Улан Далай

– Что это за поганая власть, что поднимает руку на святыни? Чтоб вы все попали в горячий ад! Чтоб никто из вас не достиг чистой земли! – сыпал проклятиями бакша и все норовил ударить колом по голове Баатра.

Чагдар почувствовал, как плечи Дордже под его руками подымаются, словно Дордже не человек, а лебедь, и за спиной у него сейчас отрастут крылья, он развернет их широко-широко, взмахнет, оторвется от земли и улетит в чистые земли, подальше от земного ада. А его собственные руки отяжелели и превратились в железные клещи, какими кузнецы держат раскаленный металл на наковальне.

– Больно! – нутряным голосом просипел Дордже. Чагдар ослабил хватку.

Бакша снова занес над головой кол и снова обрушил его на голову Баатра. Бакшу колотило от ярости, и удары были неточные – казачья фуражка отца спружинила и отлетела к ограде. Нет страшнее оскорбления для казака, чем сорвать с него фуражку. Этого отец уже не стерпел – перехватил запястья бакши и сжал крепко, вынуждая разжать пальцы и выронить кол. Бакша застонал, но оружие свое из рук не выпустил. Над толпой раздался вздох ужаса: великий грех – причинять боль священнослужителю. Чагдар почувствовал, как Дордже весь затрясся. Наконец кол выпал из рук бакши, мазнув отца по рукаву поддевки и оставив беленый след, светившийся красным в сполохах догорающего пожара.

Баатр поднял кол и зашвырнул за ограду.

– Теперь не старое время, святой бакша. Вы подняли руку на члена Совета! За это ответите перед ревтрибуналом!

Бакша не отвечал и только смотрел на Баатра круглыми, полными ненависти глазами. Ноздри его раздувались, как у взъярившегося жеребца, рот плясал…

Баатр развернулся, поймал лошадь за узду, попытался вскочить в седло – и тут его повело в сторону; он зашатался, но не упал, прислонив голову к лошадиному боку. Чагдар схватил Дордже за руку, рванул, словно сдергивал с места примерзшее ко льду ведро, и побежал отцу на помощь. Баатр благодарно оперся на него, Чагдар подсадил его на лошадь, кивнул Дордже: садись сзади. Дордже вскарабкался, обнял отца за пояс. Чагдар взял лошадь под уздцы и тихим шагом повел прочь, к изгороди общественной рощицы, где стоял его конь. Станичники молча расступились.

Добравшись до дома, помогли отцу спуститься с лошади и повели, держа за локти, в горницу, где под алтарной полкой с бурханами стояла низкая и неширокая деревянная кровать – хозяйское место. Увидев мужа в неверном свете коптящего камышового светильника – в выпачканной одежде, с распухшим ухом, со ссадинами на лице, – Альма метнулась к сундуку, достала чистую тряпицу и, дождавшись, когда Чагдар устроит отца поудобнее, обтерла ссадины, присыпала их печной золой, смазала ухо топленым маслом. Учуяв запах масла, Баатр приоткрыл глаза и попробовал пошутить:

– Лучше рот мне им намажь!

Альма в ответ слабо улыбнулась, но улыбка вышла вымученной и чужой. Чагдар вдруг увидел, как постарело лицо матери: рот запал куриной гузкой, жесткие мелкие складки лучами прорезали верхнюю губу. Казалось, она вот-вот заплачет. Дордже стоял посреди горницы поникший, с бессильно повисшими руками, с пятнистым, перемазанным сажей лицом. Чагдара же слова отца приободрили: раз шутит, значит – в уме.

Ему вдруг невыносимо, мучительно захотелось спать. Утром злость отпустит… Он залез на печь и как провалился…

Но только закрыл глаза, а его уже за ногу тормошила мать.

– Сосед Адык пришел, – тихо шептала Альма. – На сеновале тебя ждет. Просил не шуметь и огня не зажигать.

Сон мигом слетел. Убеленный сединами казак пришел к нему, юнцу! Значит, дело серьезное.

Нашарив в темноте опорки, Чагдар тихо вышел из мазанки. Туман сгустился, словно кислое молоко, как это часто бывает по ночам в мае, и казалось, его можно загребать горстью и есть. И темнота будто оглохла. Чагдар крадучись перебежал через баз к сеновалу.

– Мендвт! – негромко поприветствовал Чагдар соседа.

– Менде[14]! – тихо отозвался Адык. – Дело такое – отца твоего убить хотят за бакшу. Барушкаев стариков собрал. Племянник мой у Барушкаева в батраках, он подслушал. «За неуважение к бакше, – говорят, – мы Батырку и убить можем. Не доживет он до своего трибунала. Мы его вперед растрибуналим».

Хорошо, что туман такой густой, иначе оглушительный стук сердца услышали бы даже овцы в скотнике. Сердце стучало везде: и в горле, и в низу живота, и даже в пальцах ног. Чагдар поблагодарил старого соседа и сразу направился к лошадям – мать не успела их еще расседлать. Держа за чумбуры[15], подвел отцовского мерина и свою кобылу прямо к двери мазанки.

Только вошел – наткнулся на вопросительный взгляд матери, притулившейся на полу у отцовской постели. В изголовье в позе лотоса со спиной такой прямой, будто в нее вставили прут, сидел Дордже. Глаза его были закрыты, дышал мерно, расслабленные руки покоились на коленях.

– Отцу надо скрыться, – только и сказал Чагдар. – Соберите, мама, нам еду.

Альма вскочила, достала из сундука мешочек сухарей, бычий пузырь с топленым маслом, маленькую жестянку с сахаром, обломок плиточного чая, коробок спичек. Сдернула с крюка у печи кусок вяленой говядины, сложила все в заплечный мешок.

– Отец! – тихо позвал Чагдар, поднеся светильник к кровати. – Мы должны уехать.

Баатр с трудом разлепил глаза, сел на кровати, мутным взглядом посмотрел на сына.

– Кто его бил? – отважилась спросить Альма.

– Бакша Сарцынов. За то, что хурул сожгли.

– Все-таки сожгли, – Альма покачала головой. – Бакша проклинал отца?

Чагдар не ответил. Мать поняла и без ответа.

– Отца к шаману вези. Проклятие снимать. У Маныча на грязях сильный шаман живет.

– До Маныча далеко, – возразил Чагдар. – Сейчас его хоть бы до Куберле довезти. На станции Кануков, он скажет, что делать. Там, наверное, и доктор есть. Эй, Дордже! – позвал он младшего. – Пособить надо!

Но Дордже не шелохнулся.

Чагдар подошел к нему, потряс за плечо. Ничего не изменилось ни в посадке, ни в дыхании Дордже. Чагдар слышал, что с монахами такое бывает, когда они долго начитывают мантры, будить их тогда нельзя, а можно только позвенеть над ухом колокольчиком. Но колокольчика в доме не было. Альма поняла, что с младшим что-то не так, бросилась к нему – Чагдар жестом остановил:

– Утром поспрашивайте у соседей колокольчик, мама. А сейчас не трогайте его. Душа может не вернуться, если начать тормошить тело.

Мать послушно отступила, зашептала молитву.

– Надо отца на одеяле до лошади донести, – предложил Чагдар. – Берите с ног.

Альма взялась за одеяло. Чагдар вдруг осознал, что он командует матерью, а мать ему подчиняется. В свои неполные восемнадцать он принял на себя роль старшего мужчины при живом отце и старшем брате – так распорядилась судьба. И удивился, что не чувствует ни страха, ни сомнений. Теперь он точно знал, на чьей стороне: на стороне тех, кто воевал против врагов отца, а главные враги отца – бывший атаман и бакша. И злость на них не отпускала, а только разгоралась. Она питала его и двигала им, когда он затаскивал отца на коня, привязывал за пояс свивальником к луке седла, проверял подпруги и приторачивал сзади тюк с буркой и кошмой, когда выкапывал из золы под печкой найденный прошлой осенью в придорожном бурьяне наган.

– Мама, когда сюда придут старики, напомните им, что Очир добровольно ушел к генералу Попову. И что дядя Бембе погиб за царя. Будут про нас спрашивать – скажите, повез отца на Маныч.

– Что же теперь будет?

– Теперь будет так: или мы бакшу и всех, кто с ним, или они нас.

Альма охнула.

– Дордже два года назад правду сказал: крови и войны на всех хватит. Видящий он. Берегите его, мама!

Чагдар вскочил в седло, взялся за повод отцовской кобылы. Альма подошла к мужу, погладила по сапогу. Баатр приподнял было голову, но распрямиться не смог. Нашарил рукой макушку жены, провел пальцами по непокрытым волосам.

– Домбру спрячь подальше, – прошептал он. – А то и эту сломают.

– Спрячу, – пообещала Альма. – Белой дороги! Да даруют бурханы вам здоровья!

– Чу-чу! – тихо тронул лошадей Чагдар, направляя к задней калитке, чтобы уехать с хутора незамеченными.

Начинало светать, туман истончался. Хотелось подхлестнуть лошадей, но приходилось ехать шагом, чтобы лишний раз не тревожить отца.

Ехать решил вдоль речки – и расстояние сократить, и не попасться на дороге ни красным, ни белым. В нагане было всего-то три патрона, много не постреляешь. Разве что в лоб себе пулю пустить, чтобы избежать издевательств.

Красива степь в начале мая. Трава зеленая, яркая, тугая. Небо – как бирюза на священном барабане-кюрде. Воздух дрожит от испаряющейся влаги, и все пространство наполнено звуками до краев. Насекомые, птицы, мелкая живность жужжат, трещат, пищат, свистят, поют, кричат – громче, чем хурульный оркестр в большой праздник. Если не всматриваться, сердце начинает биться бойко и радостно. Но приглядишься, и пасмурно становится на душе. Невспаханные поля проросли осотом, ни одного конского табуна, ни одного овечьего стада на пастбищах, а в небе парят хищники: стервятники, грифы, сипы – им теперь еды вдоволь: среди травы полно неубранных трупов – и скота, и человеческих. И не всматриваться нельзя: никогда степь не была так опасна, как теперь, и главная опасность исходила не от волков, которые тоже вольготно расплодились, – опасность исходила от людей.

Когда солнце стало припекать, Чагдар завернул в балку – лошадям попастись, а самим поспать. В Куберле приехали лишь к вечеру. Чагдар достал из-под седла два лоскутка кумача, повязал на правую руку себе и отцу – опасался, чтоб часовые не подстрелили.

На путях, словно бусины на длинных четках, теснились эшелоны. Закопченные цистерны, замурзанные теплушки, низкобокие платформы с курганами угля, благородные вагоны с застекленными окнами, из которых уютно лился в сгущающихся сумерках желтый электрический свет. Вдоль вагонов мельтешили люди, жгли костры, слышались крики, брань, хохот, пахло едой, дымом, шпалами и отхожим местом.

На входе в вокзал стоял часовой в побелевшей от высолов гимнастерке. Вскинул ружье.

– Стой! Из каких будете? – И, вглядевшись, подозрительно добавил: – Калмыки, че ль?

– Свои мы! – поспешно откликнулся Чагдар. – Депутат Иловайского станичного совета Баатр Чолункин и сын.

– Депута-а-ат? Он, че ль? – недоверчиво протянул часовой, тыча штыком в сторону Баатра.

– Начальник Кануков – мой старый товарищ, – не очень внятно сказал Баатр, не поднимая головы.

– Да ну? А бумага у тебя про то имеется? – засмеялся часовой.

– Проводите нас к нему, он подтвердит, – предложил отец.

– Военнач сейчас занят. Мы вас сперва в кутузку поместим, а как к утру товарищ Кануков освободится – разберемся.

– Отцу нужен доктор, – вмешался в разговор старших Чагдар. – Его бакша Сарцынов избил, голову повредил.

– Дохтур? Дохтур тоже занят, они с товарищем Кануковым совещание проводять. А че ж депутат башку-то свою бакше подставлял? Че ж не вдарил по-депутатски с отлета, шоб бакша зараз усрался? Нескладно врете! – заключил часовой. – Петро! – громко позвал он.

Из приоткрывшейся створки двери высунулась лохматая голова.

– Чего надо, Вась?

– Да вот закрой етих в чулане до выясненья.

– Добро! – вслед за головой вылез и весь Петро, правой рукой держа берданку, а левой отчаянно почесывая рыжую шерсть, выпиравшую из расстегнутого ворота косоворотки. – Оружие есть?

Чагдар вынул из-за пазухи наган.

– Кидай на землю. И с кляч слезайте.

– Отец сам не слезет, – торопливо пояснил Чагдар, спрыгивая с коня. – Привязанный он. Голову повредил.

– Вот морока! – Петро пригляделся к Баатру и досадливо сплюнул. – Ездют тут всякие с ушибленными мозгами! Ну, давай сам его развязывай! Чего дома не лежалось-то?

– Нам к товарищу Канукову срочно нужно с секретным докладом, – схитрил Чагдар.

Петро в задумчивости давил на груди вшей. Хохол-часовой, устав держать ружье наизготове, оперся на него как на посох, выражение лица с угрожающего сменилось на любопытствующее.

– Мы с ним одного хотона, – опять соврал Чагдар. – Он недоволен будет, если вы нас запрете. Товарищ Кануков отца уважает. Домбру недавно подарил.

– Домбру? – оживился Петро. – Ну, так бы сразу и сказал! Я ж эту домбру у одного убитого калмычка трофеем взял, да хотел в костер пустить, не звонкая ни черта, один нутряной бум-бум производит. А военнач сказал: знаю, кому она пригодится. Обождите тут, я про вас докладу. Как фамилие-то? Ой, да ладно! Все равно я ваших фамилиев не выговариваю. Про домбру ему скажу.

Петро спешно застегнул ворот, одернул подол рубахи, поднял с земли наган Чагдара, засунул себе за ремень и толкнул дверь.

– Ты напомни там, чтоб сменили меня, – крикнул вдогонку часовой. – Жрать дюже хоцца.

Петро не ответил, а может, и не слышал за скрипом давно не смазанных дверных петель.

Чагдар помог отцу слезть на землю, опустился рядом на корточки. Баатр сидеть не мог, заваливался на бок.

– Товарищ часовой! Пусть отец полежит – неможется ему, – попросил Чагдар и торопливо добавил: – У меня тут мяса немножко есть, я вас угощу.

– Ну че же он в пылюгу ляжит, – смилостивился часовой, – давай его вот сюды на лавку, – указал штыком на облупленную скамью с литыми чугунными бочками.

Чагдар подвел отца к скамье, Баатр со вздохом облегчения растянулся во весь рост и закрыл глаза. Чагдар достал из торбы вяленое мясо, из-за голенища нож, отрезал толстый шмат, передал часовому. Тот сел на лавку в ногах у Баатра и жадно впился в рубиновый пласт зубами. Откусить сразу не смог, потянул боковым прикусом, как раздирают мясо собаки. Наконец отгрыз, стал жевать, сильно двигая челюстями. Долго перекатывал кусок во рту, давясь, проглотил… Вздохнул.

– Эх, жизнь-подлюка! От зубьев одни пеньки остались. Ладно, иссмакую помаленьку. – Засунул остальное мясо за щеку и стал посасывать, как большой леденец. – Да ты тоже сидай, – предложил Чагдару. – В ногах правды нет. Когда еще Петро возвернется. Большой кильдим там у военнача. Маруську-анархистку потчует. Слыхал про Маруську?

Чагдар помотал головой, осторожно примащиваясь на краешке скамьи.

– Ну, ты темный! – протянул часовой. – Буйная краля! Чуть че не по ней – сразу за наган! И не разбирает – свои, чужие, палит напропалую и берет, че хочет.

– Женщина?! – изумился Чагдар.

– На обличье – дамочка. А по правде – черт его знает. Разное про нее брешут, – часовой хмыкнул и добавил: – Росточку небольшого, а пьет, как лошадь. И не пьянеет, веришь? Вот те крест! – мелко перекрестился и спросил, кивая на торбу: – А помякше у тебя там ничего нема?

– Масло топленое есть, – признался Чагдар.

– А хлебушко?

– Сухари. Но старые.

– Не пойдет, все десны расцарапаю! – вздохнул часовой. – Ладно, может, сменют вскорости, кулеш похлебаю.

Над головой со стуком распахнулось окно.

– Слышь, малой! – позвал Петро Чагдара. – Заходите до товарища военнача.

Чагдар взглянул на отца. Истомленный дорогой и болезнью, он заснул.

– Товарищ! – обратился к часовому Чагдар. – Разрешите отца тут у вас оставить до распоряжения товарища Канукова.

– Да пущай отдыхает. Лавка казенная. Чай, до дыры не изотрет.

Чагдар поднялся, проверил, как сидит на нем казачья фуражка – соблюден ли наклон, не зализан ли чуб, поправил пояс, отряхнул штаны и быстрым шагом направился к вокзальному крыльцу.

Впервые попал Чагдар внутрь такого большого здания. Может, ощущение огромности создавалось пустотой помещения и белизной стен, да еще и люстра под потолком била в глаза десятком электрических ламп – Чагдар поневоле зажмурился. Дверь за ним захлопнулась, и пустая зала откликнулась многоголосым эхом.

Сбоку от окошка с надписью «Касса» стоял Петро и махал рукой.

– Давай сюды! Ты чего один-то? Батя совсем занемог?

– Занемог.

– Беда! А дохтур-то того… лыка не вяжет. Ну, заходи, не робей!

Петро потянул на себя тяжелую деревянную дверь с надписью «Начальник станции» и толкнул за порог Чагдара.

Света в кабинете было меньше, чем в зале: одна лампочка горела под потолочным абажуром, да зеленая лампа на большом, покрытом сукном столе плавала в плотном облаке табачного дыма.

Эх, яблочко,разлюли-люлю,подходи ко мне, буржуй,глазик выколю! —

выводил чей-то разухабистый, размазанный, похожий на собачий брех голос под звуки поскуливающей балалайки.

Глазик выколю,другой останется,чтобы знал, дерьмо,кому кланяться!

Табак тут курили хороший, фабричный. А еще пробивался запах казенной водки, жареной свинины и каких-то дурманящих цветов. На месте начальника станции сидел Харти Кануков в расстегнутом казачьем мундире с красными погонами, возил вилкой по тарелке, целясь в кружок колбасы.

Я на Волге деловпонаделаю,не забудет матросасволочь белая!

Справа от Канукова, положив кудрявую голову на руку, уткнулся лицом в сукно человек в полосатом штатском пиджаке. Другая рука держала пустой тонкостенный стакан с золотыми вензелями. Слева двое матросов в тельняшках подпирали широкими спинами подоконник зарешеченного окна. У одного в руках была балалайка. Он-то и потешал собравшихся частушками.

Эх, яблочкоогородное,прижимай казаков —все народное!

А напротив начальственного кресла к столу был придвинут узенький диванчик на высоких гнутых ножках, и на нем полулежала женщина – это судя по вздымающейся под белой черкеской груди и задравшейся выше колен черной юбке женщина. Но вот жесткое лицо с заостренным носом и втянутыми щеками, да и волосы, стриженные по-крестьянски скобкой, говорили за мужчину. Видно, это и была Маруська. Держа на отлете папиросу и откинув голову на спинку диванчика, она задумчиво смотрела в потолок. Грязные тарелки на столе были полны окурков, у массивной ножки выстроилась батарея пустых бутылок. На вошедшего Чагдара никто внимания не обратил, и он стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь обнаружить свое присутствие.

Эх, яблочко,да неспелое,а я девку хочу,да чтоб дебелую!

Матрос резко оборвал частушку и пошатываясь, встал.

– Пройдусь до кухни, еще жратвы принесу.

Кануков поднял на него глаза, погрозил вилкой:

– К кухарке не приставай. Она моя жена!

Матрос ухмыльнулся:

– Вам, товарищ военнач, надо работать над собственническими инстинктами. При коммунизме все жены будут общие, читали? По билетам будут нас обслуживать.

– Нет, не так! – возразил Кануков. – Женщина будет свободно выбирать, с кем ей жить.

– Ну вот, может, кухарка на сегодня выберет меня, а? – захохотал матрос.

Вилка со звоном упала на пол. В руке Канукова появился виляющий рыльцем пистолет.

– Ты не забывайся! – прицеливаясь матросу в пах, процедил Кануков. – Кто ты, и кто я!

– А я анархист! И должностей не признаю! – Матрос потянулся рукой к кобуре.

– Козубенко, кончай в бутылку лезть, – резко сказала женщина и вдавила окурок в середину тарелки. Голос был нервный, летающий: вверх-вниз, вверх-вниз.

Козубенко делано вздохнул и потянулся:

– А жалко. Кухарочка тут аппетитная.

То, что увидел и услышал Чагдар за несколько минут, перечеркивало все его представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, что позволено делать и что не позволено. Он понимал, что матрос унизил Канукова, и ему, Чагдару, не стóит быть тому свидетелем. Он нашарил за спиной дверную ручку и попытался тихо выскользнуть. Дверь предательски заскрипела. Кануков, матросы, женщина – все повернули головы и уставились на него.

– Кто такой? – набычившись, спросил Кануков, опуская пистолет. – Кто пропустил?

– Чагдар я. Сын Баатра Чолункина. Вы к нам на хутор приезжали отца в Совет выбирать…

– А-а-а! А сам он где?

– Тут, на лавке под окном лежит. Избил его сильно бакша. За сожженный хурул…

– Вот! – Кануков снова вскинул пистолет и стал тыкать им в Козубенко. – Вы жжете, а страдают невинные люди!

– Лес рубят, щепки летят, – лениво отозвался Козубенко. – Покладите пистолетик, а то вдруг в кого-нибудь невинного ненароком выстрелит.

– Нам бы доктора, – попросил Чагдар.

– Доктора? – переспросил Кануков и посмотрел на спину уткнувшегося головой в стол штатского. – Он спит. Устал очень.

– Сейчас разбудим! – заверила Маруська.

Она протянула короткопалую, цепкую пятерню, потормошила спящего за плечо:

– Товарищ Лазарь, просыпайтесь, золото партии без вас делят!

Штатский тут же вскинул голову, близоруко щурясь и подтягивая к себе зажатый в руке стакан.

– Что? Где?

Все радостно загоготали. Даже Чагдару стало немного смешно.

– Вот зачем нам нужны жиды, – отметил Козубенко. – Чтобы между собой не перестреляться.

– И чтобы лечить вас, идиотов, после того как перестреляетесь, – снова укладывая голову на стол, пробормотал товарищ Лазарь. – Целиться метко не научились, лапотники.

– А вот это уже хамство! – оценила Маруська. – А ну-ка, хлопцы, возьмите его под локотки и к водокачке. Накажем холодным душем! А потом пусть осмотрит больного.

Матросы откровенно обрадовалась предстоящей экзекуции. Лазарь вскочил, замахал стаканом, отбиваясь, но не удержался на ногах и повис на руках у матросов.

– Мария Григорьевна! У меня слабые легкие! Мне нельзя переохлаждаться! – запричитал он. – Умру – кто вас лечить будет?

– Не умрешь – не зима, – отрезала Маруська. – Ведите! – приказала она матросам.

Упиравшегося Лазаря потащили к выходу. Чагдар отскочил и вжался в стену, чтобы не получить тычка от резко распахнувшейся двери. Маруська закурила новую папиросу, в упор, беззастенчиво разглядывая Чагдара. Ему хотелось сбежать, но не мог он выйти без позволения старшего. А Кануков сосредоточенно засовывал револьвер в кобуру, что давалось ему нелегко.

– Эй, молоденький, ты что там стенку подпираешь? Выпей с нами за революцию!

Чагдар не двинулся с места. Кануков поднял глаза от кобуры.

– Мальчику надо пойти присмотреть за отцом, – попытался вмешаться он.

– За отцом сейчас доктор присмотрит. А мальчик пусть выпьет! – настаивала Маруська.

– У нас таким молодым пить нельзя! – объяснил Кануков.

– За победу революции имеет право выпить каждый, кто может держать в руках оружие! – возразила Маруська. – Ты умеешь стрелять? – обратилась она к Чагдару.

– Как всякий казак, – с гордостью ответил Чагдар. – Мне уже скоро восемнадцать.

Маруська налила в свой стакан из пузатого графина, подошла к Чагдару, протянула пахучее пойло. Чагдар на всякий случай убрал руки за спину.

– Ты что, не уважишь революцию? – наступала Маруська; ее белая черкеска с пустыми газырями была уже не дальше сжатого кулака от груди Чагдара. Казалось, еще немного – и женщина навалится на него и задушит.

– Пей! – выдохнула она в лицо Чагдару.

Чагдар выхватил из Маруськиной руки стакан и, стараясь не стучать зубами о тонкий стеклянный край, выглотал до дна. Пламя пожара полыхнуло внутри, обожгло рот, глотку и рвануло ниже, в желудок. Чагдар закашлялся, хватая ртом остужающий воздух.

– Ну вот и принял боевое крещение! – Маруська постучала ладонью по его груди.

Чагдару было невыносимо стыдно. Женщина, и при том еще посторонняя женщина, трогала его на глазах у старшего мужчины. Чагдар сполз по стенке, спасаясь от этой выпирающей, как горбы верблюда, груди и этих паучьих лап, опустил голову, чтобы не смотреть на Маруськины коленки в шелковых чулках.

– А калмыки все такие застенчивые, товарищ Кануков? – промурлыкала Маруська.

– Маруся, оставь его, у него нет опыта, – попытался выгородить Чагдара Кануков.

– Девственник?!

Открытие взбудоражило Маруську окончательно. Она подняла ногу в лакированном сапожке и поставила на плечо Чагдара. Запах женской плоти и дурманящих цветов шибанул Чагдару прямо в нос. Он резко дернулся и ударился затылком о стену. Голова закружилась, перед глазами поплыли алые круги…

– Девственник? – повторила вопрос Маруська. И, не дождавшись ответа, постановила: – Это хорошо, что девственник. Значит, не сифилитик. Товарищ Кануков, уступи мне на ночь кабинет. У меня в вагоне неудобно: места мало и переборки тонкие. А тут такой стол роскошный…

Глава 9

Март 1920 года

Чвак-чвак, чвак-чвак – гнедой под Чагдаром с трудом продвигался по жирной пашне, с чмоканьем вытягивая из раскисшей земли жилистые ноги. Рядом по дороге, такой же вязкой и угрюмо-черной, тянулась бесконечная вереница вконец измученных, истрепанных, оголодавших беженцев-калмыков: верхом на истощенных лошадях, на телегах, на волах, на верблюдах. Были и пешие, совсем доходяги. Колыхались по мартовской хляби, скрипели-стонали подводы, полные стылых мертвецов, – невозможно остановиться похоронить, – живые, нет, полуживые, брели на своих двоих. Иные отходили к обочине, падали и замирали, а толпа тянулась дальше, не поднимая глаз, не протягивая рук, двигалась обреченно к непонятному морю, куда под страхом смерти велели им идти атаманы…