Средство от бессмертия

Стыдно признаться, но мы – двое взрослых людей с высшим образованием – начисто забыли, что назначенные в клинике препараты категорически нельзя запивать алкоголем. Конечно, Малик предупреждал о чём-то подобном – да разве мы его слушали? Как бывает в таких случаях, мы оба кивнули в ответ и пропустили наставления мимо ушей.

Меня ещё судьба уберегла – в тот день я не принимал никаких лекарств, кроме тех, что были намешаны в капельнице. А Полозов уже несколько суток глотал пилюли горстями, лишь бы забыться и избежать мучивших его сновидений. Только наутро мы узнали от врача, чем рисковал Евгений Андреевич: он рисковал остаться на всю жизнь «овощем» в инвалидном кресле или, того хуже, украсить своим портретом некролог на стене собственной адвокатской конторы.

Первой остановкой на нашем «пути бесчестья» оказался бар под названием «Жёлтый флаг» в каком-то спальном районе города. Отпустив такси и прочитав на вывеске название заведения, мы с Полозовым понимающе переглянулись – нам обоим был известен смысл этого цветового символа. Мне – потому что я числился офицером запаса войск радиационной, химической и биологической защиты, а моему адвокату – потому, что он в недавнем прошлом был не последним специалистом по морскому праву, пока что-то не разладилось в его юридической карьере. (Нет, жёлтый флаг поднимают не на крыше «жёлтого дома», как может подумать неискушённый читатель. Его поднимают на мачте карантинного судна со вспышкой заразной болезни на борту.)

– Три тысячи чертей! – воскликнул Полозов перед тем, как опрокинул первую рюмку спиртного. – Хорошо-то как! – (При этом он даже не оглянулся вокруг, поскольку имел в виду не интерьер подвальчика, а своё собственное мироощущение.) – А теперь самое время поднять первый тост. Итак, рано или поздно настанет день, когда все мы умрём, а затем умрут все, кто нас знают. Память о нас развеется в веках, а прах ляжет к праху. И всё, что у нас есть, и за что стоит держаться, – это радость каждого краткого мига бытия. Скажите, ну разве не сглупил индийский принц Гаутама, когда отказался от личного счастья только потому, что всякое счастье преходяще: не успеешь оглянуться, как молодость сменится старостью, здоровье – болезнью, а жизнь – смертью? И пускай Будда и другие мудрецы учат, будто сладость земной жизни – всего лишь призрачный сон, а настоящая жизнь лежит по другую сторону! А я заявляю, что этот «сон» и есть единственно подлинная жизнь, и изнанка её – только чёрный тлен небытия. Поэтому, Олег Николаевич, давайте поднимем наши горькие чаши за то, чтобы радоваться hic et nunc, прямо здесь и сейчас! Будем радоваться тому, что имеем вокруг, ибо ничего другого нам не дано, и конец жизни всё равно един что для философа, что для его собачки.

– И давно ли, Евгений Андреевич, вы заразились таким экзистенциальным отчаяньем?

– Давно – ещё в мои четырнадцать лет. И в конце короткое примечание мелким шрифтом. Наш так называемый лучший из миров на самом деле – довольно дрянное и гиблое место. Но в нашей воле изменить его лучшему. Ну а если мы не в силах чего-то изменить, нужно просто изменить наше отношение к этому чему-то. Подумайте над этим. Жизнь всё время что-нибудь отнимает – то друга, то здоровье, то золотую запонку. Однако один живёт себе и в ус не дует, а другой делает из этого вселенскую трагедию… А теперь ваша очередь. Давайте, рассказываете, чего вы так испугались. Неужели боитесь поверить, что на свете есть потусторонние силы? Или боитесь узнать, что у вас психическое расстройство? Причём, если быть до конца объективным, одно не исключает другого.

– Последнее резко, но справедливо. Нет, я не боюсь, что мне, убеждённому атеисту, придётся, как вы выразились, «позорно капитулировать перед правдой». Правду я приму, какой бы горькой она ни оказалась на вкус. Тут дело в другом… Как бы получше начать… Раз уж вы немного учили латынь, может быть, вспомните, как переводится выражение cursus honorum?

Полозов пригубил вторую «рюмашку», подпёр щеку ладонью и спросил с насмешливым удивлением:

– Олег Николаевич, вы что, решили устроить мне экзамен по всем непрофильным гуманитарным предметам? А можно как-нибудь ближе к делу, без захода в средневековье и античность?

– Наберитесь терпения, вы сейчас поймёте, куда я клоню. Cursus honorum буквально переводится как «путь чести». Так в Древнем Риме, во времена республики, называли политическую карьеру государственного мужа от низших к высшим выборным должностям, вплоть до консула. Большей властью наделялся только диктатор, но его избирали, когда отечество было в опасности, когда ему грозил внешний или внутренний враг. Последним римским диктатором был Гай Юлий Цезарь, а до него – Луций Корнелий Сулла, весьма сильная и неоднозначная фигура. С одной стороны, он за несколько месяцев вытянул страну из кризиса, наполнил пустую казну, пресёк все гражданские распри. Но оборотной стороной его медали стали жестокие репрессии, подавление инакомыслия и расправа над политическими противниками.

– Одним словом, этакий древнеримский Пиночет во главе полицейского государства.

– Верно, в самую точку. А теперь осталось только напомнить вам, кто именно вверг страну в смуту, кто заставил сенат ввести бессрочную диктатуру. Это сделал другой великий человек – Гай Марий, прославленный полководец и настоящий народный герой, любимец солдат и плебса. Его даже объявили «третьим основателем Рима», когда он спас латинян и италиков от нашествия германских племён. Сулла был младше на двадцать лет и начинал службу под началом Мария. Сперва они неплохо ладили, но под конец рассорились насмерть и сделались злейшими врагами. И виноват в их ссоре был не злодей Сулла, а честный и добрый служака Гай Марий. А почему так получилось?

– Действительно, почему?

– А потому, что Гай Марий на старости лет сошёл с ума после пары апоплексических ударов. Физически он от них оправился, а вот умственно и морально – нет. Рвался возглавить армию в войне с понтийским царём Митридатом (да-да, тем самым, что приучал себя к разным ядам, боясь покушения на свою персону!) – хотя последнему рабу было понятно, что бывший герой слишком стар и немощен для такой службы. Не говоря уже о том, что он мог умереть в самый разгар военной кампании. Но упрямство Мария было под стать его честолюбию. И когда сенат поставил во главе войска не его, а Суллу, Марий довёл страну до гражданской войны, триумфально вошёл в Рим во главе мятежников, – и устроил там кровавую баню, перебил всех врагов, а заодно и друзей, что попали под горячую руку. Едва не загубил карьеру молодого Цезаря, приревновав его к славе, – а ведь тот был ещё подростком, и ко времени его апофеоза Марий давно должен был умереть своей смертью. К счастью для всех, умер он вовремя – его добил третий удар, как вирус бешенства добивает старого пса, что много лет верой и правдой служил своему хозяину-народу. Но перед смертью этот пёс успел натворить немало бед.

– Теперь мне понятно, чего вы боитесь, Олег Николаевич. Необратимых изменений личности, способных сделать из вас злодея? Так ведь вы не консул и не диктатор. Вы при всём желании не сможете устроить террор в масштабе страны. Не зря бодливой корове бог рогов не дал.

– Да разве дело в масштабе? В арифметическом количестве жертв? Творить зло, не ведая, что творишь, – вот что самое страшное. Сулла был безжалостным, беспринципным дьяволом, но он до конца жизни сохранил здравый рассудок. Поэтому имел возможность остановиться по своей воле. Кстати, он-таки остановился: сказал «хватит», satis! – и добровольно сложил с себя полномочия диктатора. И Аугусто Пиночет Угарте в своё время поступил так же. А вот Гай Марий так и не сумел затормозить – бедняга даже не понимал, что катится по наклонной вниз…

– Олег Николаевич, да вы просто перестраховщик! Бьёте в набат, хотя ещё даже жареным не запахло.

– Возможно, Евгений Андреевич, возможно. Только если вдруг полыхнёт, тогда уже поздно будет…

* * *

Пожалуй, я не стану подробно описывать многие банальные, бесславные, а порой и просто безобразные эпизоды нашего ночного круиза, стартовавшего под жёлтым флагом. (Воистину, как вы яхту назовёте, так она и поплывёт!) Следующим нашим причалом оказалась какая-то задрипанная пивная, а после её закрытия – лавочка у стола для домино во дворе многоэтажного дома, откуда нас вскоре турнули возмущённые жильцы. К тому времени мы с Полозовым уже успели выпить на брудершафт и перешли на «ты», но ещё много не добрали до той кондиции, когда собутыльники обычно поднимают вопрос о взаимном уважении. Вместо этого мы принялись обсуждать, как относится к нам обоим одна отсутствующая дама в интересном положении:

– Ты не обижайся, Олег Николаевич, – начал Полозов, подняв новый тост и выпив за Светино здоровье. – Но ведь я не глупей тебя. Внешне я привлекательней и физически крепче – хотя бы потому, что моложе. И возможности мои как защитника гораздо шире. Видит она меня почти так же часто, как тебя, – мы почти всё свободное время проводим вместе. Тогда почему она именно в тебе ищет заступника? Выходит, она доверяет тебе, считает, что на тебя можно положиться? А мне не доверяет, от меня ничего хорошего не ждёт?

– И ты не обижайся, Евгений Андреевич, – отвечал я ему. – Я по возрасту гожусь тебе в отцы, поэтому скажу без обиняков: ты рассуждаешь, как пацан. Если кто-то – например, папа, – тебя похвалил, то ты хороший мальчик. А если кто-то другой, – тот же учитель в школе, – тебя отругал, то ты плохой. Только ты не учёл, что родитель может быть пристрастным, а педагог просто встал не с той ноги. А ты всегда такой, какой ты есть.

– Допустим, в твоих словах есть резон. Но так тоже нельзя. Нельзя же всё время жить с закрытыми глазами, наплевав на чужое мнение? Эдак можно совсем загордиться, потерять чувство реальности.

– А ты его не теряй. Ты, наоборот, раскрой глаза пошире и задай себе вопрос: а судьи кто? А судьи у нас – больная девочка с сознанием испуганной птички. Что тебе до её мнения? И вот уж не думал, что в моём нынешнем положении смогу стать предметом чьей-то зависти или ревности.

– Поправь меня, если я где-то ошибусь, но в былые времена, когда ещё не изобрели разные датчики и анализаторы, рудокопы брали с собой в шахту клетку с канарейкой. И именно маленькая глупая птичка без ошибки чуяла то, что не мог почуять ни один человек с его могучим умом. Поэтому вопрос всё тот же: что со мной не так? Какую червоточину она во мне разглядела?

– Да, верно, была такая практика с канарейками. От неё отказались совсем недавно, в конце прошлого века. Вот только птичка чаще всего погибала, отравившись рудничным газом. А на Свету твои эманации не действуют вообще никак. Она тебя не боится и не избегает. И сейчас напротив тебя сидит человек, который вполне тебя уважает и доверяет тебе как защитнику. Поэтому следующий тост за тебя! Если бы не ты, я бы сейчас коротал дни очень далеко отсюда и наверняка не в такой приятной компании.

(Ну вот, мы всё-таки коснулись темы уважения! И да, я не стал тогда ничего говорить Полозову про услышанную мною «волчью ноту» чтобы ещё больше не подорвать его веру в собственную добродетель.)

– Меня больше волнует другое, – продолжил я, – от чего именно она просит защиты, что её так напугало?

– Я тоже думал над этим, – ответил мне адвокат. – И считаю, что наша Светлана Денисовна стала жертвой домашнего насилия. Сразу предупрежу – никакими фактами я не располагаю. Просто интуиция.

– Да как такое возможно?! Это же чёрт знает что! Ты хочешь сказать, что это Иван довёл её до ручки? А с виду не скажешь – такой тихий, вежливый, внимательный… Совсем не похож на психопата.

– Олег Николаевич, да ты сейчас сам рассуждаешь, как полный инфантил! А как, ты думаешь, выглядит типичный социопат? Как этакий неистовый, громогласный мистер Броуди с суковатой палкой в руке? Будь оно так, их давно бы уже всех вычислили и переловили. Я хоть и моложе тебя, но опыта у меня в таких делах, поверь, побольше твоего.

– А что делать-то тогда? Нельзя же просто так всё оставить, прикинуться, что ничего не происходит? Почему Малик и другие врачи не забили тревогу – это что, профессиональная близорукость или просто выгорание?

– Не всё так просто, Олег Николаевич, не всё так просто. Не считай, что другие дурнее нас с тобою. Чтобы забить, нужно сперва доказать. А как ты тут что-то докажешь? Он ей руки не выкручивал, голодом её не морил, не пичкал никакими психотропными препаратами – это стало бы видно на первом же медицинском освидетельствовании. А оно ничего не показало.

– Да разве можно довести человека до такого состояния одними издевательствами и угрозами?!

– Можно, Олег Николаевич, ещё как можно! Поверь моему личному опыту. Можно довести и до сумасшествия, и до суицида. Вспомни Стэнфордский эксперимент – там здоровые, крепкие парни ломались на вторые-третьи сутки морального давления. А они были добровольцами и знали, на что идут. Им даже деньги за это платили – но всё равно никто не выдержал и недели. И те парни могли хоть как-то за себя постоять. А наша великомученица Светлана – это тебе не девушка с татуировкой дракона, у неё на лице написаны выученная беспомощность и комплекс жертвы. Такие, как она, даже жаловаться не побегут. Тем более, что ни бегать, ни жаловаться она не сейчас не может. Вот были бы у нас свидетельские показания, фотографии, а ещё лучше – видеозапись… Потому что Иван сам никогда ни в чём не сознается.

– Но зачем ему это?! Зачем ему так изгаляться над своей женой, будущей матерью их ребёнка? Да она сама ещё почти ребёнок! В конце концов, если она ему так опостылила, почему просто не развестись, не уйти из дома? …Нет, не могу я в это поверить! Ни ум, ни душа такого не принимают.

– Ну, не верь, твоя воля, – пожал плечами Полозов.

* * *

И вот наконец мы добрались до конечной точки нашего похода.

В четыре часа утра мы с моим адвокатом, одетые в больничное неглиже и уже изрядно захмелевшие после сидения в очередном баре, ввалились в здание международного терминала «Пулково» чтобы купить алкоголь в магазине дьюти-фри. (Полозову вдруг вспомнилось, что на эти торговые точки не распространяется запрет продавать крепкий алкоголь после вечернего «комендантского часа».) От нашей больницы до аэропорта путь лежал неблизкий, но я не зря помянул в разговоре бешеную собаку, – а для неё, как известно, и семь вёрст – не крюк.

Пассажиры, ожидавшие посадки на рейсы, косились на нас кто с иронией, а кто с подозрением, и слава богу, что я не понимал большей части из того, что про нас говорили: как водится, в аэропорту было много иностранцев. Однако не было нужды становиться полиглотом чтобы уловить общий смысл их комментариев.

Наконец вдалеке замаячила заветная цель – залитая светом витрина магазина, где можно было в любое время суток отовариться спиртным в стеклянной таре. На тот момент мы ещё не прошли точку невозврата и вполне могли вернуться назад, я – под свою капельницу, а мой собутыльник – под соседнюю. Однако в Евгении Андреевиче уже проснулась непреодолимая тяга к приключениям.

Но возникло неожиданное препятствие: для покупки товаров в магазине беспошлинной торговли требовались посадочные талоны на самолёт, а их у нас, разумеется, не было. Сотрудник аэропорта развернул нас на входе в пассажирскую зону терминала, но по какой-то причине – видимо, не оценив до конца серьёзность наших намерений, – не стал вызывать подкрепление.

– А иди оно всё к чёрту! – Полозов с досады едва не швырнул в стекло свой телефон, но я вовремя перехватил его руку. – Нужны билеты – будут вам билеты!

Когда мы стояли возле билетных касс, Полозову в голову пришла новая шальная идея:

– Слушай, Олег Николаевич, а давай и вправду махнём куда-нибудь? Да хотя бы на Ямайку?

Уж не знаю, что именно сподвигло Евгения Андреевича на выбор такого экзотического маршрута путешествия – была ли это любовь к ямайскому рому или ностальгия по детским играм в пиратов, – но его уже было не остановить: он наметил новую цель и двигался к ней неумолимо, словно наведённая программой боеголовка.

Полозова ничуть не смутило отсутствие рейсов на ближайшие сутки: ему было всё равно куда лететь, хоть на Ямайку, хоть на Занзибар. Но у нас не было при себе ни денег на билеты, ни заграничных паспортов, не говоря уже о том, что я находился под подпиской о невыезде. Сам я ещё как-то держал себя в руках, а Полозов просто пошёл в разнос: стучал кулаком по стойке регистрации, размахивал удостоверением адвоката и требовал организовать для нас чартер.

Всё закончилось тем, что меня и моего защитника перед законом задержала служба безопасности аэропорта и передала в руки наряда ППС. И вместо тропического острова нашим пунктом назначения стала психиатрическая клиника, а нашим транспортным средством – полицейский «козлик». Наш «бортовой экипаж» долго не мог угомонить Евгения Андреевича. Думаю, его не побили только потому, что он был довольно известной фигурой в своих кругах.

Слегка протрезвев, Полозов начал осознавать последствия нашей эскапады:

– Все, хана карьере! Теперь все узнают, где я лечусь. Я же там лежал иг… инкогнито.

Полное понимание случившегося пришло к Полозову только наутро вместе с похмельем, причём огласка лечения у психиатра оказалась мелочью, по сравнению с пьяным дебошем, устроенным в общественном месте, и попыткой сбежать за границу с доверителем, который его же стараниями был отпущен под подписку о невыезде. Однако время вспять не повернуть, и Полозову только и оставалось, что горько каяться и проклинать себя за нелепую выходку, грозившую поставить крест на его карьере.

Мне-то что: с больного какой спрос? Просто выставили полицейский пост у палаты – мне он до поры до времени не мешал. Полозову же грозило исключение из коллегии адвокатов – и это при самом благоприятном исходе дела.

Малику тоже досталось из-за нас.

– Ну вы даёте, парни! – отчитывал он нас, словно нашкодивших детей. – Уж от кого, а от вас двоих я такого не ожидал! И что мне теперь с вами делать, Олег Николаевич, – к кровати привязывать?

– Виноват… Больше такого не повторится…

– Очень надеюсь на это! Ладно, идите пока к себе в палату! А вас, Евгений Андреевич, я попрошу задержаться. К вам у меня будет отдельный разговор.

Примечания:

1. Satis (лат.) – достаточно, довольно.

2. Стэнфордский тюремный эксперимент – научный эксперимент, поставленный в 1971 году американским социальным психологом Филиппом Зимбардо (р. в 1933 г.). Целью исследования было установить, в какой мере на поведение человека влияют внешние (системные и ситуационные) и внутренние (личностные) факторы. Участниками эксперимента стали молодые люди, изображавшие надзирателей и заключённых в условной тюрьме. Однако обе группы настолько «заигрались», что возникла угроза для психического здоровья подопытных, и эксперимент пришлось прервать раньше срока.

3. Девушка с татуировкой дракона – героиня одноименного романа Стига Ларссона (1954–2004), опубликованного в 2009 году (оригинальное название переводится со шведского как «Мужчины, которые ненавидят женщин»), а также нескольких киноэкранизаций. Лисбет, девушка-аутист с ограниченной дееспособностью, стала жертвой сексуального насилия со стороны законного опекуна, но сумела отомстить ему, не обращаясь ни к кому за помощью и защитой.

4. «…неистовый, громогласный мистер Броуди с суковатой палкой в руке» – герой романа «Замок Броуди» (1931 г.) Арчибальда Джозефа Кронина (1896–1981) – хам, сноб и домашний тиран, жестоко издевавшийся над матерью, женой и детьми.

Глава 12

Конечно, всё могло закончиться гораздо хуже, но не зря за моей спиной стояло такое сильное лобби. Малик задействовал все свои связи и нажал на все рычаги телефонного права, а мой адвокат (по чьей вине я, собственно, и попал в этот переплёт) превзошёл красноречием Цицерона, Кони и Плевако, убеждая следователя не изменять меру пресечения за десяток дней до суда. Поэтому единственным моим неудобством стало общество троих сотрудников полиции, по очереди охранявших меня в больнице. Они наблюдали за мной, а я наблюдал за ними. Я надеялся с их помощью проверить догадку Полозова о тайных пороках Светиного мужа: возможно, кто-то из них своим профессиональным оком сумел бы разглядеть в Иване домашнего насильника и скрытого садиста.

Иван приезжал в клинику почти каждый день и трогательно ухаживал за женой. Я часто видел их в парке на прогулке, и всякий раз Света встречала и провожала меня своим гипнотическим взглядом, отчего моя душа была готова вывернуться наизнанку. Но как ни старался я сам, как ни пробовал невзначай обратить на эту пару внимание троих детективов, Иван не выдал себя ни единым жестом, словом или поступком – так что я в конце концов начал сомневаться: а был ли мальчик?

Тем временем состояние Полозова отличалось от прострации Светланы разве что сохранившейся способностью к речевой деятельности. Нам так и не удалось разгадать тайну его татуировок; каждую ночь возвращались ночные кошмары, где я являлся страдальцу чтобы сбросить его с высоты, а последней каплей, переполнившей эту горькую чашу неудач, стала загубленная адвокатская карьера. Полозов не принимал никаких посетителей; он отказывался видеть даже родную мать и целыми днями сидел, закрывшись в палате, – иными словами, впал в один из семи смертных грехов: в грех уныния, всё ниже сплавляясь по Угрюм-реке в сторону моря Отчаянья.

В тот день я заглянул к нему просто чтобы проведать и хоть как-то поддержать товарища по несчастью. Полозов лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене, не подавая признаков жизни.

– Эх, Евгений Андреевич! Вот и сбылось то, что ты наворожил себе в своих снах. Вот только мне перед тобой не в чем повиниться. Я тебя никуда не сталкивал, наоборот, пытался удержать, как мог. У меня в этом деле свой личный интерес – скоро суд, а адвокатов, как коней, на переправе не меняют.

– Твоя правда, Олег Николаевич! – отозвался Полозов. – Насчёт суда не волнуйся – найдём мне замену. Чтобы твоё дело проиграть, надо нарочно постараться. Ты лучше скажи: мне-то как дальше жить? А главное, на что?

– Ты знаешь, я и сам недавно задавался таким же вопросом. Мне бы твои печали, да ещё бы твои годы!.. Правда, мне не нужно думать о том, на что жить, когда закончатся сбережения. Наоборот, как бы мне до конца дней не пришлось кормиться за казённый счёт.

– Предлагаешь махнуть, не глядя?

– Типун тебе на язык!

– Да уж, сказал, не подумав… Хотя… Я бы махнул, если к этому добавить твои сверхспособности – я про умение читать чужие мысли. Я бы тогда не только поднялся – я бы так развернулся!

– Да ладно?! Ты в придачу к моим бедам хочешь ещё и мою шизофрению?

– Я уже сам не знаю, чего хочу, – хоть душу дьяволу закладывай… Помнится, Олег Николаевич, ты как-то говорил, будто у тебя гадалка знакомая есть?

– Ты же сам меня на смех поднял! И про дитя, которое чем бы ни тешилось, лишь бы не вешалось, – это тоже твои слова.

– А вот теперь мне не до смеха. Так прижало, что уже самому впору вешаться. Так что там с твоей гадалкой?

– Да я уже тебе ответил, Евгений Андреевич, давно было наше знакомство, да и далёко отсюда. Она и тогда была в годах, а сейчас её, может, и в живых уже нет. А если и жива – кто знает, в каких полях её искать?

Полозов почесал бровь:

– Ладно, забудем.

– Хотя… Она мне говорила, что у неё кто-то из родственников жил здесь неподалёку, под Питером. А у них и седьмая вода на киселе – тоже своя кровь. Так, может быть, там кого-нибудь посоветуют?

И тогда, просто чтобы убить время и отвлечь Полозова от мрачных мыслей, я рассказал историю моего знакомства с Тамарой.

* * *

Началось всё через месяц или меньше после нашего переезда из Питера в таёжную глухомань. Как-то раз мне пришлось выбраться в районный центр – сейчас уже не вспомню, за какой надобностью, да и не в этом суть. Дело было летом или ранней осенью, ещё исправно ходил по маршруту рейсовый автобус – старенький ржавый ПАЗик возрастом чуть моложе легендарного «Фердинанда». Старик гремел всем своим железным нутром, покрывая за рейс несколько сотен километров по разбитым грунтовым дорогам, но как-то умудрялся доехать до конечной точки и даже иногда попадал в расписание.

А дороги в тех местах были такие, что порой казалось: их враги перед отступлением перепахали танками, потом разбомбили фугасами, да так и оставили в устрашение грядущим поколениям. У меня не было ни малейшего желания гробить подвеску личного авто на этих ухабах и ямах, да и расход топлива на первой и второй передаче получался такой, что его хватило бы для вывода на орбиту ракеты-носителя тяжёлого класса.

Сам уездный городок и городом-то можно было назвать с большой натяжкой: в иной современной многоэтажке народу живёт больше, чем проживало в том «городском поселении», даже с учётом всех «мёртвых душ» – тех, кто давно уехал на заработки в более хлебные места. Но всё в этом мире относительно: в сравнении с нашим захолустьем, то был истинный центр провинциальной цивилизации и светской жизни во всех её проявлениях.