«Хочу домой, в Царство Небесное!»

И вот что еще хотелось бы добавить. Хотя мы и отказались ради Господа от того, что раньше было для нас ценным и значительным, мы вовсе не зарыли свои таланты в землю. Но только теперь каждый из нас стал использовать этот талант, который он получил от Бога, во славу Божию, по воле Божией, на пользу себе и ближним.

Незадолго до кончины мужа мы вспомнили один забавный эпизод из нашей жизни. Однажды муж поздним вечером возвращался из библиотеки домой. И почти у самого дома перед ним неожиданно затормозила милицейская машина, и два человека буквально втолкнули его в салон, ничего не объяснив. Привезли в участок и при этом вели себя грубо, не отвечая ни на какие вопросы.

– Разрешите хоть жене позвонить, она волнуется.

– Еще чего!

Звонить, значит, нельзя. А что можно? Уже час сидит. Достал из портфеля книги. Кто-то заглядывает через плечо:

– Это что?

– Греческий.

– А это?

– Латынь. Да вы хоть объясните, почему меня держат здесь?

– Никто тебе ничего объяснять не будет. Понял? А ну убери! Тебе что здесь, изба-читальня?

Просидел еще часа два, пока не пришла женщина, которую ждали.

– Этот? – спросили у нее.

– Не, не этот. У того шапка другая была.

Шапка другая! А если бы «та» была?!! Но ему сказали «свободен», и муж вернулся домой.

Правда, свобода тогда была относительной. Однажды в нашу квартиру позвонили (муж к тому времени только что окончил университет и собирался работать в Институте истории Академии наук). Молодой человек, которому я открыла дверь, представился Николаем Петровичем и спросил, дома ли Алексей Иванович. Мужа дома не оказалось. Тогда Николай Петрович сказал:

– Если Алексей Иванович захочет, пусть придет завтра на Лубянку.

Муж, конечно, «захотел», и на следующий день он уже сидел напротив важного товарища, который, нажав на кнопку звонка, попросил вошедшего в кабинет принести дело № … «Дело» принесли, и на стол легла довольно увесистая папка, из которой был извлечен тоненький тетрадный листок. Как оказалось, это было письмо десятилетней давности, написанное некой Лидии из Новосибирска. Муж протянул руку:

– Разрешите посмотреть!

– Нет-нет, я вам его сейчас сам прочту: «Как мне надоело смотреть на людей, читающих по утрам газеты в метро!» Это вы писали?

– Я не помню, возможно, и я.

– Да вы не волнуйтесь, никто вам об этом не напомнит. Вы же зачислены в штат Академии наук? Вот и работайте спокойно.

Через несколько дней в кабинете мужа раздался звонок:

– Алексей Иванович, добрый день! Это Николай Петрович. Хотел поинтересоваться, как ваши дела, вы уже приступили к работе? Я вот что хотел вам сказать: вы ведь будете встречаться с разными людьми, разговаривать с ними. Может, что-то услышите, что могло бы нас заинтересовать. Звоните, пожалуйста, в любое время. Вы меня понимаете?

– Николай Петрович, простите, но я не понял вас. Что я должен услышать и с кем разговаривать? Я вообще-то не люблю ни с кем разговаривать.

Больше подобных звонков, слава Богу, не было, но без «опеки» нас не оставляли. Последний раз это была семейная пара: Григорий и Ангелина. Они приходили на все наши праздники и активно проявляли свою любовь к нам. Не хотелось бы никого подозревать, но уж очень их любовь была нарочитой. К тому же настораживало пристрастное внимание Григория к нашим книжным полкам: он так внимательно изучал их, будто надеялся обнаружить среди книг запрещенную литературу. Но, кроме перепечатанных на машинке стихов Ахматовой, Гумилева, Пастернака и Цветаевой, которые нам удавалось найти в советских журналах и которые никогда не ускользали от пристального взгляда Григория, у нас не было ничего крамольного. Все это не могло не вызывать подозрения, тем более что Григорий не был явным любителем стихов. Но нам это подозрение было неприятно, и мы всячески старались оправдать его друг перед другом.

Но, как известно, все тайное становится явным. Первое доказательство того, что наши опасения ненапрасны, появилось у нас, когда Григорий в очередной раз пришел к нам в гости. Когда мне понадобилось выйти зачем-то в коридор, я неожиданно столкнулась там с Григорием: он опустил руку в висевшую на дверной ручке сумку моей подруги Кати.

– Ты что делаешь? – опешила я.

– Там книжка, – промямлил Григорий.

– Но это Катина сумка!

Григорию нечего было сказать в свое оправдание, ему оставалось только вернуться в комнату к гостям. Дело близилось к развязке, и в следующий день рождения мы вновь сидели за столом, за которым были и наши «друзья». Незаметно все переместились на кухню, а Григорий задержался, и, когда он вошел, мы, до этого оживленно разговаривавшие, неожиданно для себя почему-то замолчали. Вот тут-то он наконец и выдал себя:

– Вы почему замолчали? Вы думаете, я стукач?

Это был последний визит наших «друзей». Больше мы не встречались и не созванивались. А лет через пять, когда мне надо было договориться о встрече с Окуджавой, я, зная, что наш телефон прослушивается, позвонила ему из будки, назвав себя по имени. Через полчаса в нашей квартире раздался звонок. Муж поднял трубку и с удивлением услышал Ангелинин голос (понятно, что если наши разговоры прослушивали, то разговоры Булата Шалвовича тем более):

– Здравствуй, Алеша. Светлана дома?

– Нет, она ушла.

– А куда?

– Понятия не имею.

– А когда она придет?

– Не знаю.

– Как? Ты не знаешь, где твоя жена и когда она придет?

– Да, Ангелина, я не знаю ни где моя жена, ни когда она придет.

– Как это ты не знаешь?

– Ангелина, что ты пытаешь меня? Сказал, не знаю, значит, не знаю!

Так и не удалось узнать Ангелине, какая Светлана звонила Булату Окуджаве.

Да, в интересное время призвал нас Господь. Тогда многие талантливые люди писали в стол, работая сторожами и дворниками. Редко кому удавалось пробиться через заслон партийной цензуры. Но мой муж смог бы стать известным ученым, используя свой талант. Его работы по гностицизму и манихейству вполне устраивали советскую власть. Правда, одного ему все-таки не хватало: для успешного продвижения по службе желательно было вступить в партию. Поэтому муж долго находился на должности младшего научного сотрудника. И это несмотря на то, что он дружил с директором института Анатолием Петровичем Новосельцевым, уникальным человеком, знающим более двадцати языков. Однажды, когда Анатолий Петрович был у нас в гостях, муж то ли в шутку, то ли всерьез спросил у него:

– Анатолий, а может, мне вступить в партию?

Анатолий Петрович (а он был секретарем парткома института) внимательно посмотрел на моего мужа:

– Нет, Алеша, ты не сможешь.

Вот так мой муж и жил: трудился, не стремясь делать карьеру и не рассчитывая на то, что труд его будет когда-нибудь оценен. И невозможно было поверить, что наступит тот день, о котором молились наши старцы, когда издатель и главный редактор издательства «Мартис» Виктор Петрович Лега принесет моему мужу два новеньких тома трудов преподобного Максима Исповедника.

Как же по-детски радовался мой муж, когда взял их в руки! А вот на то, что Виктор Петрович придет с «вознаграждением», он никак не рассчитывал и не подготовился к нему! Поэтому он долго отмахивался от неожиданных денег, чуть ли не бегая вокруг стола от редактора, и повторял:

– Нет-нет, мне этого не надо, оставьте своим детям!

Но Виктор Петрович был неумолим, и ему все-таки удалось вручить мужу причитающийся гонорар. Какая же это была сумма? Явно незначительная, потому что я не помню, чтобы она как-то повлияла на наш бюджет. Но это был переворот в сознании. Оказывается, любимым делом можно еще и зарабатывать. Мы же привыкли к тому, что все, что доставляло нам радость, не только не приносило дохода, но и требовало значительных вложений. Те статьи, которые писал мой муж, не только не оплачивались, за них, пока мы не приобрели пишущую машинку, приходилось платить машинистке, а потом еще и править готовые работы: из-за сложности текста в них было немало ошибок. Мне запомнился напечатанный диплом мужа, на титульном листе которого вместо названия «Плотин и гностики» красовалось нечто другое: «Плотник и гвоздики».

Как-то к нам пришел в гости иностранец, которому было интересно узнать, как моему мужу удалось так быстро сделать перевод и издать несколько книг.

– Почему «быстро»? На это ушло несколько лет.

Гость недоуменно пожал плечами:

– Как это «несколько лет»? Но ведь возможность печатать духовную литературу появилась в вашей стране совсем недавно! Вы что, хотите сказать, что делали перевод бесплатно? Но ведь ваш труд мог бы быть напрасным и его никто бы не увидел?!

– Ну да, я даже был уверен, что так и будет, то есть я хочу сказать, что я не надеялся, что при жизни увижу свои труды напечатанными, я отдавал себе отчет, что, вполне возможно, мои переводы вообще никто и никогда не сможет увидеть. Однако я не считал свой труд напрасным.

Но разве подобное объяснение могло удовлетворить гостя? Трудиться без вознаграждения? А в чем тогда смысл такого труда? Это иностранцу понять было непросто. Да и не только иностранцу.

Когда муж защищал магистерскую диссертацию в Православном Свято-Тихоновском богословском институте [6], ректор института отец Владимир Воробьев, увидев на столе стопку книг, которую выложил мой муж, предложил присвоить Алексею Ивановичу Сидорову ученую степень доктора богословия по совокупности работ. Никто не усомнился в справедливости такого предложения, кроме одного преподавателя, который сказал тогда, что не надо торопиться, потому что Алексей Иванович в хорошей форме, он еще сможет написать столько же книг, а то и больше, вот тогда пусть и защищает докторскую. И тут встал уважаемый всеми протопресвитер Виталий Боровой, старейший профессор-богослов, и все замолчали, понимая, что его слово будет решающим:

– Вот смотрю я на стол со стопкой книг и удивляюсь: объясните мне, пожалуйста, как могли эти бухи[7]появиться здесь? Как и когда? В наше время их мог выложить только человек, беззаветно преданный своему делу. Да уже за одно это он заслуживает быть доктором наук!

Друзья, коллеги мужа и его ученики отмечают, что он обладал глубоким духовным опытом, «светлостью духа, жизнерадостностью и вместе с тем глубиной». И это действительно так. Сколько раз я была свидетелем того, как ему открывался духовный мир, после чего он долго ходил сосредоточенным и углубленным в себя. Муж очень переживал кончину нашего духовника архимандрита Наума. Во время отпевания Батюшки муж находился рядом со мной, и вдруг выражение его лица стало необычным. «Что с тобой?» – забеспокоилась я. «Я только что видел Батюшку, он стоял вот тут, в монашеском облачении. У меня слезы подступали к горлу, еще немного, и я бы зарыдал, но Батюшка строго сказал мне: “Не смей рыдать! Я всегда с тобой”».

Вспоминая своего мужа, я не могу упустить его увлечения Оригеном, ученость которого приводила Алексея Ивановича в восторг. Однажды он заговорил с протопресвитером Иоанном Мейендорфом, который бывал у нас в гостях, о том, насколько талантлив был этот богослов.

– Но, Алексей Иванович, не будем забывать, что Ориген был отлучен от Церкви, – мягко возразил отец Иоанн.

А мой муж с горячностью бросился оправдывать Оригена, который казался ему невинно осужденным («Поспешили, не поняли, одним словом, я должен сам разобраться!»).

– Ну что ж, – чуть заметно улыбнулся отец Иоанн, – разбирайтесь.

На эту «реабилитацию» Оригена у мужа ушло пятнадцать лет. И все это время наш духовник не старался переубедить его, он только молился, хотя увлечение Оригеном таило в себе большую опасность. Ведь Церковь не только осудила Оригена и его сочинения, но и отлучает от Церкви тех, кто не признает учение Ори-гена противоречащим Православному учению, поскольку его еретическая теория апокатастасиса[8]абсолютно и принципиально несовместима с Православием. Разве что изредка Батюшка давал понять, что не разделяет убеждений своего духовного чада, терпеливо ожидая, когда он сам сделает правильные выводы. И они были, слава Богу, сделаны.

Алексей Иванович как-то сказал в одном из интервью: «Ориген был талантливейшим человеком своего времени, а итог его трудов – печальный, поскольку он высокомудрствовал.

К сожалению, ему не удалось стяжать главную добродетель, ту, которая у святых отцов называется смиренномудрием и без которой все наши труды превращаются в прах».

Когда мы были на конференции в Сербии, Алексей Иванович выступил с докладом перед профессорами университета (философами и филологами), в котором высказал свое отношение к творчеству Оригена. Когда мы вышли из аудитории, к мужу подошел молодой диакон и со слезами сказал: «Как же я вам благодарен, я ведь среди преподавателей только один разделяю ваше мнение».

– Задача каждого человека – найти смысл жизни. Без смысла человек не может жить, – сказал однажды мой муж одному из своих студентов за чашкой чая. – А в чем этот смысл? Сейчас нередко можно слышать, что смысл жизни в том, чтобы найти работу, которая приносила бы доход. Но разве в этом смысл? Деньги – это, как известно, всего лишь средство существования. Смысл в том, чтобы научиться общаться с Богом, соединяться с Ним через молитву. Мы в этой жизни готовимся к вечности, и как страшно, если мы потеряем отпущенное нам для этого время и перейдем в вечность неподготовленными. Вот что должно беспокоить нас, а не бесплодные рассуждения о конечности загробных мук.

Муж отошел ко Господу в воскресный день 23 февраля, который в 2020 году символично совпал с Неделей о Страшном Суде, где Господь ясно возвещает о конечных судьбах праведников и грешников, тем самым разрешая недоумения о загробных мучениях, якобы противоречащих Божественной любви, о которой мы имеем ограниченное представление. «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» [9]. В жизнь вечную идут милостивые, живущие по закону Божию, по закону Божественной любви. А «не познавшие Бога и не покоряющиеся благовествованию Господа нашего Иисуса Христа подвергнутся наказанию вечной погибели» [10].

Вот безапелляционный Евангельский ответ тем, кто пытается возродить ересь Оригена об апокатастасисе, которой противостоял Алексей Иванович, задавая вопрос: «Захотят ли “не покоряющиеся благовествованию”, отвергающие благую весть о любви, те, чьи сердца были чужды милосердию и состраданию, были исполнены ненависти и злобы, пребывать в Царстве Любви? Каждый, обладая свободной волей, выбирает свою судьбу сам».

До последних дней богослов и патролог Алексей Иванович Сидоров стоял на страже чистоты Православия, защищал Отечество, которое хранит Православную веру, чем оно и ненавистно врагу рода человеческого, оберегал учение святых отцов от еретических течений, со всех сторон стремящихся подточить его. Поэтому можно сказать, что день 23 февраля, день Защитника Отечества, тоже неслучаен в судьбе моего мужа.

Однажды меня попросили вспомнить какой-нибудь эпизод из жизни Алексея Ивановича, в котором проявилась бы его жертвенность. Я растерялась, не зная, что и сказать. И тут мне на помощь пришла моя подруга игумения Евпраксия: «Да вся его жизнь была жертвенной!»

И правда, вся жизнь… Когда болели наши внуки (а болели они всегда очень серьезно), он каждый раз вставал на колени перед иконами и, обливаясь слезами, просил: «Господи, забери мою жизнь, только исцели их!» А когда заболел наш младший внук (врачи давали ему два-три года жизни), он взял на себя монашеские обеты, и болезнь отступила. Неудивительно, что, имея монашеское устроение, он за десять дней до кончины принял постриг с именем Кирилл в честь преподобного Кирилла Радонежского.

Чтобы увидеться с детьми и внуками, мы каждую неделю совершали путешествие из Москвы в Тверь с заездом в Сергиев Посад, где муж читал по четвергам лекции в духовной академии. Чтобы успеть на первую пару, приходилось выезжать из дома в шесть утра. А в два часа уже ехали в тверскую деревню. Еще надо было завести меня в субботу в тверской монастырь, где я читала лекции на богословских курсах. В Москву возвращались сразу же после воскресной службы. На переводы и чтение лекций в Сретенской семинарии[11]оставалось три дня. И так каждую неделю в течение многих лет. Сначала это была электричка и автобус, а когда нам подарили машину, стали уже ездить на ней. Я изредка просила мужа:

– Давай сегодня не поедем в Тверь, тебе надо отдохнуть.

И всегда слышала в ответ:

– А детки как же?

Любовь – это жертвенность, милосердие, сострадание. Все это было у моего мужа в избытке.

И этим он щедро делился не только при жизни, но и продолжает делиться после смерти, ведь «любовь никогда не перестает» [12]! Из тех многочисленных снов, о которых сообщали мне в течение этого года разные люди, даже те, кто не был знаком с ним, можно составить уже целый сборник. Сияющий и радостный – таким видит моего мужа во сне практически каждый.

Особенно много утешений получили и получают от любимого дедушки его внучки. Расскажу о трех самых ярких из них. Первый раз дедушка явился младшей внучке Марии во время своего отпевания. Он стоял сияющий и радостный рядом с владыкой Амвросием, который читал обращение Святейшего Патриарха Кирилла ко всем собравшимся в храме. Дедушка смотрел на внучку и улыбался, и она улыбалась ему в ответ, пока не спохватилась: дедушка умер, а я улыбаюсь, что подумают те, кто пришел на похороны? «Но как я могла не улыбаться? Я никогда не испытывала такой радости, счастья и любви, как тогда, на отпевании», – говорила мне внучка.

Последний раз та же младшая внучка видела дедушку в день святителя Николая Чудотворца.

Она тогда пошла в храм на Литургию, хотя ее муж просил вместо службы приехать в больницу, где он лежал две недели с тяжело болеющим маленьким сыном. Утром ребенка должны были отпустить домой на два дня, и ему не хотелось ждать жену до вечера. Но, несмотря на просьбу мужа, которого можно было понять, Мария все-таки пошла в храм: «Было такое ощущение, что мне обязательно надо быть там». И во время службы она неожиданно для себя обратилась к дедушке: «Дедушка, я снова хочу испытать радость, счастье и любовь, как тогда, на твоем отпевании!» И тут же почувствовала, что он где-то рядом, совсем близко. Она стала оглядываться вокруг, а потом подняла голову и увидела над алтарем улыбающегося и сияющего, как всегда, дедушку. Он был виден по пояс, очень большой, с распахнутыми для объятий руками. «Дедушка смотрел на тебя?» – «Нет, он улыбался и смотрел на всех присутствующих в храме. Будто все были под его крылом. Я даже не знаю, как объяснить… И такая любовь охватила меня, что мне хотелось обнять каждого!»

Старшей внучке Асе тоже достаются утешения от дедушки. В тот же день, на святителя Николая, она ехала к родителям в деревню. В голове роились неприятные мысли, в основном прокручивался разговор с подругой, которую она обидела, хотя и не чувствовала себя виноватой. И вдруг на небе будто створки раздвинулись, и полился свет. А потом она услышала дедушкин голос, нежный и в то же время громкий. Он слышался с неба и раздавался вокруг нее: «Асечка, все будет хорошо! Надо только верить, надеяться и любить». И створки задвинулись.

А я вспомнила слова святителя Иоанна Златоуста: «Любовь спасла вселенную, она соединила землю с Небом, она сделала людей ангелами».

Человек обязан быть счастливым

– А вы не хотите съездить в Карелию? Там, в деревне, живет писатель, – и отец Наум называет известное имя. – Он приезжал недавно сюда, приглашал в гости. Да вам там понравится, отдохнете. У него дом большой, коровки, молочка попьете. А ты можешь два литра выпить? – улыбаясь, спрашивает Батюшка мужа. – Я, когда солдатиком был, по два литра выпивал. Ну вот и хорошо, поезжайте, доедете до Петрозаводска, а там близко. Адрес у меня есть. Деньги-то на дорогу найдете?

А еще Батюшка сказал:

– Вы Матери Божией молитесь, если трудно будет, – а потом добавил: – Когда нападает страх, надо читать Часы.

Конечно, такое предложение было для нас несколько неожиданным, особенно для мужа: он привык жить по плану, у него всегда все было расписано. Я видела его юношеский дневник: перевод с немецкого – два часа, с английского – два часа, Кант, с такой-то по такую-то страницу, Гегель… И так далее, на всю неделю.

Но муж сказал:

– В конце концов, это даже интересно!

«Да, интересно, – подумала я, – только что-то тут не так: большой дом, коровки, отдохнете…» Нас Господь тогда так воспитывал, что когда я слышала слово «отдохнете», то сразу понимала, что предстоит еще одна очередная работа. Если мы и «отдыхали», то или на раскопках в Средней Азии, в Термезе, где сорок градусов в тени, а песок у желтого озера такой раскаленный, что босиком по нему и двух метров не пройти, или в Крыму, куда я ездила в командировки.

Особенно запомнилась нам поездка в Термез. Когда мы нанимались на работу в археологическую экспедицию, я однозначно заявила: только не поваром.

– Это чтобы на двадцать человек на костре готовить? Ни за что не соглашусь! – твердила я мужу.

Муж меня, конечно, поддерживал, да и руководитель не возражал.

– Что ж, – сказал он, – можно и не поваром.

Но когда мы приехали в лагерь и пошли посмотреть на место раскопа, поднявшись на незначительную высоту… только поднялись и посмотрели (а было, надо сказать, часов пять-шесть вечера, то есть считалось, что жара уже схлынула), я сказала мужу, что готова варить хоть на сто человек, только чтобы меня на раскоп не брали.

И когда мы вернулись в лагерь, я спросила:

– А где у вас костер и продукты?

Костер мне тут же показали, и еще показали какое-то мудреное приспособление, подпираемое дощечками: на нем должны были балансировать кастрюли. Но с продуктами дело обстояло гораздо сложнее: весь запас состоял из риса, лука, вермишели и нескольких банок тушенки, которую надо было, естественно, экономить. Но зато было довольно много жестянок с баклажанной икрой и с «повидласи» – местным джемом из слив. Если варили суп с рисом, то на второе была вермишель, а если в суп клали вермишель, то на второе непременно предлагалась рисовая каша.

Рядом с нашим лагерем было огромное помидорное поле, и сторож разрешал нам рвать помидоры сколько угодно. Так что вермишель и рис попеременно плавали в томатной подливке с луком и подавались с салатом из помидоров. А вот фруктов почему-то ели мало, можно сказать, почти не ели, хотя груши и яблоки висели прямо над нашей головой. Утром и вечером пили горячий зеленый чай: только такой и спасал от жары, – а еще хлеб с икрой и повидласи. И каждый раз, когда я радостно провозглашала: «А на ужин у нас сегодня повидласи!» – раздавался тихий стон.

Но зато каждое воскресенье местные узбеки, с которыми водил дружбу наш начальник, приходили делать плов. Для меня это были особые дни, потому что плов – это такое блюдо, к приготовлению которого женщины не допускаются. И лук режут, и морковь только мужчины, потому что овощи должны быть нашинкованы определенным образом. И если бы не плов, у меня никогда не было бы выходных: кто же согласится от еды отдохнуть?

С раннего утра ребята шли на раскоп, то есть на отвал, им досталась самая грубая работа:

до культурного слоя надо было еще добраться, и они работали бульдозерами. Теперь я поняла, почему наш руководитель так легко согласился на мой отказ от кухни. Он прекрасно понимал, что на такой жаре я и лопату бы не смогла поднять, не то что копнуть, так что костра я все равно бы не миновала. К солнцепеку все возвращались, пропитавшись песком, в лагерь и тут же бросались в протекающий рядом арык, который был едва по пояс, с наслаждением отмокая в нем. В этом арыке мы и мылись, и белье стирали, и чуть повыше нас тоже кто-то мылся и стирал белье. А воду для питья привозили из дальнего колодца на грузовой машине, которая приехала с нашей экспедицией из Москвы.

Пока все были на раскопе, в лагере оставались только я, художник и дежурный, в обязанности которого входила заготовка дров для костра. И каждый, кто еще ни разу не был дежурным, считал, что эта работа ни в какое сравнение не идет с тяготами археологов, потому и выговаривал возмущенно очередному дежурному, плюхаясь в арык:

– Конечно, пока ты тут прохлаждался, я надрывался под палящим солнцем!

– Ничего-ничего, завтра твоя очередь, отдохнешь! – мстительно улыбался дежурный.

И к концу следующего дня мой новый помощник, измотанный заготовкой дров и добыванием воды, чуть не лишившийся ноги, по которой удачно скользнул топор, желал уже только одного: куда угодно, лишь бы подальше от костра.

– Мне мама говорила, чтобы я в Сочи ехал! – чуть не плакал он.

О водителе грузовика говорили, что он бывший чемпион Москвы по фигурному вождению. И он действительно был виртуозом: постоянно навеселе, да к тому же плохо видящий (от очков он упорно отказывался), водитель лихо выруливал перед встречной машиной и успевал притормозить за десять сантиметров до впереди идущей. Мы поняли это сразу же, как только приехали в Термез: он встречал нас на вокзале. Напиваясь до бесчувственного состояния, водитель мог проспать целые сутки, оставив нас без воды. Намучившись с ним, руководитель экспедиции решил наконец отправить его обратно в Москву, дав денег на дорогу. Водитель смотрел на всех преданными глазами, вымаливая прощение и надеясь, что мы что-нибудь придумаем, но руководитель был непреклонен, да и мы предательски молчали, помня, сколько было переживаний, когда кто-то из ребят уезжал с ним за водой, и все прощались со смельчаком, уже не надеясь на его возвращение.