Средство от бессмертия

А я отправился дальше совершать обход здания клиники и хозяйственных построек на территории парка. Заглянув в дворницкую, где хранились садовый инвентарь и различные средства для ухода за растениями, я вернулся с очередной «доброй вестью»:

– Вот тебе ещё один сюрприз: нашёл у садовника такой запас нитрата аммония, что, если взяться с умом, можно всё здание разнести на кирпичики. Мне в голове трудно прикинуть – тут надо много разных факторов учесть, но воронка будет в глубину метров на шесть, а в ширину…

– Да понял я всё! – ответил мне Малик, уже жалея, что обратился ко мне и к Полозову со своими просьбами. – Хорошо ещё, что ты у нас один такой уникум. Другим ума не хватит до всего додуматься, а тебе, надеюсь, в голову не придёт устраивать тут взрыв.

– Ты что, совсем за дурака меня держишь?! – искренне обиделся я на друга.

Между тем время шло, а события безумного дня в психиатрической больнице разворачивались далеко не по запланированному графику. И пока я наблюдал со стороны эту стихийную акцию гражданского неповиновения, меня по очереди накрыли три волны разнообразных эмоций.

Сперва на меня накатил гнев. В своё время я был не ахти каким большим начальником, но из-за удалённости объекта от других людских поселений пользовался такой же полнотой власти, какую имеет над своим экипажем капитан судна, ушедшего в автономное плавание. Иными словами, для своих подчинённых я был почти что наместником Господа Бога на земле, и если бы кому-то из них взбрело в голову так фордыбачить и саботировать работу, я не стал бы церемониться, а устроил бы им форменный разнос со всеми законными и незаконными мерами расправы, включая и такую, как «дать по шее».

Однако следом за первой волной злости меня накрыла растерянность. Потому что среди нарушителей режима было немало душевнобольных пациентов – и волею судьбы я оказался одним из них. Я не успел накоротко сойтись почти ни с кем из моих соседей, однако зеркальные нейроны моего мозга негласно сделали свою работу, и я успел живо проникнуться историями этих людей. Кому-то болезнь досталась вместе с родительскими генами; кто-то лишился рассудка по собственной вине, злоупотребив алкоголем или другими психотропными ядами; кто-то заболел из-за инфекции, родовой травмы или нарушений в щитовидной железе; другие же не вынесли ужасов войны на землях Карабаха, Приднестровья, Чечни, Осетии и Донбасса, пережив такое, от чего нормальный человек просто не может не сойти с ума.

Далеко не все пациенты клиники были образцовыми гражданами и гражданками, и далеко не все согласились лечиться добровольно, но у каждого в анамнезе был свой собственный груз скорби, стыда и страха. И подобно тому, как сытый не разумеет голодного, так и здоровому человеку трудно понять, каково это – нести на себе стигму психического расстройства.

Как поётся в шутливой молодёжной песенке, «от сессии до сессии живут студенты весело», – а больные с психиатрическим диагнозом живут от психоза до психоза (причём приходит такая «сессия» не два раза в год в середине зимы и начале лета, а чаще всего весной и осенью по своему непредсказуемому графику). Живут нескучно, как и студенты, но далеко не так беззаботно и весело: в растерянности, страхе, а порой и в злости на весь мир. Пробираются по лезвию бритвы между одержимостью и депрессией. Боятся себя. Боятся врачей. Боятся других людей. Боятся остаться одни. Каким-то неведомым чутьём узнают себе подобных среди дюжины незнакомцев. Обрывают телефоны, звоня в жилконтору, прокуратуру и приёмную президента. Шлют письма директору «Эрмитажа», Папе Римскому и госсекретарю США. Вопят по ночам на всю округу, свесившись голышом из окна. Стыдливо скрывают свой диагноз от коллег и соседей. Одного за другим теряют друзей молодости. Режут себе вены, прыгают с балкона и глотают битое стекло. Размышляют над смыслом жизни, вычисляют квадратуру круга и собирают вечный двигатель. Отбиваются от чертей, ниндзя и попаданцев. Раскрывают мировые заговоры дарвинистов, империалистов и франкмасонов. Выживают на нищенскую пенсию. Пишут фантастические книги и сюрреалистические картины, сочиняют неземную музыку. Неделями ищут в себе силы чтобы сменить носки, вымыть посуду и принять душ. Ловят мучительные побочные эффекты от лекарств-нейролептиков. Верят в свою избранность, считают себя гениями и пророками. Называют себя париями, генетическим сором, ошибкой природы, неполноценными пародиями на её царя…

И тут в мою душу прокрался испуг. Конечно, давно позади остались времена карательной психиатрии, а последователей сэра Фрэнсиса Гальтона, отца евгеники, ещё раньше предали анафеме и заклеймили позором вместе с другими лжеучёными и врачами-садистами. Не стоит забывать и о том, что частная клиника, где я лечился, отличалась от рядового «бюджетного учреждения здравоохранения», как шикарный отель от бедной ночлежки, а её владельцем был мой закадычный друг, немало обязанный мне своей карьерой, и я пользовался там всеми привилегиями непотизма. И уж тем более мне не стоило бояться обливания холодной водой, электрошока, лоботомии и прочих изуверских методов, какими в прошлом пытались усмирять психические болезни.

Но всё же я невольно содрогнулся, когда представил себе, как далеко простирается власть врачей его специальности над другими людьми. Один росчерк пера, один устный приказ – и любого из его пациентов могли скрутить, связать, запереть в палате с решётками на окнах, оглушить уколом наркотика, а заодно отобрать телефон, книги и диски, вынуть шнурки из обуви, лишить радио и телевизора, запретить свидания с родными и любые контакты с внешним миром. И мало у кого хватило бы пороха оспорить или отменить такое решение – потому что признанный недееспособным человек не только неподсуден, но и во многих отношениях бесправен.

Однако, вопреки моим страхам, Малик не стал прибегать ни к каким репрессиям. Он просто неподвижно стоял в стороне и с кротким немым укором смотрел на своих субалтернов, дожидаясь, когда в них наконец заговорит голос совести. Наверное, таким же взглядом Махатма Ганди смотрел на британских палачей, когда те расстреляли из пушек мирную демонстрацию индусов. И эта тактика непротивления злу насилием снова принесла плоды: хулиганское веселье понемногу пошло на убыль, а потом и вовсе затухло; больные разошлись по палатам, а медицинский персонал вернулся к исполнению своих прямых обязанностей. Учение в тот день всё-таки состоялось, и как показала жизнь, эта тренировка оказалась далеко не пустой мерой предосторожности.

– Я прямо поражаюсь твоему терпению! – сказал я Малику в конце его «безумного дня Фигаро». – На твоём месте я давно разогнал бы это сборище брандспойтами, а саму курилку обнёс бы оградой и ключи выдавал строго по расписанию.

– Ну извини, что так низко пал в твоих глазах! – ответил мне мой врач. – Ты пойми: людям ведь тоже нужна разрядка, хотя бы такая. Если все будут ходить строем и выполнять инструкцию, словно промышленные роботы, мы тут все скоро сойдём с ума. А Пётр ещё сегодня прибежит ко мне извиняться, вот увидишь.

– А ты, пожалуй, прав, – согласился с Маликом, который и в самом деле был на своём месте, как и я – на своём. – Кстати, на меня одна твоя пациентка смотрела таким взглядом, что я не знал, куда от неё сбежать. Что мне с этим делать?

– Если проблема реальная, значит, будем её решать. А если мнимая, прими диазепам и успокойся.

Глава 10

Если бы кто-нибудь задал мне вопрос: «Чем занимается врач?» – то я (как, наверное, и большинство из нас) ответил бы без долгих раздумий: «Лечит болезни тела и души». А поскольку в реальность души я не верю, то уточнил бы, что головной мозг, откуда происходят все «душевные» болезни, – всего лишь один из органов тела, хотя и настолько сложно устроенный, что учёные-нейробиологии, несмотря на поразительные успехи их науки, до сих пор не могут разобраться во всех этих хитросплетениях дендритов, синапсов и ганглиев. Поэтому мой окончательный ответ звучал бы так: «Лечит болезни тела».

И это был бы не совсем правильный ответ. Конечно, врач может вправить вывих, прижечь язву, запустить замершее сердце или вживить имплант вместо разрушенного зуба, однако в норме живое тело лечит себя само, а врач только способствует его выздоровлению, направляя процесс в правильное русло.

Однако всё сказанное мною относится только к хорошим врачам. А сейчас, даже рискуя впасть в банальность, позволю себе напомнить, в чём разница между просто хорошим и очень хорошим врачом: хороший врач лечит болезнь, а очень хороший лечит человека. Малик был очень хорошим врачом и очень хорошим человеком (притом что его самого жизнь не раз била наотмашь). Но и он, как ни старался, так и не смог мне помочь до тех пор, пока не вскрылся нарыв, уже много лет зревший на моей совести.

* * *

– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам…

…Всё случилось в тот день, когда я дошёл до края, когда пытка гипнозом при каждой встрече со Светланой стала вконец невыносимой и я решил обо всём рассказать Малику. Тот сперва отмахнулся:

– Не бери в голову! Это тяжёлый случай, едва ли не безнадёжный. Сам удивлюсь, если получится её реабилитировать.

– Да я всё понимаю, только отчего-то чувствую себя без вины виноватым. Я уже нарочно избегать её начал – так она сама словно ищет встреч. И ведь ни к кому больше так не тянется, только ко мне. Может, дело в том, что мы с её мужем так похожи на лицо?

– Не преувеличивай. Конечно, годы берут своё, но я вижу кое-какое сходство потому, что знаю тебя со студенческих лет. Однако поразительным я это сходство не назвал бы – ты просто зря себя накручиваешь.

– Ты хочешь сказать, что я всё это выдумал? Только зачем?

– Интересный вопрос. Есть такой редкий синдром – «синдром собственных двойников», но он проявляется совсем не так, как у тебя. При бредовой разновидности больной убеждён, что рядом с ним действует его невидимый двойник, а при галлюцинаторной он «собственными глазами» видит своего двойника-фантома. Есть ещё синдром Капгра, когда больной считает двойниками-самозванцами своих близких и знакомых. А при синдроме Фреголи ему в каждом человеке мерещится одно и то же лицо, как правило, его преследователь. Но за всем этим стоит органическое поражение мозга, и это очень редкие расстройства, за ними докторанты специально охотятся. Если бы я нашёл у тебя Капгра, Фреголи или Котара (это ещё один интересный синдром, когда больной считает себя собственным трупом), ты бы давно уже сидел в кресле перед амфитеатром врачей, а я выступал бы перед ними с докладом. И, поверь, это был бы очень интересный случай на фоне твоих конфабуляций и «слепого пятна» в памяти. Но увы! Ты всего лишь преувеличиваешь реальный факт. Этим многие люди грешат, причём без какой-либо патологии.

– Да, умеешь ты успокоить…

– Конечно, умею! В восьми случаях из девяти неплохо получается. А не то давно бы уже прогорел.

– Ладно, со своими фантомами я как-нибудь разберусь. А со Светой как быть? Помоги хотя бы советом – как мне с нею себя вести?

– Самому бы кто помог с девятым случаем…

– Может, мне попробовать поговорить с нею?

– Давай рискнём, но только в моём присутствии.

Сказано – сделано, и через пять минут я уже стоял перед Светой. Одетая в больничный халат, она сидела на кровати, скрестив на груди руки. Рядом присела медсестра чтобы покормить больную с ложечки. Я старался разговаривать как можно мягче, пытаясь донести до её слуха каждое моё слово, словно обёрнутый бархатной тканью сосуд из хрупкого стекла:

– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам. Меня зовут Олег Николаевич Шестов. Я не врач, а такой же пациент, как и ты. Со мною тоже случилась беда, но я уже иду на поправку. Ты хотя бы расскажи, что тебя тревожит, и доктор постарается тебе помочь…

По большому счету, не имело значения, что именно я говорил. Даже если бы я обратился к Свете на суахили, результат был бы не хуже и не лучше. Она смотрела на меня исподлобья, слегка раскачиваясь взад и вперёд, – и было ясно, что я вряд ли сумею достучаться словами до её больного рассудка.

А потом меня самого накрыло какое-то странное, ранее неизведанное чувство: как будто у меня на корне языка – там, куда в детстве доктор нажимала своим деревянным шпателем, – зарождается нечто одновременно бесконечное малое и бесконечно великое. Это нечто словно сжалось в одну безразмерную точку, готовую в одно мгновение распуститься и разрастить до размеров Вселенной. Потом это стало расползаться по всему моему телу, словно грибница, опутывая его своими тонкими ветвящимися нитями, проникая в каждый сосуд, в каждый подкожный нерв…

Под конец у меня перед глазами пронеслись какие-то образы, и я провалился в темноту.

* * *

Придя в себя, я так и не понял, что со мной случилось: то ли я опять потерял память, то ли упал в обморок, то ли впал в транс, и вправду став жертвой какого-то гипноза. Я лежал в своей палате, уставившись неподвижным взглядом в потолок, – ни дать ни взять оживший мертвец. А надо мной шаманил Малик: то светил мне в глаза своим фонариком, то проверял другие рефлексы, то поправлял капельницу. Рядом стоял монитор сердечного ритма и бесстрастно отсчитывал импульсы, напоминая о том, что я всё ещё нахожусь по эту сторону вечности.

– Очнулся? – спросил меня врач. – Ну, слава Всевышнему! А то для меня два покойника за неделю – это уже перебор. Замучаешься потом объяснять и отписываться, что за мор такой случился в нашей богадельне.

Малик изо всех сил пытался шутить, но у него это плохо получалось: его шутки звучали как-то неловко, неискренне и натужно. Было видно, что он сам едва не слёг на койку от страха за меня.

– Что со Светой? – спросил я первым делом. – Откуда второй покойник?

– Да что ей будет? Нет, это другой пациент представился, просто от старости. А мне урок: как говорится, век живи – век учись. Опасался за неё, а в итоге чуть тебя не потерял. И ведь что обидно: я же не знахарь какой-нибудь, как я мог такое проглядеть? В общем, готовься опять пройти все обследования и учти: я теперь от тебя живого не отстану. А помрёшь – хоронить не дам, пока не выпотрошу до последнего хрящика и не узнаю, с чего ты вдруг решил хлопнуться в обморок, словно гимназистка.

– Спасибо тебе, добрый человек!

– Ты в другой раз хотя бы предупреди, если почувствуешь слабость, испарину, тошноту.

– Да не было ничего такого…

Выслушав подробное описание моих ощущений за несколько секунд до абсанса, Малик озабоченно нахмурился:

– Ты знаешь, не хочу тебя заранее пугать… но, судя по симптомам, это очень похоже на ауру перед эпилептическим приступом.

– Ты хочешь сказать, что у меня, вдобавок ко всему, «священная болезнь»? Как у Достоевского, Альфреда Нобеля и пророка Мухаммеда?

– Ты ещё забыл Николо Паганини, Петра Ильича Чайковского и сэра Элтона Джона.

– Как, и Паганини тоже?!

– И Паганини тоже. …Нет, он не в том смысле «тоже»! А вот Пророка в этом смысле попрошу не касаться – а не то поссоримся.

– Да Бог с ним, с Пророком! А со мной-то что? Я ведь от этого умереть мог?

– Мог, но не умер. А что с тобой случилось, может сказать только невролог – но ему для точного вывода нужно снять ЭЭГ твоего мозга прямо во время приступа. (Да-да, это когда на голову надевают шапочку из фольги с торчащими из неё проводами!) Но и это ещё не повод ставить диагноз, даже если бы ты бился в классическом припадке с конвульсиями, пеной у рта и прикушенным языком. Тут, как в любом эксперименте, важна повторяемость результата. Иными словами, один раз не считается. Так что план остаётся прежним – пройдёшь полное обследование. А я пока назначу тебе кое-какие противосудорожные препараты.

Должен признаться, в тот раз я рассказал врачу далеко не всё. Я не стал рассказывать Малику про то, что именно увидел своим внутренним взором перед тем, как потерял сознание. Да и к чему? Он всё равно не поверил бы моим словам, а просто запер бы меня в палате с мягкими стенами. (Если честно, именно тогда мне в голову в первый раз постучалось слово «шизофрения».) Понять меня мог только один человек – я имею в виду Полозова. Не зря же у нас с ним была одна folie à deux, один диагноз на двоих. Наверное, поэтому нас и тянуло друг к другу с самой первой встречи, словно обратные полюса магнита.

* * *

Когда больница уснула, я осторожно оделся в то, что нашёл под рукой, и постучал в дверь соседней палаты. Полозов открыл мне почти сразу; в тот вечер он выглядел ещё более усталым и измотанным, чем прежде.

– Не разбудил?

– Да какое там! Я уже третьи сутки не сплю – хожу, словно зомби, держусь на автопилоте из последних сил.

– Может, вам лекарство какое-нибудь принять?

Полозов устало махнул рукой в сторону прикроватной тумбочки, где уже не было свободного места из-за склянок с микстурами и блистеров с таблетками:

– Да я уже всё перепробовал из назначенного. Осталось только в ко́му лечь, так ведь и там, говорят, сны снятся… А тут ещё вы всю больницу переполошили. Это не в упрёк – я понимаю, сколько всего на вас свалилось в последний месяц. Тут любая мелочь может подкосить.

– Евгений Андреевич, это совсем не мелочь, поверьте! Простите за назойливость, но я хочу задать вам несколько неожиданный, но очень важный для меня вопрос.

– Слушаю вас.

– Что вы думаете о религии, о вере в потусторонние силы и – в самом широком смысле – о любом мистическом опыте?

– Уффф… – Полозов помассировал виски указательными пальцами. – Боюсь, я не готов сейчас ответить на ваш вопрос. Физически не готов. В голове шумит, мысли путаются – я и о менее сложных материях не могу рассуждать, так что извините.

– А вы всё-таки попробуйте, сделайте над собой усилие! – не отставал я. – Ну хорошо, давайте зайдём с другой стороны. Вы помните, каким подвигом прославил себя Святой Патрик?

Полозов несколько секунд помолчал, наморщив лоб, а потом спросил неуверенно:

– Отдал половину плаща нищему? …Хотя нет, это был Святой Мартин. …Попросил Бога приделать ему пёсью голову взамен человеческой? …А нет, это Святой Христофор попросил… Что-то вы совсем меня сбили с панталыку! Я о Патрике знаю только, что это самый почитаемый святой в Ирландии. Именно он когда-то обратил страну в католичество. А чем он ещё там себя прославил, убей бог, не скажу.

– Тогда позвольте, я вам напомню. Святой Патрик избавил весь остров от змей. Обратился к ним с христианской молитвой – и все гады бросились в море и уплыли чтобы никогда не возвращаться. Почти все – потому что остался один самый старый и упрямый змей, на которого не подействовало заклятие. Но Патрик сумел обманом заманить его в бочку, запер в ней и хотел сбросить в море, да не смог. Бочка оказалась такой тяжёлой, что ему не хватило сил её поднять. И тогда он столкнул её в озеро, где змей уже много веков сидит в своей наглухо задранной тюрьме, но иногда подаёт голос со дна, напоминает о том, что всё ещё жив. Вам понятен смысл этой аллюзии?

– Да чего уж тут непонятного, – немного оживился Полозов. – Всё ясно, как божий день. Это намёк на пережитки древних верований кельтов – Святой Патрик с ними боролся, но так и не сумел искоренить.

– Всё верно. Но история, как известно, имеет свойство повторяться. И теперь в роли новых экзорцистов выступают атеисты-богоборцы с их попытками закатать религиозное сознание в бочку позитивизма. Я, разумеется, целиком на их стороне, только можно ли одним махом отбросить все суеверия и мифы, какими люди грузили себя тысячи лет подряд? Вот и выходит, что сколько ни крути перед носом фонарём разума, а вагон религии всё равно катится по инерции своим путём.

– Если честно, – ответил Полозов, понемногу «включаясь в игру», – я над этим вопросом никогда глубоко на задумывался. Скажу только, что по своим убеждениям я скорее агностик, чем атеист. Короче, в Бога я не верю. А моё отношение к тем, кто верит, могу выразить одной фразой: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось. Надеюсь, я ответил на ваш вопрос? А с чем он, собственно, был связан?

– Видите ли… Я и сам в каком-то смысле пережил сегодня мистический опыт… Вам никогда не доводилось прищемить себе палец в двери или ударить по нему молотком? А видеть, как это сделал кто-то другой? Неприятные ощущения, верно? Порой это даже хуже, чем пораниться самому. …Да погодите вы вздрагивать и морщиться – я не собираюсь никого калечить, просто так образно выражаюсь. Дело в том, что мне непонятным образом удалось прочесть Светины мысли – словно я подключился к ней при помощи какой-то невидимой связи… Нет, не так. Я сказал «прочесть мысли» – а на самом деле имел в виду другое. Это не были буквально её мысли, облечённые в какие-то слова, фразы… Это скорее были образы, увиденные как бы её глазами, – как будто передо мной прокрутили плёнку с записью того утра, когда она попала в больницу… Я в жизни ничего подобного не чувствовал: бессилие, паника, обречённый ужас – представьте себе сидящую на гнезде птичку-невеличку, когда её вместе с птенцами накрыла тень кобры или коршуна… У меня от этого аж мурашки вздыбились по всему телу… Я не просто посочувствовал её душевной боли – я почувствовал её как свою собственную, словно поменялся с нею телами, хотя и понимаю, что это невозможно по законам природы… Я где-то читал, что похожие трансцендентные ощущения случаются у больных височной эпилепсией, но одно дело – читать, и совсем другое – пережить такое самому… Уж слишком всё было реально, как будто у меня и вправду открылось какое-то новое зрение, как будто я сумел на минуту заглянуть в другой, потусторонний мир… Тут впору приказать самому себе: «Не верь глазам своим!» Но одно дело приказать, и совсем другое – выполнить приказ… Вы уж простите меня за сумбур, но я уже сам не знаю, что думать и во что верить. А что, если он и в самом деле есть, этот другой мир? То самое пятое или одиннадцатое измерение – не зря же физики-теоретики уже вывели его на бумаге в своих формулах? Какие-нибудь тонкие струны, особые вибрации материи, которые пока ускользают от наших обычных органов чувств?..

Говоря всё это, я и не рассчитывал на то, что Полозов мне поверит, – потому что сам не верил себе до конца, испытав самый настоящий когнитивный диссонанс. Больше того, я ждал какой-нибудь насмешки в духе: «Олег Николаевич, мне кажется, я сейчас теряю клиента!» – но ничего подобного не последовало. Адвокат пристально посмотрел мне в глаза без тени иронии, словно пытаясь просветить самые тёмные закоулки моего разума, а потом произнёс медленно и тихо:

– Олег Николаевич, а ведь вы и вправду боитесь. Но боитесь не смерти, не болезни и даже не позора капитуляции перед правдой. Не такой вы человек, чтобы спасовать перед нею и спрятать голову в песок. Вы боитесь чего-то другого.

– Как вы угадали?

– Это не догадка. Я просто чую ваш страх нутром, каждой клеткой, каждым волоском в носу. И что же вас так напугало?

– Я всё объясню, Евгений Андреевич, если вы согласны меня выслушать. Я ведь затем и пришёл. Только пусть это останется между нами.

– Само собой. Я ваш адвокат и связан обязательством конфиденциальности.

– И вот ещё… Давайте выйдем куда-нибудь. Что-то мне здесь не по себе – как будто стены давят. Пойдёмте в кафетерий? …Хотя нет, он уже закрыт. Тогда, может, в парк?

– Тогда уж давайте скатаем в город, посидим где-нибудь, опрокинем вместе по рюмашке. Как вам такая идея?

– Вы шутите? Да кто же вам разрешит?

– А мне и не нужно спрашивать разрешения. Мне даже не придётся отрывать от пола умывальник чтобы выбить решётку на окне. Видите ли, я заранее оговорил, отдельным пунктом договора об оказании медицинских услуг, что имею право отлучиться в любое время дня и ночи, если меня срочно вызовут к клиенту. Достаточно отметиться у дежурной сестры и на КПП. Наш доктор – человек весьма практичный. Он понимает, что адвоката, как и волка, ноги кормят, и чтобы платить за лечение, мне нужно работать. Правда, с работой у меня сейчас негусто, и я этой своей привилегией ни разу не воспользовался, но вот представился такой случай. Вызову такси, отвлеку охранника, а вы тем временем незаметно сядете в машину.

– Да вы хоть понимаете, как это будет выглядеть? Я с утра чуть не умер, полдня пролежал в отключке, а под вечер ушёл в загул…

– Да ладно, что вы, ей-богу! Я же не предлагаю вам напиться до положения риз. Мы быстро – туда и обратно, никто и не заметит.

Примечания:

1. ЭЭГ – электроэнцефалография.

2. Folie à deux (фр.) – «безумие вдвоём», или «индуцированное бредовое расстройство» (заразное сумасшествие).

3. «Мне даже не придётся отрывать умывальник чтобы выбить решётку на окне»: Полозов намекает на эпизод из фильма «Пролетая над гнездом кукушки» (1975 г.) режиссёра Милоша Формана (1932–2018) по одноименному роману американского писателя Кена Кизи (1935–2001) (в романе фигурирует не умывальник, а тяжёлый сантехнический пульт).

Глава 11