Улан Далай

Вечно сонные, словно подернутые пеленой глаза Нохи округлились, забегали.

– Ты, Ноха, еще спать на выпасе будешь – без жалования останешься. Землю ковырять пойдешь.

Ноха часто заморгал, прижал руку к груди:

– Глаз больше не сомкну, солому в них вставлю, кнутом себя охаживать буду. Не говори, Батырка, атаману. Дорого мне это место досталось. На последнее атамана поил-кормил.

Весь вечер Ноха крутился, как птичье перо в струе воздуха. Сам сварил похлебку-будан, разлил по чашкам, подал даже Очиру. Утром бегал вокруг кибитки, что тот сайгак. Потом погнали они с Очиром лошадей пастись, а Баатр после ночного лег спать.

В полдень разбудил Баатра взбудораженный Очир. Сказал, что один из жеребят сломал ногу, пришлось его прирезать, и нужна помощь – освежевать, пока грифы да орлы не налетели. Плохо, конечно, что так с жеребенком случилось, но зато выпал случай мяса поесть вдоволь. Баатр взнуздал лошадь и поскакал с сыном на пастбище.

Табун опять сбился в кучу, лошади не паслись, а двигались, словно вода в водовороте, и то одна, то другая тянула шею, пытаясь заглянуть в середину. Баатр и Очир заработали кнутами – лошади послушно расступились. Посреди круга на полуосвежеванном жеребенке лицом вниз неподвижно лежал Ноха. Его нож валялся тут же. На спине синего бешмета разошлось неровное темное пятно. Все окрестные слепни и навозные мухи уже пировали на крови зарезанных…

Конокрадов поймали. Четырех лошадей сбыть без следов, когда вся Сальская степь узнала об убийстве, – невозможное дело. Пришлые ребята были, с Кубани. Семейная банда, трое братьев, у младшего кличка Звездатый. Суд над ними был в Новочеркасске. Сроки всем дали по полной.

Баатру на место Нохи определили сразу двух помощников – так надежнее. Баатр стал теперь главным табунщиком. Пас в основном днем. Вечером брал в руки домбру, играл для себя, вспоминал сказания «Джангра». Иногда думал: не отпустил бы он белобрысого – живы были бы они сейчас с Очиром? Не знал ответа.

Глава 6

Июль 1914 года

– Война! Война-а-а-а!

С сеновала, где в жаркое время спало все семейство, Баатр увидел, как запыленный всадник с красным флажком ворвался на просыпающуюся хуторскую улицу и галопом помчался к дому атамана.

– Война-а-а-а! – затормошил Чагдар зарывшегося в сено Очира.

Очир соскользнул с сеновала, в три прыжка пролетел до порога мазанки, толкнул плечом дверь, чуть не сбив с ног мать, уже поднявшуюся на утреннюю дойку.

– Тетя, война! – закричал он.

Железный подойник выпал из рук Альмы.

– Как? Уже война? А мы тебя еще не женили…

– Ничего, – утешил ее Очир. – Вернусь – тогда и жените.

Альма вздохнула, подняла подойник и поковыляла доить корову. Слезая с сеновала, Баатр смотрел ей вслед: хромота жены с годами усилилась, и сейчас, в жестком утреннем свете, тело ее, казалось, вот-вот завалится направо. Эх, если бы женили Очира – была бы невестка в помощь Альме. Но свадьба требует больших расходов, а этой осенью Очиру так и так надлежало идти на службу. Ему купили строевую лошадь и всю справу: шашку, пику, седло, форму и сапоги – и Баатр снова сдал земельный пай в многолетнюю аренду. Но теперь уже не Шульбинову, а немецкому колонисту Курту Миллеру, и не по 70 копеек, а по 10 рублей за десятину. А женитьбу отложил на четыре года, когда вернется Очир после первого призыва. Кто ж знал, что разразится война…

Когда Баатр и Очир, надев казацкие фуражки и перепоясавшись ремнями, вышли из мазанки, Чагдар подвел им оседланных лошадей. А по улице соседи – кто пеший, кто верхом – уже потянулись на площадь, к хуторскому правлению.

Собравшиеся были сплошь мужского пола: раннее утро, у женщин дел по хозяйству невпроворот. Мужчины курили трубки, молчали. Молодые, присев на корточки, весело перекликались, толкали друг друга кулаками и тихо посмеивались.

– Едет! – раздался чей-то голос.

Атаман Васильевского хутора Кирсан Барушкаев при полном параде – в мундире и начищенных до блеска сапогах, с символом атаманской власти, палкой-насекой, в правой руке – двигался на серой в яблоках кобыле торжественно-неспешно; сопровождавший его старший сын Учур, тоже в полной военной форме, то и дело придерживал своего резвого мерина-четвертачка, чтобы ненароком не обогнать отца.

Конные расступились, давая дорогу. Атаман остановился перед крыльцом правления, развернулся, всмотрелся в собравшихся.

– Мендвт, господа казаки!

– Мендвт! Мендвт! – раздались ответные приветствия.

– Сегодня ко мне прибыл вестовой с телеграммой, – Барушкаев разгладил усы. – Сейчас мой сын Учур ее нам прочитает. Но прежде чем он начнет, скажу коротко: объявляется сбор казаков первой и второй очереди. Грядет война!

– Ура! – закричали молодые казаки. – Дождались!

– А с кем война? С кем? – интересовались старики.

– Похоже, что с немцами, – с некоторым сомнением ответил атаман.

– Как с немцами? Не может быть. Немецкий царь русскому кровный родственник! – со знанием дела объявил Баатр. – Я про это сам читал в газете.

– Знаем, что ты, Баатр, грамотный. Но мы тоже газеты читаем! – возразил атаман.

Он достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, передал сыну. Учур, преисполненный важности, выпятил грудь, прочистил горло и зачитал:

Телеграмма. Высочайше повелено призвать на действительную службу, согласно действующему мобилизационному расписанию 1910 года, нижних чинов запаса и поставить в войска лошадей, повозки и упряжь от населения. Войсковой наказной атаман Войска Донского генерал от кавалерии Покотило.

– А где же тут про войну? – озадаченно спросил Очир Баатра.

– Такая мобилизация перед войной случается, – объяснил Баатр. – Наверное, с австрийцами воевать будем. Сербию защищать.

– Все-таки жалко, что не с японцами, – досадливо проговорил Очир.

– Зато ехать на войну близко, – утешил сына Баатр. – Лошади не истомятся.

– А теперь – список тех, кого это касается, – провозгласил атаман. Достал из кармана другую бумажку, зачитал фамилии призывников. – На сборы – сутки. Завтра утром надлежит быть в станице, оттуда походом в Персияновские лагеря.

– Соберемся! Будем! – закричали призывники.

– И вот еще, – атаман строго осмотрел собравшихся. – Высочайше повелевается запретить производство и продажу спирта, вина и водки на время мобилизации.

– Какие проводы на трезвую голову! Арьку же варить не запретили! – раздались возгласы.

– Понимаю. Сам сына провожать буду. Но смотрите – не перепейтесь! – предупредил атаман. – Чтобы все поименованные завтра крепко держались в седле! Не подведите!

– Не подведем! – заверили казаки.

– Ну, в добрый час!

И атаман первым тронулся с площади, за ним потекли остальные, горячо обсуждая, против кого Белый царь задумал воевать на этот раз.

Среди подростков, умостившихся на ветках старого вяза, что уже с полсотни лет, борясь за жизнь, понуро жался у хуторского правления, Баатр заметил Чагдара.

– Эй, сынок, беги домой, выгони овец пастись, а ту, что с рваным ухом, оставь на базу. Резать будем для проводов. Скажи матери, чтобы из утреннего надоя арьку делала. А мы сейчас в хурул – благословение получить, да с Дордже Очир попрощается.

Баатр выполнил обещание: как только исполнилось младшему сыну восемь лет, отдал Дордже в станичный хурул на обучение. Сильно скучала по последышу Альма. И Дордже к матери был крепко привязан, даже слишком для мальчика. Хорошо, что теперь поневоле отдалился.

Когда Баатр с Очиром добрались до хурула, на широких деревянных ступенях у дверей храма уже собрались служивые калмыки со всего юрта Иловайской станицы: получить благословение бакши и охранительный амулет хотел каждый, кому завтра предстояло выступить в поход. И чуть солнце высушило росу, двое манджиков распахнули двери и с поклоном пригласили паству войти внутрь. Лихие казаки наскоро выбивали и прятали в кисеты трубки, вбирали головы в плечи, складывали ладони бутоном и, словно вступая на нетвердую почву, перешагивали порог, неловко простирались перед обернутой в желтые полотнища статуей Бурхана-бакши, пятясь задом, отходили вправо и садились вдоль стены на колени. Не раз наблюдал Баатр превращение этих матерых волков, не страшившихся ни шашки, ни пули, в беспомощных кутят перед лицом высшего существа, и каждый раз кожей ощущал исполинскую силу, что заполняла молельный зал.

Своего младшего Баатр увидел сразу. Узкоплечий, с длинной тонкой шеей и большой бритой головой, Дордже чем-то напоминал медную лампу на высокой ножке. Он сидел у огромного гонга с деревянной колотушкой в руке, уставившись в одну точку, лоб усеян мелкими бисеринками пота. Отца и брата он не заметил. Баатр понял: мальчику впервые доверили бить в гонг во время службы. В нем поднялась гордость за сына, он подошел к Дордже и поощрительно хлопнул по плечу. Дордже от неожиданности вздрогнул, оторопело посмотрел на отца. Бакша Менке Сарцынов, сидевший на возвышении сбоку от статуи Бурхана-бакши, неодобрительно посмотрел на Баатра и едва заметно дернул головой: отойди! Баатр, довольный собой и сыновьями, отвесил поклон и отошел, но сел как можно ближе к Дордже и ловил взгляд каждого вновь входившего – обратили ли внимание на маленького манджика.

В храм вошел атаман Иловайской станицы Шукур Давинов. Простираться не стал, отвесил положенные поклоны, сел прямо по центру и кивнул бакше: можно начинать. Зычный голос бакши заполнил помещение. Гелюнги вторили. Манджики подпевали. Казаки закрыли глаза и стали перебирать четки. А Баатр не мог оторвать взгляд от Дордже: переживал, как бы тот не опоздал вовремя вступить, и чувствовал, как у самого на лбу выступает испарина и чешется между лопаток.

Когда служба закончилась и все манджики гуськом вышли из храма, новобранцы встали в очередь к бакше за амулетами мирде, охраняющими от пуль и ударов шашки. Бакша надевал каждому на шею деревянную коробочку на красном шнурке, внутри которой был запечатан гневный образ Ямантаки – победителя бога смерти. Только тут Баатр сообразил, что в спешке они с Очиром не взяли с собой ни денег, ни подношения.

– Шепни бакше, что завтра голову барана занесу, – велел он Очиру.

Получив заветную коробочку, направились к выходу.

– Вы, дядя, не забудьте про голову. А то мирде силы иметь не будет, – отводя глаза, проговорил Очир.

– Не забуду! – пообещал Баатр. – Пойдем отцу поклонимся.

При входе в хурул вот уже год висела поминальная доска. Сверху была витиеватая надпись «ясным письмом», а ниже по-русски перечислены фамилии и имена всех казаков-калмыков, погибших в войне с японцами. Чолункин Бембе был последним в этом списке.

– Отец! Брат! – послышался сзади голос Дордже.

Оба обернулись. Совсем другой Дордже – веселый, улыбчивый – стоял перед ними. Обнялись, одобрительно похлопали мальчика по плечам.

– Скажи-ка, сынок, можешь прочесть, что написано сверху? – спросил Баатр.

– «За Веру, Царя и Отечество», – прочитал Дордже.

– Ну вот какая у нас семья: и по-русски, и по-калмыцки читать можем! – громко, чтобы слышали все вокруг, воскликнул Баатр. – А фамилия наша теперь на стене хурула выбита!

– Я за тебя молиться буду! – тихо пообещал Дордже Очиру.

– Да услышат бурханы твои молитвы.

Хутор, куда к полудню вернулись Баатр и Очир, был похож на потревоженный улей. Между базами сновали женщины с ведрами и котлами. У кузни столпотворение – призывникам нужно срочно подковать лошадей. Отовсюду слышалось предсмертное блеяние овец. Мужчины смазывали колеса у телег, чинили седла, начищали сапоги. Кибитки, которые теперь всё чаще использовались для хранения припасов и всякого скарба, срочно освобождались для торжественных проводов. К вечеру над хутором поплыл запах вареного мяса, жареного теста и арьки.

В кибитку Чолункиных набилось немало народу. Оба старых дядьки Баатра, надев проеденные молью мундиры, приковыляли еще до того, как котел с мясом поставили на огонь. После заката, управившись с домашними делами, пришли все ближние соседи, у которых в семьях не было призывников. Альма сбивалась с ног, разнося гостям джомбу, борцоги и мясо. Очир сидел на почетном месте под перенесенным сюда домашнем алтарем, принимал напутствия и благопожелания. Не в пример Баатру, он пьянел небыстро, выпить мог много и держался молодцом. И когда старший дядька спросил, помнит ли он наизусть казачью клятву, Очир, ни секунды не задержавшись, развернулся к алтарю и выпалил: «Клянусь всемогущим Буддой и обещаю честью донского казака свою атаманскую и молодецкую славу не потерять, а быть верным и неизменно преданным Царю, Всевеликому войску Донскому, своему Отечеству, обещаю служить ему до последней капли крови, всеми силами способствуя славе и процветанию войска Донского. Призывая благословение бурхана Ямантаки, возношу его святой образ на главу и трижды кланяюсь перед его престолом». И Очир, достав из-под рубахи амулет и зажав его между ладонями, поклонился алтарю. За клятву все выпили по полной.

Баатр попросил Чагдара принести домбру, подтянул колки, и полилась охранная протяжная песня ут дун, что, как и амулет, защищает воинов от смерти:

Стройный рыжий конь мойИграет с лучами солнца.Пирующие братья мои,Всю жизнь будем счастливы…

Вытирая слезы уголком платка, Альма передала сыну заговоренную серебряную монету. Выпили за быструю войну и благополучное возвращение.

Баатр пел свою песню, посвященную подвигу Бембе, когда в раскрытые двери кибитки заглянул средний сын атамана Барушкаева Чова. Шепнул что-то сидящему у входа Чагдару. Чагдар дождался окончания песни, протолкался к Баатру:

– Отец, вас атаман к себе вызывает. Просил домбру взять.

Не уважить атамана Баатр не мог. Встал, пошатываясь.

– Отец, я вас провожу, – предложил Чагдар.

– Проводи, – согласился Баатр. – Атаман зовет, – сообщил он гостям. – Пока без меня тут…

В большой белой кибитке Барушкаевых дым стоял коромыслом. Атаман собрал всех богатых хуторян, был и Шульбинов, приехал и бакша Сарцынов. Шырдыки были завалены угощением. Под левой рукой атамана стоял непочатый ящик казенной водки.

– А вот и наш джангарчи! – приветствовал Баатра хозяин. – Ну проходи сюда, садись рядом с Учуром.

Чагдар проводил до указанного места нестойко державшегося на ногах отца и отошел ко входу в кибитку, встал у дверного косяка. Баатр был доволен: сидел он на почетном месте рядом с бакшой, Шульбинов оказался ниже его в круге.

Атаман взял с серебряного подноса граненую рюмку, выхватил из ряда казенок крайнюю, сбил сургуч, налил. Баатр покрутил в пальцах непривычную хрупкую посуду.

– Пусть сыну, уходящему на войну, сопутствует белая дорога! – сказал он благопожелание и опрокинул рюмку.

– Пусть губы твои всегда будут в масле, – пробормотал в ответ старший Барушкаев. – Ну, а теперь спой нам «Джангр», да придут богатыри на защиту моего сына.

– Не могу я петь «Джангр» среди лета, – замотал головой Баатр. – Богатыри разгневаются.

– Так ведь случай особый, война на пороге.

– А может, и нет. Вдруг договорятся цари, они же из одного рода.

– Глупости говоришь! – вспыхнул атаман. – Не по-казачьи мыслишь. Да что с тебя взять! Ты и не служил по-настоящему, так, лошадям в табуне хвосты крутил да песни пел!

– Вот теперь спойте вы! – Баатр в ярости поднялся и протянул домбру атаману. – Спойте!

– Да как ты смеешь так с атаманом разговаривать! Я тебя сейчас в кутузку посажу!

– Нет у вас такой власти, чтобы за непение сажать!

– У меня в этом хуторе на все власть дана! Думаешь, грамотеем стал, управу на тебя не найду? Да за такие разговоры в Сибирь покатишься! Вон у меня свидетелей сколько, что ты против войны выступал!

Внезапный треск заставил всех обернуться. Чагдар стоял у входа, сжимая в руках дверной косяк, глаза расширены, костяшки пальцев побелели… Баатр и сам испугался – не столько за себя, сколько за сына. Хмель моментально вылетел из головы.

– Чагдар! – закричал он. – Не надо!

Несколько человек негодующе вскочили с мест.

– Не горячитесь, – перекрывая шум, утробно проговорил бакша. – Сядьте все!

Гости сели, повинуясь приказу, Баатр же остался стоять, опираясь на домбру, смотрел, как Чагдар пытается пристроить на место дверной косяк.

– Уважаемый Кирсан Немгирович! – обратился бакша к атаману. – Зачем торжество портить! Опасения джангарчи понятны. – Он развернулся к Баатру. – Но бурханы дали мне сейчас знак, что исполнить «Джангр» сегодня дозволено.

Баатр испытующе посмотрел на бакшу. Сарцынов отвел глаза. Ну уж нет! Один раз Баатр уже нарушил запрет – землю копал, и сколько несчастий на семью свалилось. А «Джангр» – это вам не картошка. Мир перевернуть может.

– Святой бакша! Вам бурханы дали знак – вы и исполняйте! А я запреты нарушать не буду, – уперся Баатр и протянул домбру бакше.

Лицо бакши стало пунцовым.

– Да как ты смеешь так со святым человеком говорить! – взвился Барушкаев. – Пусть твой язык отсохнет! – Перехватил протянутую бакше домбру и в ярости переломил гриф.

И тогда Баатр шагнул вперед, прямо на расстеленный шырдык, наступил на блюдо с борцогами и напролом, едва не задевая чашки и миски, вышел из кибитки. Чагдар прислонил к стене так и не вставший на место косяк и бросился вслед за отцом.

Они уже вышли с атаманского база, когда их догнал Чова Барушкаев. Не говоря ни слова, сунул в руки Чагдара обломки домбры.

– Ты вот что, – обратился к сыну Баатр. – Не рассказывай старшему брату, что произошло. Пусть он завтра уйдет на войну спокойно. А домбру я уронил, если спросит.

– Хорошо, отец.

– А ты сегодня себя показал, – с удовлетворением отметил Баатр. – Напугал их. Видел, какие у них были лица, когда ты косяк оторвал?

– Видел. Сам не знаю, как так вышло…

– А бакша сразу на попятную…

– Да. Очир просил напомнить вам, что завтра надо баранью голову в хурул снести.

– Ты съездишь, отвезешь. Дорджешку еще предупредишь. Если бакша на нем вымещать обиду будет, пусть не терпит. Скажи: если что не так – заберу из хурула.

Баатр медленно двинулся к дому по кривым переулкам хутора. Чагдар пошел рядом. Хутор гулял. Тут и там слышны были песни, пьяные крики, собачий брех. А Баатр все крутил в голове брошенное атаманом обвинение, что он, Баатр, войны не хочет и мыслит не по-казацки. Война, конечно, нужна. Лишь бы была недолгой и победоносной. Не такой, как с японцами десять лет назад. Да даруют Христос и бурханы легкую победу России в новой войне, против кого бы она ни была! Да даруют бурханы защиту его первенцу от лихой пули и острой шашки! Хорошо, что отдал младшего в хурул, каждый день Дордже молитвы за старшего брата возносить будет. Слова, идущие из уст ребенка, боги лучше слышат. Только бы бакша Сарцынов его последыша не обижал…

Глава 7

Февраль 1916 года

У-у-у! – завывала поземка, колотясь в хлипкие рамы мазанки. Дын-дын-дын! – дребезжали стекла. Альма сидела у окна, растягивая на выскобленной дочиста столешнице кусочки отмытой и прочесанной шерсти, – валяла новый шырдык. Рядом примостился Чагдар с толстой книгой и, подставляя раскрытую страницу неясному дневному свету, увлеченно читал.

– Что читаешь? – поинтересовался Баатр у сына. Чагдар, зажав пальцем книгу на открытой странице, показал обложку.

– Лидия Чарская «Газават», – прочитал Баатр и уставился на картинку: на очень странном рыжем коне с неестественно раскоряченными задними ногами сидел бородатый кавказец в белой одежде и зеленой чалме.

– Тот, кто коня рисовал, ничего в лошадях не смыслит! – заключил Баатр. – А что такое «газават»?

– Священная война горцев.

– Русская женщина написала про горцев? Ну-ка, дай-ка! – заинтересовался Баатр.

Чагдар передал раскрытую книгу. Баатр принялся читать: «Нет! Нет! Я не изменник, отец! – вскричал он тогда. – Я люблю и тебя, и мой жалкий, дикий народ… Но я не могу, отец, оставаться слепым, как все вы, чтобы не понять, как необходимо нам пустить в наши горы русских… Они откроют нам путь к просвещению, научат нас цивилизации, сделают из нас культурный народ… Помирись с белым падишахом, отец, пока есть время и не вся еще Чечня отложилась от тебя.

Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина».

– Неправильно написано, – сказал Баатр, захлопывая книгу. – Разве может сын имама назвать так свой народ? Отец его тут же зарежет за такие слова. Где ты это взял?

– Учительница дала.

– Не читай эти глупости! – Баатр приткнул книгу на полку рядом с плошками. – Если хочешь знать правду про Шамилку – спроси меня. Человек он был стоящий. Знаешь, сколько горцы Шамиля наших казаков положили? Тысячи! Тридцать лет сражались!

– Отец, позвольте мне дочитать!

Баатр скривился.

– Перечитай лучше письма старшего брата! В них все про настоящую войну, – и достал из сундучка пачку потрепанных, перевязанных толстой красной ниткой писем.

– С какого начать? – покорно спросил Чагдар.

– Да с самого начала и начни.

Чагдар размотал нитку, взял первый лист и начал как бы читать. Он помнил каждое письмо наизусть. И Баатр знал письма наизусть. Но тут важен был воспитательный момент. Да и неграмотная Альма с удовольствием послушает.

– «Здравствуйте, дорогие дядя, тетя, братья и все родственники! Пишу вам уже с позиции. Днем спим, а ночью ходим в разведку. Спим, однако, вприглядку, не раздеваясь, и лошадей не расседлываем, потому как немчура напирает и приходится ободрять пехоту, поддерживать ее лавой. Мерин мой оказался покладистый и башковитый. Вчера нас десять человек послали в разъезд. Наткнулись на немецкий эскадрон. Немцы спешились и издаля давай пулять. А мы на скаку сползли лошадям под брюхо. Германчуки решили, что всех нас перебили и кинулись пешими ловить коней. А мы – оп! И снова в седлах. Порубили мы их изрядно. Слух прошел, что наградят нас теперь за это».

– Жалко, что не наградили, – посетовала Альма.

– Но потом все-таки дали Георгия, – возразил Чагдар. – За то, что броневик подбили!

– Испортили всю войну этими машинами, – угрюмо сказал Баатр. – Раньше человек на человека шел, силой мерился и удалью. А с машиной разве удалью померишься?

– Смогли же казаки броневик задержать и бронепоезд с рельсов пустить, – напомнил Чагдар.

– Да, против казачьей смекалки железяка бессильна, – согласился Баатр. – Кроме ероплана. Что там Очир про ероплан пишет?

Чагдар кивнул и, даже не пытаясь делать вид, что читает, пересказал по памяти:

– «Налетит со светом, кружит и бонбами шандарахает. Моему коню смерть от ероплана пришла. Жалко мне его, добрый был конь, да и столько денег за него заплачено. Езжу теперь на трофейном. Но туп оказался Немчик, без хлыста да шпор ничего не соображает».

– Да, немцы – что кони, что люди – соображают туго, – согласился Баатр. – Вот Курт, арендатор наш. Говорю ему: продавайте все скорее, да и бегите отсюда, потому что указ вышел, что выселять вас в Сибирь будут, в газете про то пропечатано. А он надулся, как жаба по весне, и отвечает: «Меня это не касается. Моя семья сто лет в русском подданстве. Я деньги на войну жертвовал. Мой сын на фронте сражается!» Он думает, я хочу обманом землю обратно получить. Он-то газет русских не признает и грамоту знает только немецкую. Хлыста дожидается!

– Еще читать? – спросил Чагдар, когда Баатр закончил рассказывать про глупого Курта.

– Прочитай, сынок, последнее письмо, – тихо попросила Альма.

Баатр недовольно крякнул, но возражать не стал.

Здравствуйте, уважаемые дядя, тетя, братья и родственники. Пишу вам из госпиталя. Все-таки достала меня германская пуля. Прикрывали мы отход обоза. Германчуки нас увидали, закричали: «Косаки!» и врассыпную. Один только офицер на сером мерине среди поля остался. Я наметом к нему, кулаком сунул ему в нос, он падать стал. Я его за шею, на свою лошадь перетащил и ходу. Но тут стрелять в меня стали со всех сторон. Попали мне в ногу, кость раздробили. Я от боли пруссака только сильнее сжал. До наших добрался в беспамятстве, но немца не отпустил, насилу его от меня оторвали. Доктора мне кость собрали, но сказали, что буду теперь хромать. А немец важной шишкой оказался, и в кармане у него бумагу нашли секретную. Так что представили меня ко второму Георгию, шашку пожаловали именную и чин старшего урядника.

– Его теперь домой отправят или назад на войну пошлют? – отважилась спросить Альма.

– Хромота казаку не помеха! – воскликнул Баатр.

– А вот и помеха! – тихо засмеялась Альма, глядя в кухонное окно. – Помеха! – уже громче воскликнула она.

Баатр опешил: уж не тронулась ли жена головой от переживаний за первенца? Чагдар прилип к окошку.

– Отец! – закричал он вдруг. – Отец! Там Очир! На чужом коне!

Убрав предательски запрыгавшие руки за спину, Баатр крикнул в ответ:

– Это вас шулмусы морочат! – и забормотал молитву.

И тут входная дверь распахнулась, и на пороге показался Очир в залепленной снегом лохматой папахе, потертой шинели, перевязанной башлыком, и несуразно больших сапогах. И пахло от него незнакомо, кислым пороховым дымом и лекарствами. Это был совсем не тот юнец, какого они провожали полтора года назад. Лицо обострилось, щеки втянулись, скулы выступили, в углах рта – жесткие складки. Но как только он увидел родных, губы рыскрылись в улыбке, обнажая ровные белые зубы, он вытянулся, прищелкнул каблуками, взял под козырек и отрапортовал по-русски: