Жили-были «Дед» и «Баба»

Владимир Кулеба

Жили-были «Дед» и «Баба»

«Защити нас, ЦК и Лубянка,

Больше некому нас защитить!»

Станислав Куняев

Валя и Ваня

А как дружно они жили! Пришли на работу в отдел транспорта ЦК Компартии Украины почти в одно время, помогали друг другу постигать азы непростой и очень специфичной аппаратной науки. Специфика – хорошо, но гораздо важнее – оставаться человеком: не подличать, не подставлять, не закладывать друг друга. Наоборот – страховать, выручать, когда надо – плечо подставить. Жизнь в аппарате – не сахар, одна из немногих отдушин – постоянно чувствовать, что рядом, в одной комнате – порядочный человек. Тогда можешь смело считать: тебе повезло! Они считали, им обоим повезло! Могла ведь судьба и по-другому распорядиться. А так – и в шахматы в обеденный перерыв, и семьями в отпуск в дом отдыха в Гантиади, в солнечную Абхазию, Страну Души.

Отдохнули, что ты! Катранов ловили, перед ужином накрывали на летней кухоньке, весь дом отдыха сходился на посиделки при луне. Винцо местное в селе у знакомого дедушки Чавчавадзе брали, а то и чачу, помидорчики сладенькие, душистый перчик, киндзу, лаваш горячий, только что из жаровни, персики, виноград – красота, в самом деле – Страна Души! Все вместе, с детьми, ездили на озеро Рица, в черных бурках, верхом на лошадях, перепоясанные патронами, как в кино, фотографировались на перевале. Шашлык кавказский в ресторане «Поплавок», почти на воде, на самом озере, руку только протяни – вода. Холодная, правда, восемь градусов, не покупаешься.

Приехали в сентябрьский Киев – неуютно: дожди, ветер задувает, гонит по улицам пожелтевшие осенние листья. А они – черные, отдохнувшие, люди на улицах оглядываются, головами качают. Впечатлений на целый год. Повезло, что говорить. Да каждый, кто тянул нудную чиновничью лямку, скажет вам, как нелегко подгадать отдых вместе, в одно время, когда в одном отделе и должен подменять коллегу.

И квартиры в новеньком цэковском доме, на Чкалова, получили одновременно, жалели только, что оказались на разных этажах. Переезжали зато вместе, сначала Валентина в одну из суббот перевезли, а после, через неделю – Ивана. Специально подгадали, чтобы два раза погулять. Могли б ведь, если честно, и за один раз управиться. Хоромы достались шикарные – большие, просторные, с улучшенной планировкой, балконы в каждой комнате, на кухне – застекленная лоджия! Жены не могли нарадоваться, даже поплакали немного. Четырехкомнатная – Валентину, у него дочка уже замужняя, две семьи получается, и трехкомнатная – Ивану, его малая в девятый класс тогда ходила.

В совминовских и цэковских домах, известное дело, после вселения не надо заниматься ремонтом: все вылизано, подогнано, выскоблено набело. И старая мебель на фоне светлых стен с образцово-показательной, хоть на выставку, побелкой, конечно же, не смотрелась. Жены дружно решили эту рухлядь в новый дом не брать. Так что, им – новые хлопоты.

И здесь повезло: Иван, еще по работе в Киевском горкоме партии, был вхож к самому директору «Киевмебели» Николаю Пристайко. Тогда – не то, что сейчас – нашлись бы только деньги, пойди и купи, что хочешь. Одна фирма на весь Киев, туда весь город на поклон к директору ездит.

Делать нечего, и они, предварительно созвонившись, поехали на базу – на самую окраину, на выселки, в конце Оболони. Конечно, не с пустыми руками – взяли литр финской водки, в своем буфете – разных дефицитов типа карбоната, корейки, копченостей, каких давно в обычных магазинах не было. Николай оказался своим в доску мужиком, и они договорились, что через неделю сюда приедут их жены, которым покажут образцы мебели и помогут выбрать. В то время, кто помнит, чтобы приобрести в магазине элементарную софу – желающие записывались в очередь, два года каждую неделю ходили отмечаться, да и то не всегда добивались положительного результата. А пропустил хоть раз свою очередь, не пришел на перекличку – привет! Так что мебель и все прочее для новых квартир – доставали совместно.

По вечерам ходили друг к другу на чай или поужинать, а то и стаканчик вина пропустить. Теперь, вспоминая те блаженной памяти времена, спрашиваешь себя: да неужели и вправду такое могло быть? Вот так, запросто, в тапочках и халатах шныряли по нескольку раз то в одну, то в другую квартиру? По утрам ребром монеты или ножиком стучали по трубе легонько, чтобы соседи не ругались, хоть и свои все, с одной работы – тем более неудобно. Такой условный сигнал: выходим, мол, встречаемся на улице.

Их дом, как и многие цэковские, расположен территориально почти в центре, но очень неудачно – в глубокой яме перед площадью Победы. На редкость неудобно в любую сторону добираться. И транспорта общественного никакого – чеши под гору пешкодралом! Может, когда выбирали площадку под строительство, рассчитывали, что все на машинах будут ездить – на служебных или личных. Тогда тех, кто имел в личном пользовании автомобиль, пренебрежительно называли «частниками». В их доме на все 320 квартир – три или четыре авто, из них две – с инвалидным приводом. Правом вызова служебной «Волги» пользовались, начиная с заместителя заведующего отделом. Дом же на Чкалова заселили преимущественно инструкторы и заведующие секторами.

Так что другой альтернативы, как любил говорить их новый генсек М. С. Горбачев, не было. Приходилось добираться пешком. Из общественного транспорта в их микрорайоне курсировал только 71-й автобус – очень редко и по неудобному маршруту, с остановками у каждого столба. А ведь стратеги из строительного управления ЦК могли запросто выбрать любую площадку в Киеве, никакой райисполком перечить бы не стал – зачем связываться, себе дороже! Иван и Валентин часто обсуждали эту проблему, особенно по пути домой, да еще в ненастную погоду, каждый раз теряя по сорок минут времени. Валентин как-то высказал, что делается так специально – вроде бы и на общих основаниях дом стоит, и не каждый его увидит – в глаза не бросается, чтобы лишних разговоров о якобы имеющихся привилегиях для партработников, номенклатуры, не возникало. Оно, может, и так, только очень уж помпезно выглядела их 16 этажная нарядная башня на фоне старых, поистрепавшихся, давно не ремонтировавшихся фасадов рядом стоящих кирпичных «сталинок» и «хрущевок».

Потом, много позже, поняли: все, что входило в компетенцию управления делами ЦК – всемогущей и бесконтрольной организации-монстра, которая полностью и целиком к тому времени разложилась, – делалось халтурно, бардачно, лишь бы с глаз долой да из сердца вон. Садился в казенную «Волгу» с форсированным двигателем какой-нибудь начальник – и через пять-десять минут на месте. Площадку одним глазом окинет: хорошее, вроде бы, местечко, сколько мы сюда от Крещатика добирались, пять минут? Чего еще надо? Утверждаем! Люди о таком всю жизнь мечтают! А что кто-то мучиться будет, и в снег и в дождь, проклиная этого начальника – так это уже его проблемы. Нам наплевать и забыть – нас оно не касается.

Итак, сначала до Ярославового Вала, потом спуститься по Свердлова, вверх – через Пассаж, здесь в молочном, на Заньковецкой, обязательно выпить кофе. Своеобразный ритуал, традиция, для этого и выходили раньше на десять минут. Надоедал только беспорядочный наплыв полусонных студентов консерватории, толкающихся здесь с утра до вечера, за ними не протолпиться, все друг друга пропускают вперед, да по три – четыре двойных половинки каждый заказывает. Люди на работу опаздывают, а эти бездельники с немытыми волосами и в грязных штанах никак не проснутся!

Ну, и дальше – мимо театра имени Франко, по примитивной деревянной лестнице, которую они в шутку называют венецианской, – на родную Орджоникидзе[1]. Обойдем знаменитый дом «с химерами» архитектора Городецкого – и прямиком в так называемое «белое здание» ЦК, где размещаются отраслевые отделы.

И со зданием им повезло как! В их «белом» – вольготно себя чувствуешь. Не то, что в «сером», главном, где кабинеты всех секретарей, самого Щербицкого В. В. Здесь же – ведущие отделы: общий, пропаганды, организационный. Короче, одно начальство, которому лучше на глаза не попадаться. Одно начальство! И сидит оно там до восьми вечера минимум, так что подчиненные тоже раньше не могут уйти. Руководство сидит, так и ты должен бдеть, а вдруг – понадобишься! Даже если делать вообще нечего, все равно брюками пол подметаешь.

А каждое утро, без пятнадцати девять, не позже, но можно и раньше, – снова в мясорубку. Мужики в главном, сером здании, на одном энтузиазме держатся, и завидуют, наблюдая из окон, как из «белого дома» народ, сразу после шести вечера, тоненькими ручейками журчит в сторону города или цэковского буфета. Вечерами течение такого ручейка не то, что по утрам – смотреть не на что. В раннюю пору – размашистым бодрым шагом, неся в руках пиджаки, если летом, широко и уверенно движется толпа, так что сверху представляется, будто плывет большое розово-голубое марево. За несколько метров пиджаки дружно надеваются, волна разбивается о порог, новая немедленно набегает ей вслед. И так все пятнадцать минут до начала рабочего дня. Ровно в девять – сколько не выглядывай в окно: ни одного человечка, только стук слышится каблучков какой-нибудь припоздавшей секретарши – проспала, или транспорт подвел.

Что-то в этом есть оптимистичное, когда ощущаешь себя частицей единого организма, машины, все детали которой работают четко, дружно, как часы. И не какого-то там периферийного, второразрядного, а самого главного и властного в республике! Недаром на каждом собрании и совещании постоянно твердят: в аппарат ЦК отбирают лучших из лучших, самых достойных и подготовленных, трижды проверенных и просвеченных насквозь, до десятого колена включительно! Напоминают не для красного словца, а чтобы чувствовали колоссальную ответственность за свою работу и поведение в быту, за престиж организации, которую доверено представлять, и чтобы никогда не забывали о высокой чести, оказанной им партией.

Как могли, оправдывали высокое доверие, справедливо считая, что им повезло в жизни. С Иваном Бабенко часто на досуге рассуждали, как все чудесным образом совпало. Интересная, престижная работа, хорошая зарплата, какие-никакие льготы связи, и коллектив подобрался что надо! У других – одна из перечисленных составляющих в наличии – уже праздник, жуткое везение. А у них с Иваном – надо же – все совпало и сошлось счастливо!

Примерно так когда-то думал и чувствовал Валентин Дидух, «Дед», как его называли в аппарате ЦК, только с тех пор много воды утекло. И сейчас, почти бегом спускаясь по черной лестнице, желал только одного: чтобы не встретиться в лифте со своим другом и сослуживцем Иваном Бабенко, с которым они сидели в одном кабинете и так любили когда-то ходить вместе на службу. И хотя через час они обязательно сядут друг против друга на четвертом этаже «белого» здания ЦК, но пусть это произойдет через час. А лучшее время до начала работы, сегодня, по крайней мере, Валентин проведет один, без Ивана.

Нет, не ссорились, не скандалили, тем более, не интриговали, иногда все еще закрывались на обеденный блиц и занимали друг другу очередь в лавке на хозяйственном дворе, где инструктор имел право за свои кровные два раза в неделю купить кусок свинины чуть дешевле, чем в обычном магазине. То есть, внешне все оставалось по-прежнему и, как всегда, коллеги шутили, указывая на таблички: смотри, действительно – «Жили-были Дед и Баба». Так обыгрывались их фамилии – Бабенко и Дидух. Банальная шутка, местный фольклор, поначалу льстило, теперь же Валентина, например, раздражало. Тем более, что их кабинет знал каждый в аппарате и часто можно услышать: «Поднимешься на четвертый этаж, мимо кабинета Деда с Бабой, первый поворот направо…»

Сегодня, кажется, пронесло: во дворе – никого, и с лифтом разминулся удачно. Дожился: огородами из родного дома приходится пробираться. И когда это началось? Еще в прошлом году выходили вместе, обсуждали, куда детей из чернобыльского Киева на лето отправлять. Потом, постепенно, накапливалась нервозность, раздражала неспособность по-современному, по-перестроечному мыслить. Впервые проявилось, пожалуй, когда в Киев приехал Горбачев вместе с Раисой Максимовной. Иван – сидим к тому же рядом в столовой – зло бросил в ожидании традиционного овощного супа:

– А за какие деньги он жену за собой таскает? Ты ведь, когда в командировку едешь, супругу не возишь за партийный кошт?

Обычно отмалчивавшийся сосед по столу Игорь Филиппенко, член партийной комиссии ЦК, карающего органа – их, «народных мстителей», которого все побаивались, поддержал Ивана:

– Командировку ей выписывают в Общем отделе ЦК КПСС, суточные – по высшему разряду, проездные – не то, что тебе, – в купейном вагоне. Канцелярия наша ей печати штамповала, оттуда и знаю.

– Эти, курва, наработают! – громко, на всю столовую выругался Иван своим «трубным», глухим басом. На них зашикали.

Валентин тогда к Горбачеву присматривался, он ему импонировал. И то сказать, после старческого маразма Брежнева, Андропова и Черненко любой нормальный, адекватный человек гением покажется. Даже то, как Горбачев передвигается, чисто внешне – жестикулирует, разговаривает, раскованно себя держит. Да что – по часу говорит человек без бумажки! А раньше ведь как шутили: Брежнев питается от батареек, а Черненко – от сети, из кабинета выйти не может, провода не хватает. И то сказать – под кабинет ему палату больничную переоборудовали, оттуда и управлял страной. Да кто там управлял? Несчастье! Кому, скажите, приятно, когда тобой, да что тобой, – огромной страной и партией руководят законсервированные старцы, мозги у которых давно усохли! Стыдоба, весь мир насмехается!

«Ну, не понимаешь ты, – грустно думал Валентин, – не дано тебе понять, что в Европе, да и во всем мире, супруга лидера государства – первая леди – не кукомой дома сидит, а участвует в общественной жизни, как в Англии или Штатах. Селюк ты, как был, примитив…»

Самое удивительное, что многие в аппарате считали так же. По ЦК ходили упорные слухи, что Щербицкий в упор не воспринимает молодого генсека, а тот затаил злобу, но никак не может сковырнуть, силенок не хватает, кишка тонка.

– Говорят, она в кабинете В.В. и политбюро проводила, – вставил кто-то.

Это заявление встретили дружным хохотом, все знали отношение их патрона к слабой половине. Да он и на дух не переносил, чтобы к нему на доклад бабы ходили. И для Валентины Шевченко – землячки из Днепропетровска, которую знал много десятилетий, долго и мучительно делалось исключение, прежде чем ввести в политбюро. И если бы Москва с новыми веяниями не вмешалась, не настояла то, не известно, чем бы все закончилось.

– Ты-то как сам считаешь?

– Думаю, хорошо, что Валентина Семеновна у нас есть, она и займет гостью, – дипломатично, как ему показалось, ответил Валентин.

Этот разговор происходил как раз в день начала визита нового Генсека в Киев. Валентин решил не вступать в спор: зачем зря пикироваться, разве таким долдонам что докажешь? Себе во вред только. Тем более, и самому многое не ясно, хотелось бы, конечно, чтобы все постепенно менялось, да кто его знает, куда повернет. После смерти Сталина – сколько шуму: тело из мавзолея вынесли, да все на круги своя со временем вернулось, успокоилось. Как они шутили между собой: культа нет, но служители остались.

Тогда, в столовой, тот разговор, первая, по сути, сшибка, столкновение мнений – многое предопределил. И то, что он, Валентин, сразу отказался, не захотел поддержать общепринятую линию, преобладавшую в аппарате, пусть и смолчал, но остался при своем – свидетельствовало о робкой, неосознанной до конца попытке иметь собственную позицию. В дальнейшем, он так считал, оно и помогло выработать линию поведения. А именно: ни с кем и ни в какие споры не вступать, отделываться общими фразами, шутками, репликами типа – ты же сам видишь, то ли еще будет, ни в какие ворота не лезет и пр.

Сам же по утрам, оглядываясь, бегал в дальний от дома киоск, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых, за свежими «Московскими новостями», старался не пропустить ни одного номера «Огонька» и «Нового мира». Читать подпольную, как он называл, прессу приходилось украдкой от Ивана, в основном, дома, по вечерам. Тем более, «Новый мир» осиливал с трудом – тяжело давался, все-таки чувствовалась нехватка подготовки. Да и память неприспособленна для такого рода нагрузок. Завел себе специальную тетрадь, две папки унес с работы домой, куда статьи из периодики подшивал, фломастером подчеркивал главные мысли, делал пометки на полях. Впервые, может быть, так остро почувствовал нехватку образование.

И то сказать – в Институте Гражданской Авиации, который окончил исключительно ценой морально-волевых усилий, постиг в совершенстве два курса: науку преферанса и любви. Девушкам он нравился, как говорила одна из его верных боевых подружек, изначально и до конца. Да и как пройти мимо смуглолицего брюнета, ростом за сто восемьдесят, всегда аккуратно причесанного и одетого, вежливого, внимательного, не нахала, больше молчуна, чем заводилу компании!

– Тебе, – наставляла она, – ничего не надо говорить и обещать. Молча смотри, глаза только пошире открывай, и все девушки – твои.

Кто-кто, а уж она знала в любви толк! И сколько раз Валентин с благодарностью вспоминал ту науку, когда, действительно, иногда, не сказав ни слова, он без труда уговаривал в постель очередную красавицу. Мужики на курсе относились весьма сдержанно, если не сказать, настороженно, считали везунчиком, несерьезным человеком, с которым дружбу водить опасно. Скажите, кому понравится рядом субъект, на которого женщины сами вешаются?! А он, полагая, что так и должно, меняет их через два дня на третий. Согласитесь, терпеть такого типа – по меньшей мере, неразумно.

Валентин свыкся, давно не испытывал угрызений совести, количество побед зашкалило мыслимые пределы и, если сказать правду, поднадоело. Он, как мог, сторонился, волынил, особенно первые после женитьбы годы, но окончательно завязать с интрижками на стороне так и не сумел. Как-то стал замечать, что и уже не может без разнообразия, тянет каждый раз на новенькое приключение. Постепенно двойная жизнь вошла в норму, и он ее воспринимал как неизбежное, хоть и несколько обременительное, занятие.

Более того, все эти штучки-дрючки – недосказанность, многозначительная задумчивость, а то и просто откровенная ложь, но без злого умысла, манипуляции с голосом и глазами, тяжелые вздохи – настолько вошли в привычку, что он и с мужиками на работе, да и просто в общении, охотно пользовался. Сначала – бессознательно, а потом – откровенно преследуя свои цели. Не то, чтобы лгал из корысти, часто и непринужденно импровизировал, немного придумывал, чуть-чуть выдумывал, но также, как и с женщинами, никогда не раскрывался до конца. В аппаратной работе, где процветали наушничество, интриги, нашептывание и натравливание друг на друга, эти качества оказались весьма кстати.

Валентин настолько свыкся с двойной жизнью, что не представлял, как можно иначе, все проходило будто невзначай, само собой и без усилий с его стороны. Когда началась вся эта свистопляска – Горбачев, перестройка, новое мышление, гласность – выплеснулось столько чернухи и злобы, что лучше и самое правильное было, как ему казалось, затаиться, пусть даже на время, пока. Свое мнение высказывал только по необходимости, отделывался общими фразами из передовиц «Правды», то есть, не выскакивал и не светился без крайней надобности. Тем более, когда вокруг царил невообразимый хаос и газета «Правда» (!) то и дело запускала шарады – понять ничего нельзя. Сегодня – одно, завтра – почти противоположное. А как же по-другому? Орган колебался на ветру перемен вместе с партией. С той же амплитудой, с той же робостью и неустойчивостью.

Иван, нафаршированный догмами в лучших традициях политпросвета для домохозяек, читая и почитАя только «Правду», доводил себя порою до истерики, когда сталкивался с явными противоречиями. Вот и сегодня, когда Валентин вошел, Бабенко находился уже на месте. Это легко угадывалось по огромному облаку сизого ядреного дыма папирос «Беломорканал», которые на весь ЦК курил только он. Валентин сразу увидел небрежно отброшенную в сторону газету с огромными вопросительными знаками красным карандашом, что означало новый тур их бесплодной и, главное, никому не нужной дискуссии. К счастью, зазвонил телефон, Иван снял трубку.

– Любовь Ивановна, – забубнил он хриплым прокуренным голосом, – Любовь Ивановна, мать вашу ети, я у вас, бл…, последний раз спрашиваю, ети-ети, когда будет сводка, так-перетак, вы не играйтесь с огнем, бл…, Любовь Ивановна! Вы что, бл…, меня завтраками кормите, ети-ети в печень, вы с ЦК партии в игрушки, мать вашу, играть вздумали, я вам, бл…, последний раз, ети, докладную, бля…, накатаю на вас!

Любой нормальный человек, услышав такую тираду, а орал Иван Бабенко аж слышно на третьем этаже, мог подумать, что он, по крайней мере, попал не в то учреждение, ибо не должны в цитадели всех коммунистических штабов так кричать и выражаться. На самом деле, это был стиль работы куратора железнодорожного транспорта ЦК Ивана Бабенко. Прежде, чем внедриться в «белое» здание на улице Орджоникидзе, не один год отдал производству, вышел и пробился из самой гущи масс. Начинал со знаменитого пролетарскими традициями железнодорожного депо Киев-Пассажирский. В этом трудовом коллективе его и воспитали, здесь он долгое время возглавлял парторганизацию. И хоть потом прошел и райком, и горком партии, трудовая закалка въелась намертво.

Его манеру – разговаривать (мат через слово), беспрестанно курить (крепкие папиросы) знало и начальство, и все, кто с ним общался по работе, в данном случае – Любовь Ивановна из Министерства транспорта. И не то, чтобы прощали, просто не обращали внимания, привыкли, тем более что сам по себе Бабенко был, в принципе, нормальным мужиком. А со словами, которые у него служили связками между другими словами, он упорно и каждодневно боролся, глотая их окончания, так что разобрать что-либо из его словесных тирад не представлялось возможным.

И подумать только: низкорослый такой крепыш, с вьющимися когда-то волосами, теперь – одни залысины – и такой густой, как из трубы, голос. К нему снисходительно относились и в Зализничном райкоме комсомола, где он был заведующим, а потом и секретарем по рабочей молодежи, и позже, в горкоме, и в партийных органах, называя вечным инструктором.

– Валя, – заорал он, едва положив трубку, – ну где же ты утром был, я тебя ждал до четверти девятого! Ты только посмотри, что газета наша пишет! Неужели Горбатый их так прихватил? – протянул полосу, подчеркнутую красным карандашом.

«Вот как раз делать нечего, как тебя ждать, киоскерша знакомая оставила «Огонек» свежий и «Московские новости», если не выкупишь – оторвут с руками. Теперь в обед бы от тебя оторваться, Коля Воробей из отдела пропаганды обещал листок из «Саюдиса» дать почитать – о пакте Молотова-Риббентропа. После этого дурдома – какое счастье побыть одному, пройтись, подумать, поразмыслить о прочитанном и услышанном. Ты же со своим нытьем про то, как компартию зажимают, все настроение испортит!»

А вслух сказал:

– Да ты бы наши газеты посмотрел, молодежные, например. «Козу» или «МУ»[2]. Одна ведет дискуссию про цвет флага, другая – интервью с Черноволом печатает.

– Придурки, бля, во всю голову, на фиг, да ты читай, – Иван, как всегда, не слышал собеседника.

«Правда» критиковала один из горкомов партии в Одесской области за то, что молодому священнику, отцу Дионисию, не разрешили справить молебен при захоронении обнаруженных местными комсомольцами могил солдат, погибших во время войны.

– Ну что, блин, понял, как партийные кадры своя же родная газета по мордасам хлещет! Еще Ленин говорил, насколько вредно заигрывание с Боженькой. Я вот что не пойму, Валя. Горбач, ети его в душу, раз семь уже собирал главных редакторов, выволочку им, козлам, устраивал, с наших партийных позиций, на день-два успокаиваются, а потом – опять пуще прежнего. Вот скажи, как такое может быть?

– И все это льется потоком, – на всякий случай поддакнул Валя. Снова зазвонил телефон Ивана, но уже другой – домофон, «матюгальник», как они его называли между собой. Прямая связь с заведующим отделом. Бабенко среагировал в стиле, которому позавидовал бы прославленный вратарь киевских динамовцев Евгений Рудаков.

– Алло! Слушаю Феликс Петрович! Хорошо, буду тише, записываю…

«Утренняя разминка», – догадался Валентин.

Иван Бабенко курировал железнодорожный транспорт, и львиная доля его рабочего времени уходила на обеспечение билетами всех, кто к нему обращался. Для этого в ЦК имелась своя касса, и известная всему аппарату Наталья по запискам Ивана обилечивала едва ли не пол-Киева. Система такая потому, что в кассах вокзала билетов днем с огнем не найти, раз и насегда проданы, причем, на все направления и поезда, на любые дни. Зато спекулянтам – раздолье!