Покидая «ротонду»

– Но подожди, ты что… – «Стоп. Не спеши. Взвешивай слова. Не зли его». – Ты серьезно говоришь? – «Черт! Не зли его!»

Исикава засунул в рот сразу несколько оставшихся кусочков мяса и, работая челюстями, медленно закивал. Затем вымыл посуду, поставил на огонь воду и всыпал рис.

– Ты не веришь мне. – сказал он спокойно, но я тут же поспешил переубедить его.

– Верю! Верю. Просто уточняю.

– Ох, как с тобой тяжело. Перестань пытаться угодить мне ответами. Сколько раз тебе говорить, что я не причиню тебе вреда. Само собой ты мне не веришь. Я бы сильно удивился, если бы было по-другому. Я отдаю себе отчет, что со стороны это звучит мягко говоря малоубедительно. Но чем быстрее ты поймешь, что я не опасен для тебя, тем быстрее мы сможем общаться нормально. Ты – первый человек, кому я рассказываю все это. Мне трудно. Непривычно. Возможно, я употребляю неправильные слова; возможно, начать стоило с чего-то другого. Помоги мне. Я прошу от тебя только одного – расслабься.

И я расслабился. Вернее, я сделал все, что было в моих силах, чтобы убедить его в этом. Если для того, чтобы не злить его, мне придётся вести себя расслаблено, я буду. Только бы палку не перегнуть.

– Хорошо, – сказал я. – вы хотите, что бы я был с вами честен? То, что вы только что сказали – полнейший бред.

«Перегнул, идиот».

Что? Нет, это не он сказал «перегнул, идиот». Это я так подумал в тот момент. Вы что, совсем не следите за ходом мысли, господин Сэки?

Да, так я подумал. Но я ошибся. Исикава и глазом не повел. Вообще, скажу вам, если бы не события дня, одним из виновников которых был Исикава, и если не его шизофренические высказывания, он бы производил впечатление человека нормального. Ничего такого в глазах его не читалось. Ни искр безумия, ни еще чего. Вполне нормальный человек.

– Да, полный бред, – согласился Исикава и убавил огонь под кастрюлей с рисом. – не забивай голову. Ей и так сегодня хорошо досталось. Ты вот что, ложись лучше отдыхать. Я оставил тебе немного курицы. Поешь, как проснешься…

– Я бы сейчас поел, – перебил я. Страх во мне немного улегся. Головные боли утихли. И я очень сильно захотел есть. Аромат жареного лука не весь растворился в огромном пространстве завода, я смог ухватить его носом, но на этот раз он показался мне божественным.

– Вот и отлично! – обрадовался Исикава. – Держи.

Он выложил остатки еды в свою миску (позже я узнаю, что это единственная посуда для еды, которая у него была) и протянул мне ее вместе с палочками. В минуту я расправился с курицей и размякшими коричневыми кольцами лука.

– Поспи, – сказал Исикава, – позже поговорим, – он взглянул на кастрюлю, из которой выпирал разварившийся рис, сунул в нее палец, отдернул обжегшись. – Сейчас мне нужно… я буду занят какое-то время. Отдыхай, Кин.

И я немедленно захотел спать.

Сейчас мне кажется, что он что-то подсыпал мне в еду, пока накладывал ее мне. А может быть и нет. После тяжелого дня, как поешь, часто клонит ко сну. А у меня поистине был день тяжелый.

Я медленно сполз по спинке дивана. Веки отяжелели. Последнее, что я видел в расфокусированном мире – Исикаву, взявшего кастрюлю с рисом. От нее шел пар. Он шел с ней в дальнюю часть помещения; к дверям, за которыми скреблись весь вечер мыши.

«Кормить он их что ли собрался?» – успел я подумать, и сон поглотил меня.

– В ваших работах, Ямасаки-сан, часто присутствует мистика. Особенно разные вариации на, так скажем, вампирскую тематику. Почему?

– Потому что я один из них. При чем из древнейшего рода.

– Хе-хе. А все же, если серьезно?

– А если я серьезно?

– Ну тогда я не зря нацепил свитер с закрытым горлом, ха-ха-ха! Так всё-таки, почему?

– Ну что же. Если вас не устраивает этот ответ… Мистика притягивала меня всегда. Я видел в ней нечто большее, чем фольклорные байки. Мне казалось, будто за необъяснимыми явлениями, которые и лежат в основе большинства легенд, скрыто нечто вполне обыкновенное, естественное. Обыкновенное и естественное для мироздания. Его тридцать четвертый закон. Парадокс в том, что НЕ обыкновенным ничего не может быть. Даже редким ничего нельзя назвать, закон больших чисел не позволит вам этого сделать. Все, что бы не происходило, есть событие обыкновенное, иначе оно бы и не произошло вовсе. «Необыкновенное» – бессмысленное слово. Оно придумано, чтобы затыкать им пробелы в наших знаниях о чем-либо, наподобие деревянных заглушек, какими затыкают дыры в стенах. Этим словом затыкают дыры в стенах нашего невежества. Потому что не знают, как еще закрыть эти бреши, чтобы стена не развалилась совсем. Вот я и стараюсь вывести слово-заглушку из лексикона своего зрителя. Ну или свести его к минимальному употреблению. Потому что, сказать по правде, страшновато жить…

Глава 8

Инсар. Россия.

Герман проснулся и тут же сморщился от похмельной головной боли.

Сколько они вчера выпили?.. Заря, помнится, еще принес… Пили за музыку… Так и не закусывали?.. Впрочем, не спасло бы… Ох, тяжко… Стоп. Святой!

Герман рывком сел в кресле, в котором уснул под рассвет. Тошнота подступила к горлу. Затылок рвало на части от малейшего движения головой. Исподлобья, зафиксировав голову в одном положении, он осмотрел комнату. Никого. Друзья практиковались все эти годы, им проще. Упаковку кефира и вперед, на работу.

На кухне он обнаружил тарелку с заветренными ломтиками колбасы и сыра. Жадно съел их, положив на хлеб и запив водой из чайника. Как будто стало легче. После он принял холодный душ, отыскал в тумбочке упаковку обезболивающего, проглотил пару таблеток и, улегшись на кровать, стал ждать, когда жизнь вернется к нему.

Лежа, он вспомнил о сегодняшнем сне. Они на огромной сцене. Тысячи людей окружали ее со всех сторон. Десятки тысяч. Они молоды. И каждый аккорд, каждое вступление, только пальцы касались струн и еще мелодия только зарождалась – толпа уже неистово кричала, подхватывая любимые песни. Они узнавали их мгновенно.

Этот сон – истинное наслаждение, сравнить с которым невозможно ничего. Он оставил Германа там, в тюрьме, не приходил к нему, но теперь вновь вернулся. Прекрасно. Прекрасно.

Улыбка тронула его губы, но тут же исчезла бесследно, вытесненная воспоминанием вчерашнего разговора. Святой умирает! Таблетки начинали действовать, возвращалась способность думать, и с этой способностью вернулась и боль за друга. Герман закурил (Глинт не против? Вчера все курили, на балкон никто не бегал) и принялся ходить по комнате. По привычке, которую раньше боялся, позже проклинал, она отравляла ему жизнь, а спустя годы свыкся с ней, он посчитал сколько Святому полных лет. Без месяца тридцать один. Герману будет столько же через шесть месяцев. Значит, еще пол года? Совсем скоро.

Он проделывал это автоматически, не задумываясь, как например другие сплевывают через плечо или стучат упавшей вилкой несколько раз по полу. К психологу он не ходил, но по всему выходило, что это был синдром навязчивости. Верное название. Верное.

Этот синдром сводил его с ума, долгие годы изводил его, мешал спать по ночам и в конечном счете примирил с липкой мыслью, отравляющей его.

Примирил с мыслью о собственной неизбежной смерти.

Глава 9

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Я спал и снились мне вампиры. Театральные вурдалаки, в плащах, переливающихся бархатом. Мне снились замки средневековой Европы; в их стенах гулял холодный мертвый ветер и зловещий смех. Нашей культуре не свойственны легенды о вампирах, вы знаете это, господин Сэки? Но Исикава помешался именно на них. Почему?

В болезненном сне мне мерещились остроухие тени в неровном свете факелов. И глухой женский крик. Он повторялся, становясь все громче. Нет, скорее то был не крик. То была попытка кричать; отчаянное мычание через плотно зажатый рот. Кто-то страдал. Невыносимо страдал в моем сне. Мной овладел ужас. И я проснулся.

Некоторое время я пытался сообразить, где нахожусь. И в ту секунду, как сознание окончательно вернуло меня в реальность, я услышал его снова.

Задушенный крик.

Потом скрип двери, и Исикава появился в конце огромного заводского помещения. Белый лунный свет выхватывал его фигуру из полумрака. Он шел ко мне. Когда я смог его разглядеть, я заметил в руках у него кастрюлю с рисом.

– Проснулся? Отлично. Как себя чувствуешь? Уверен что получше. Мой коктейль – сильная вещь.

– Я слышал крик.

«Я слышал его, сомнений нет. Оттуда. Где мыши скребли стены. Мыши? Я слышал не их, о нет, не их».

Я поднялся.

– Что происходит? Что там, за дверью?

Исикава смерил меня взглядом. Вздохнув, поставил кастрюлю на стол.

– У меня не будет от тебя тайн, даю слово. Но пока… ты не готов принять то, что увидишь за стеной.

– О чем. Ты. Говоришь? – с нажимом, разделяя слова, произнес я.

Большенство людей не знают о себе много, хотя и полагают обратное. Истинный трус уверен, что способен на героический поступок; истинный же смельчак убежден, что убежит при первой же возможности, если ему будет угрожать смертельная опасность. Но редко кому удается выяснить, кто они на самом деле, потому что жизнь выстраивается серым сценарием, не подбрасывая каких-то серьезных испытаний.

Мне такой случай выпал. В тот вечер. Стоя перед Исикавой, я узнал о себе, что не трус. Женщина страдала в лабиринтах его логова и я не собирался молчать, хотя и не был уверен в правдивости его слов на мой счет; того, что он не причинит мне вреда.

Нет. Я не герой. Я не кинулся на него с кулаками. Но я и не трус. Приятно понять такое о себе, чертовски приятно.

Вы не из трусливых, господин следователь? Хе, шучу-шучу.

Я схватил Исикаву за плечо и дернул на себя. Мы оказались лицом к лицу.

– Кто там? Чьи крики я слышал?

– Отпусти, Кин, – спокойно сказал Исикава, даже не шелохнувшись.

И я отпустил. Потому что, если честно, понятия не имел, каким должен быть мой второй шаг, держи я его за ворот и дальше. Ударить? Это бы ни к чему хорошему не привело. Исикава крупнее меня на голову, к тому же я был сильно слаб. Да и, признаться, я не очень-то умею драться. Но отступать я не собирался. Отойдя на шаг, я пристально смотрел в лицо Исикавы. Взглядом я продолжал спрашивать его: «Кто там? Что происходит?»

Мы стояли друг против друга и не отводили взглядов. Ливень стучал в окна, превращая пыль на них в грязную кашу.

Наконец Исикава сказал, цокнув языком:

– Хорошо. Но прежде, чем я покажу тебе, я хочу рассказать, что ты увидишь. Иначе, ты можешь наделать больше глупостей, чем я могу тебе позволить их сделать. Боюсь, после моих слов мне и так придется успокаивать тебя. Но рассказав, предупредив тебя, сделать это будет немного проще, – Исикава взял в руки складной нож, – ты увидишь там тварь, Кин. В обличие женщины. Она изуродована. Мной.

Я не был поражен сказанным Исикавой. Я знал, что услышу нечто подобное. Приглушенные крики, полные боли – красноречивей любых слов.

– Зачем? – произнес я одними губами и машинально сделал шаг в сторону Исикавы.

Он отступил и медленно, но уверенно, выставил вперед нож. Я остановился.

– Затем, что мне нужна информация.

И прежде, чем я успел произнести «ты пытал ее», Исикава направился в сторону двери, за которой я слышал стоны.

– Идем. Ты хотел увидеть. Я покажу.

Глава 10

Инсар. Россия.

По южной дороге, выезжая из города, вы доедете до перекрестия трасс. Вам нужна 89К-224-09. Сворачивайте на запад и гоните меж бескрайних полей по обе стороны от вас. Ехать придётся долго, но не бойтесь пропустить нужный вам поворот. Пропустить его трудно. Вы увидите его по левую руку. Широкая пыльная дорога будет упираться постройки непонятного назначения. То ли ангары, то ли заброшенные фермы. Еще с трассы вам будет видно кладбище машин. Этот поворот вам не проглядеть. Но сворачивайте не в него. Вам направо. И снова поля по одну сторону и клочки леса – по другую. Как только свернете, смотрите в оба. Слева будет дом. К нему не ведет ни одна дорога, лишь узкая тропинка, пыльная, с глубокими бороздами от колес мотоциклов или чего-то подобного.

Многие старухи Инсара знали этот дом. И многие тяжелобольные, неизлечимо больные. Умирающие. И даже один инвалид-колясочник. Он и рассказал Святому, как добраться до него, не заблудившись.

Там знахарь жил.

Несколько часов в дороге, чтобы пробыть пять минут в темной, освещенной свечами комнате, в центре которой, за дубовым столом, обставленным всякой ерундой в виде сушеных трав в стеклянных банках, сидел старец, лет сорока пяти с бородой до груди. Глаза старца тускло мерцали вселенской скорбью по всем на свете и желанием всем же на свете помочь. Ибо старец обладал даром. Даром он охотно делился; исцелять – призвание его. Но травы, собранные на заднем дворе дома, вероятно, стоят баснословных денег, и, разумеется, как бы печально это не было, с каким бы призрением старец не относился к деньгам, все же брать их у страждущих приходилось.

– На сбор травы, полагаю?

– Что, родной?

– За что, говорю, ублюдок, ты двадцать пять тысяч просишь? И цифра какая ровная. Тариф?

Старец поднялся со своего места и грозно навис над Святым. Над Святым навис, придурок. Худой он? Бледный? Нос заострен; тяжёлые мешки под глазами? Умирает Святой? Слаб святой, решил старец? Все так. Слаб. Умирает. Но над кем навис?

– Сядь на место, говно поганое.

Старец сел. Сказал:

– Я не звал тебя. Сам приехал. Знаешь, сколько вас, несчастных? Всем помогаю. А самому с голоду умирать? Я жизнь отдаю таким, как ты, от кого медицина отказалась. А ты мне «ублюдок»? Уходи.

Щеки святого полыхнули.

– Отвар на корне «адамовой головы»? И что там еще? Собирал в ночь на семнадцатое? Сволочь! Двадцать пять? – Он стиснул челюсть, перешел на шипение. – не меньше десяти раз к тебе приехать? За травой в банке? Выродок. Скольких ты успел обобрать перед тем, как они кончились?

Старец хотел вытолкать Святого вон, но в ту же секунду получил удар в челюсть. В этот удар Святой вложил всю оставшуюся силу и старец, на голову выше, на тридцать килограмм тяжелее, здоровой, как медведь, отлетел, ударился затылком о полку с кухонной утварью и свалился с ног. Святой вышел на задний двор через кухню. Он искал то, что позволило бы ему прихлопнуть этого скота без упреков совести. Забрать с собой в вечное ничто. Или куда там полетят их души. Желательно в один котел с этим гадом.

Святой двинул к деревянному ангару за домом знахаря. Распахнул незапертую дверь. И осклабился. Перед ним стоял новый, со сверкающей хромом решеткой радиатора Ниссан икстрейл.

До ближайшей заправки отсюда далеко. Должны быть канистры с бензином у последней надежды обреченных. Должны быть. Вот они.

Святой схватил пятилитровый пластик, скрутил крышку, понюхал. Улыбнулся.

На пороге дома, открыв рот и медленно опустив руку с телефоном, стоял старец. И чем ярче полыхало пламя, тем сильнее округлялись его глаза.

Наверное, он бросился тушить остатки сарая и машины в нем. Звонил в полицию. Выкрикивал ругательства. Наверное. Святой не знал. Он, не оглядываясь, шел прочь, в сторону трассы. До автобусной остановки километра полтора, а сил совсем нет.

Святой шел быстрыми шагами, и вслух покрывал себя последними словами.

– Приперся! Кретин. Помирать страшно? Корень мандрагоры тебе в задницу. Осел, какой же осел! Будь оно все проклято. Удобно тебе там, скотина?! – он рванул ворот футболки-поло, и пуговицы отлетели с хрустом. – где еще нет твоих поганых клешней?! Жри! Все жри! – он с силой шарахнул себя по животу, согнулся пополам и дыхание его сбилось. Он задышал мелко и часто. Липкий, холодный пот крупными пятнами выступил на лбу. Сказал с тоской:

– Бабки… эх… бабки, бабки. Бабушки-старушки. И ты хорош.

Он отдышался. Взял себя в руки и обернулся. В дали, от дома знахаря, в небо уходил столб серо-черного дыма и растворялся над кронами высоких деревьев.

Глава 11

Нагоя. Префектура Айти. Япония.

Работая локтями, лейтенант Норио Таката протискивался к выходу переполненной забегаловки «Нонкийа», прижимая к груди две бутылки «Соппоро». Кодзи Сэки ждал его на улице, возле окошка выдачи заказов.

– Держи, – сказал Таката, протягивая бутылку.

– Спасибо.

Полицейские отошли в сторонку, где поток голодных туристов иссякал, и приложились к пиву.

– Ну, что скажешь? – спросил Таката. – Ублюдки отмороженные. Эта актриса…

– Эрика Савада, – подсказал Сэки.

– Да, Савада. Бедная девчонка. Нет, друг, если Канеко, возможно, лишь косит под психа, то Исикава точно был больной на всю голову. Пихать руку в кастрюлю с рисом. Такое может прийти в голову только конченному садисту. Долгая боль, неопасная для жизни, но невыносимая. Он сварил девочке руку в проклятом рисе.

– А что по оружию?

– Корейский «дасан ди эс», девять миллиметров. Вероятней всего контрабандный. Серийный отсутствует. Я тут вчера с Фудо имел удовольствие встречаться, – Таката поиграл желваками. Он не любил, когда приходилось по служебной необходимости обращаться к борёкудан, – игрушку ему приносил. Он даже не взглянул. Никогда «дасаны» не заказывали, даже пробных партий. Обещал постараться что-нибудь узнать.

– Раз обещал, значит правда попробует. Если речь идет о маньяках, они всегда помогают.

– Нинкё дантай хреновы

Сэки сделал еще глоток, закурил и задумался. Таката жадно смотрел, как следователь глубоко затягивается.

– Если хочешь знать мое мнение, мы попросту тратим свое время, слушая болтовню этого урода. Ничего дельного он нам не скажет. К чему все эти подробности? Слушать его треп – работа психиатров. Знаешь, что он делает? Зачем он все это затеял? Он наслаждается воспоминаниями, переживает их вновь.

– Возможно, Норио, возможно, – протянул Сэки глядя в одну точку прямо перед собой, – но мы всё-таки выслушаем его. Я должен попытаться понять их мотивы. Они есть у любого преступника, даже самого безумного. Без понимания мотивов я не вижу картину целиком. А если ты не видишь картины целиком – ты не видишь ее вообще. Не сможешь сказать, что на ней изображено.

– Ох, завернул, – хмыкнул Таката. – каким был в училище, таким и остался. Все тебе нужно наизнанку вывернуть. Только что тебе это даст? Зачем ночевать в участке ради урода, который наслаждается своим рассказом?

– Затем, что это моя работа.

Сэки посмотрел на друга, допил пиво и отправил бутылку в урну для мусора. Звякнув о край урны, бутылка отлетела в сторону. Сэки поднял ее, и в этот раз более аккуратно положил в мусорку.

– Я себя знаю, Норио. Я спать не смогу нормально, если не буду знать, зачем Канеко и Исикава устроили все это.

– Потому что психи, чего тут голову ломать. Ты будто первый год она службе.

– Да, ты прав. Но скажи мне, дружище, скажи, положа руку на сердце, было ли на твоей памяти еще хоть одно дело похожее на это? Попадались ли убийцы, каких ты смог бы сравнить с Канеко? С Исикавой?

Таката задумался, а потом вздохнул.

– Да, пожалуй, что нет.

– Тысячи вопросов крутятся в голове. Пока я не могу их структурировать, не могу даже произнести все их вслух, потому что они не сформулированы. Но их много, Норио, этих вопросов, их много. Есть ли у Канеко последователи? Почему жертвами они выбрали режиссера Кацуми Ямасаки и Эрику Саваду? Послушай, ведь я еще даже не открывал папку с записями, сделанными Исикавой. По сути, я не то что не хочу, я не могу сейчас закрывать следствие.

– Ну знаешь, – обиженно сказал Таката, – ты и правда с училища не изменился. Все такой же самоуверенный засранец, думающий, что все вокруг поголовно кретины безмозглые. Я, знаешь ли, хлеб свой тоже не просто так получаю, работу свою знаю. Никто и не говорил, что дело нужно сворачивать. Я говорил лишь, что слушать его треп нам вовсе не обязательно. У тебя есть вопросы? Отлично. Вот и задавай их. Будет юлить – дожимай. Меняй формулировку, заходи с другого конца. Не мне тебя учить, одним словом. А мы что же? Проторчали с ним до ночи и что узнали? Ничего. Хоть на один вопрос ты получил ответ? А если говнюк передумает и возьмет себе адвоката? Как будешь оттудаваться за то, что вел допрос поздней ночью? У сволочей же права, мать их. То им не скажи, это не сделай. На психиатра не свалишь, она сидит с нами не официально, про это тоже, пожалуйста, не забывай. Освидетельствование не так проводится, тебе ли не знать.

– Ладно, давай по домам. Завтра будет долгий день, запасись кофе, – сказал Секи и похлопал друга по плечу. Тот согласно кивнул, допил пиво и бросил бутылку на землю.

– Ты тоже не сильно изменился, – улыбнувшись, сказал Сэки, поднял бутылку и отнес ее в мусорный контейнер. – Тебя подвезти?

– Нет. Хочу немного прогуляться.

Дороги засыпающего города были полупусты. Сэки добрался до дома за десять минут. Принял душ, залил кипятком три чайных ложки кофе в меленькой кружке, и сел за рабочий стол, занимающий половину комнаты. Перед ним лежала папка.

– Ну что ж, – сказал он вслух, – пора нам познакомиться поближе, господин Исикава.

Он раскрыл папку и извлек ее содержимое. Толстая стопка листов А4, мелко исписанных иероглифами. Листы были прошиты грубой ниткой. Сэки бегло пролистал записи. Некоторые листы отличались по цвету и сохранности. Они были свежее. Иные – измяты и пожелтели от времени.

Исикава вел свой дневник долгие годы.

Сев поудобней, Сэки сделал глоток кофе, закурил и принялся читать.

***

Норио Таката неспешна шел домой. По пути он прикупил еще пару бутылок пива. Одну сунул в карман пиджака, со второй ловко сбил пробку одним движением большого пальца. Редкие прохожие пьяными зигзагами пересекали улицы, проходили мимо него. Туристов было еще меньше. Скоро, моргнуть не успеешь, придет зима, и город заполонят сотни любителей горных лыж со всего света. Торговцы сувенирами заработают на своих безделушках деньги, на которые будут перебиваться до следующего сезона. Быть может в этот раз, под натиском придурков, местные владельцы ресторанов и уличных кухонь пополнят меню разнообразными видами рисовых рулетиков со всевозможными начинками, которые, приезжающие европейцы почему-то называют суши…

Рисовых.

Перед дверью в квартиру он остановился. Рука с ключом замерла в воздухе.

– Он врет, – сам себе сказал Таката. – Не было никакого риса… но зачем? Какой в этом смысл?

Он убрал ключ обратно в карман. Вышел на улицу.

«Зачем он придумал эту историю с пыткой рисом? – думал Таката, вызывая такси до полицейского участка. – над Эрикой Савадой издевались перед тем, как убить, это известно. Отчеты патологоанатомов, фотографии… зачем врать про рис? Или я что-то путаю?»

Таката вспомнил, как часом раньше высказывал Сэки за излишнюю кропотливость в работе, и хмыкнул: а сам-то? Сдался ему этот рис посреди ночи. Будто до утра не терпит.

«Спать иди, чего поперся?» – Подумал детектив и нажал на кнопку «подтвердить заказ такси».

***

Из дневника Исикавы

«Весь этот шум исходит лишь от поспешных страхов, суеверного легковерия, тёмной и подвижной фантазии, простоты и невежества у этого народа».

Доклад барона Герарда Ван Свитена императрице Марии Терезии

Я взял за эпиграф отрывок из доклада барона не случайно. Какой бы бредовой он не был, читать его страшно. Ибо смыл его – зеркальный. Вот почему я переписал себе эти строки. Страх – есть единая суть, обобщающая правду и вымысел. Страх помогает мне продолжать борьбу, которую мне приходиться вести в одиночку. Страх за наше будущее. С каждым днем я вижу……… (не разборчиво) ……………Свитен сделал все, чтобы скрыть истину, так стремительно проникающую в умы средневековых европейцев. …………………………………………………………………………………………………………………………В различных источниках утверждается, что первые упоминания о них появились еще в веках до нашей эры. Возможно. Я даже уверен, что это так. Во всяком случае, я не знаю причин, почему им не появиться на свете, в одно время с нами. Может, эволюция… одна из ветвей развития человека? Конечно. В таком случае они могли появиться гораздо позже. Впрочем, бред. Пустые домыслы. Зачем заносить их на бумагу? Я знаю зачем. На бумаге я рассуждаю. С кем еще мне поговорить? Не с кем.

Не с кем.

Не.

С.

Кем.

………………… (не разборчиво) …………………………………

………………Я буду писать языком беллетристики……………Бесконечные одинокие ночи, чем заполнить их?……Я начну вести записи. Упорядочу все, что мне удалось узнать о них за долгие годы… Я много читал. Я сумею облачить сухие факты в художественную форму. А если нет – не страшно. Кто прочтет это? Никто. Никогда…………А мне отрада. Так пройдет ночь.…………