Врачевательница

Глава 2

Эверлида, как и остальные врачевательницы, носила серые одежды, чтобы отличаться от одертов и мирных жителей. Она одевалась в льняные рубашки с растительной вышивкой на рукавах. Идвионки, а Эверлида была как раз одной из них, обожали кружева и не боялись полупрозрачной ткани. Увы, у Эверлиды не было достаточно средств, поэтому она не могла позволить себе кружево. Однако часто любовалась одеждами Хенрики. Во весь голос восхищалась ее гипюром, шелком, тафтой, шифоном, репсом, бархатом.

В Идвионе свобода в выборе одежды – добрая воля мужчин за женскую покорность. Женщине дозволялись смелые ткани и необычные наряды, поражающие некоторых особо консервативных иностранок, но зато на них налагались другие значимые запреты. Строгое воспитание выкорчевывало из идвионок похоть, строптивость и в какой-то мере трезвую рассудительность. Мало кто задумывался, почему слово мужчины – это слово Бога, а слово женщины – просто слово. А если кто и задавался подобным вопросом, то мужчины заявляли: «Ты видела, в чем ходят кригарки? Замотанные по уши! А у тебя даже плечи открыты. И кто из вас в тюрьме?» И идвионки верили. А Эверлида уж тем более верила всему, что скажет ее отец.

Грея руки о дымящуюся кружку с чаем из мяты, тимьяна и лемонграсса, она болтала в слабом свете почти догоревшей пары свечей и таращилась на Хенрику. Та старательно измельчала в ступе лекарственные травки для будущих мазей. По палатке Хенрики струился удушливый резкий запах, уже привычный обеим девушкам, оттого они и не обращали на него никакого внимания.

Эверлида наслаждалась каждым мгновением, проведенным с подругой. Она уже давно для себя решила покинуть лагерь, но все не могла набраться смелости сообщить об этом Хенрике.

– Завтра домой, да? – спросила Эверлида с кружкой у рта, а затем сделала три громких и больших глотка.

– Не знаю, Эва. Не уверена, – ответила Хенрика с сожалением. – Подожду, пока оправятся те двое из одертов. Уж слишком серьезными были их ранения, нужен контроль еще пару дней.

– Поглядите, какая ответственная, – с шутливой укоризной сказала Эверлида. – Напрасно ты их жалеешь! – В ее глазах скользнула тень презрения. – Они, конечно, герои, и я им благодарна, но ты погляди, что творится кругом.

– И что же творится?

– Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как одерты выдворили ведьм и альбиносов. Самое интересное, что каждый из них знает наш язык, да так, что и не отличишь их от идвионцев. А нам, дуракам, они говорят, мол, с детства языки разные учат. А зачем? Везде не побываешь. И ладно бы с ним, с языком этим, так ведь все еще никак лидера Идвиона избрать не могут. Один не подошел, второй… Видать, костью в горле у кригарцев эти люди, не захотели под их дудку плясать, вот они их и погнали пинками с трона.

– А разве такое не идвионцы решают? Ну, вышестоящие.

– Хенрика, ты же вроде не дура. Кригарцы учили наш язык не просто так… Мне мой батюшка поведал, почему. – Эва скорчила физиономию всезнайки, ожидая от Хенрики расспросов.

– Ну и что он сказал?

– А то, что чужеземцы победят альбиносов, и все… И все, Хенрика! Захватят власть в свои руки, а нас в рабов превратят, понимаешь? Можно уже смело называться Южным Кригаром.

Хенрика вздохнула и отставила ступу. Такого она еще ни от кого не слышала и испугалась.

– Зачем им наши земли?

– Они у нас плодородные. Война как раз из-за них. Всем территория нужна. Вот почему у нас до сих пор ни короля, ни королевы. Кригарцам не выгодно.

– Что это ты в последнее время на них обозлилась?

– Чего-то они замышляют недоброе, а мы им жизни спасаем. Сколько раз уж думала, правильно ли это, и не знаю… – потупила взгляд Эва, чувствуя, что скрывать свой уход от Хенрики больше не может. – Иной раз предательницей себя ощущаю.

– Это ведь ради Идвиона, а не ради одертов.

– Не хотела тебе говорить сегодня, но все равно придется. Какая разница: сейчас или потом, да?

– О чем ты? Что не хотела говорить?

Эва до боли закусила нижнюю губу, уговаривая себя рассказать о своем решении. Или, скорее, о батюшкином. Девушка не осмелилась посмотреть на взволнованную Хенрику, но все же заговорила:

– Мне думается, я все же отдала дань одертам и спасла много жизней. В следующем месяце я решила отправиться на западный фронт, где наши идвионцы войну ведут. Опротивели мне эти одерты.

Хенрика заметно огорчилась и не отрывала глаз, наполняющихся слезами, от Эвы.

– Как же так? Если ты уйдешь, кто останется здесь?

– Ты останешься, одертам хватит тебя с лихвой. На Этель, Стеллу, Маргарет и других глупых куриц особых надежд у меня нет, а вот на Доротею и Гертруду – вполне. – Эверлида помолчала, затем продолжила: – А пойдем со мной на западный фронт?

Хенрика, отвернувшись от Эверлиды, задумалась. Раньше ей казалось, что она навечно обязана одертам за освобождение Идвиона, но шли месяцы, а жизнь лучше не становилась. Что хорошего в войне? С другой стороны, что еще могли сделать одерты? И что они попросят взамен за победу над альбиносами? Или они куют победу из милосердия к соседям? На эти вопросы ни у кого не было ответов. Судачили, что своих ближайших родственников Сверр поубивал еще при жизни, а охотников становиться новым главой государства днем с огнем не сыскать. Но кого они обманывают? Где же это видано, чтобы никому не хотелось на трон?

Однако уйти на западный фронт Хенрика не могла. Ее грызла совесть, шепча, что это предательство по отношению к своим избавителям. Все же именно благодаря одертам в дома идвионцев среди ночи не врываются альбиносы, не воруют провизию, не насилуют женщин, не убивают скотину ради забавы и не травят детей дикими псами. Можно спать спокойно, хотя и не всем. Большинство мужчин призваны воевать в рядах охроносцев – идвионских солдат в охровых плащах, другие работают, а женщины в ожидании окончательной победы воспитывают детей в одиночку. Разве это и есть тот мир, о котором мечтали идвионцы?

С улицы доносился хохот и немелодичная речь кригарцев. Язык их казался идвионцам резким и порой страшным. Отвратительное поведение завершало грубый облик освободителей. Эву сердило в них все, даже веселый смех.

– Мы должны одертам… – неуверенно сказала Хенрика.

– Не знаю, как все, но я им ничего не должна, – раскраснелась Эва. – Я… нет, я не останусь. Ухожу немедленно! В лагере столько убийств помимо войны! Ну их, кригарцев этих! Они по своей природе злые и непредсказуемые. Такие громкие! И еще пьют много сливянки. За любую провинность режут друг друга, дерутся и бесконечно спорят. Я была готова мириться с этим, сколько хватало моих сил, но я больше не хочу оставаться здесь ни минуты. К счастью, мы вольны выбирать. И теперь я выбираю западный фронт.

Следующим утром Хенрика проводила Эверлиду к порталу. Одерты понаставили их по всей стране для быстрого перемещения. Выглядела эта невидаль престранно, и Хенрика не уставала ей удивляться. Каменный туннель, короткий, в конце которого иногда была дверь, а иногда нет. В туннеле, куда направлялась Эверлида, дверь вела в Фанталату. Хенрика обняла подругу на прощанье и пообещала ей писать письма.

Уже в лагере она незаметно смахивала рукавом остатки грусти с щек и кивала в ответ здоровающимся с ней одертам. «Говорят, что по природе своей кригарцы прескверные и скрытные, но вдруг такими их сделала война? – думала Хенрика. – Ведь наш народ всегда держался обособленно от других государств, и мы не имеем возможности даже сравнивать».

Целый день Хенрика размышляла об уходе Эвы на западный фронт. Приходилось туго, она путалась в мазях, отвлекалась и постоянно переспрашивала врачевательниц или одертов о том, что они сказали ей секунду назад. К вечеру, совсем выбившись из сил, она присела на скамейку в палаточном госпитале с кучей тюфяков, на которых после сражений лежали раненые. Благо, таковых уже не осталось – излечить удалось всех.

В палатку нырнул кряжистый одерт, под два метра ростом. Одной рукой он крепко сжимал штоф с водкой, а другой держался за рукоять меча.

– Вы ранены? – спросила Хенрика, замечая во взгляде воина что-то злое.

– Можно и так сказать, – хрипло засмеялся он. – В штанах у меня что-то твердое. – И он разразился противным хохотом, явно гордясь столь остроумным ответом.

Хенрика сжалась на скамейке, оцепенев от страха.

– Ну что, врачевательница, глянешь, чего у меня там? – продолжал он издеваться. – Чего умолкла? Язык проглотила? – Не дождавшись ответа, он осушил штоф с водкой и швырнул его на пол. – Вот я и готов!

Вскочив на ноги, Хенрика ринулась к выходу, но одерт резво преградил ей путь. Врачевательница закричала и получила за это громадной ладонью по щеке. Хенрика упала, испытывая немеющую боль в челюсти, одерт бросил ее на тюфяк, точно она мешок с зерном. Она закричала, ощущая во рту привкус крови, верно шедшей из рассеченной губы. И снова получила удар по лицу. Хенрика старалась вырваться из ручищ одерта, но больше не осмеливалась звать на помощь. Лишь рыдала, отталкивала его и наносила слабые удары по корпусу человека, который, казалось, был высечен из камня.

От одерта разило алкоголем, он что-то говорил, но Хенрику оглушал стук собственного сердца. Мужчина схватил обе руки врачевательницы и вытянул их над ее вертящейся во все стороны головой. Потом лег на нее сверху и начал задирать юбку. Хенрике не удавалось пошевелиться под этой громадиной. Как же она желала провалиться в забытье, лишь бы не видеть и не чувствовать того, что с ней собираются сделать!

Хенрика хныкала, просила Миртла помочь ей и не наказывать, хотя не совсем понимала, за что Бог решил проучить ее. Она послушная дочь благочестивого отца, скромная и кроткая. Одерт, раздраженный ревом Хенрики, сжал ее щеки и что-то пробурчал по-кригарски, а затем вновь ударил ее. Кровь и слюни пузырились на губах, а боль в челюсти почти не ощущалась – страх скрыл все физические чувства. Коленом насильник раздвинул ей ноги, а затем принялся стягивать с себя штаны, тяжело дыша ей в лицо.

Но милостивая судьба не позволила случиться непоправимому – два других одерта, случайно заглянувших в госпиталь, отбросили товарища в сторону. Пока они выталкивали его на улицу, он падал, спотыкаясь о спущенные портки. Хенрика же, не теряя времени, поднялась с тюфяка и убежала. И бежала она долго, не оглядываясь и ни о чем не задумываясь, до портала.

В столице, окутанной ночным мраком, Хенрика спряталась под раскидистым дубом и разрыдалась. Как жаль, что даже в свободном Идвионе царствует безнаказанность, а бессилие снова возвращает себе власть! Она расскажет обо всем отцу, уж он найдет способ, чтобы покарать всех кригарцев. Пусть их изгонят из Идвиона! Они не лучше альбиносов, даже хуже!

Разве такой в представлении одертов должна быть интимная близость? Хенрике она всегда казалась добровольной. Акт любви в ее мечтах был полон нежности и ласки, а не грубости и принуждения. Хенрика зарыдала сильнее, оплакивая горький и омерзительный опыт. Все, о чем рассказывали идвионкам в детстве, никак не соответствовало тому, что их ожидало в реальной жизни.

Сверр наплевал на все традиции Идвиона, бережно пронесенные через поколения, когда заключил договор с альбиносами, позволив им творить беззаконие на улицах. Гувернантка Хенрики каждый день талдычила ей об обычаях, зачитывала законы, наставляла и подсовывала нудные талмуды, в то время как в соседнем доме оглушительно кричала девушка и призывала спасти ее от насильника. Но никто на выручку ей не спешил. В те страшные времена маленькая Хенрика, сидя за столом за книгой, закрывала уши и читала. Читала о том, что не помолвленным или не вступившим в брак мужчине и женщине нельзя оставаться наедине друг с другом в одном доме. Встречи с мужчиной должны происходить в общественных местах, а замужество возможно только после девятнадцати лет. И необходимо помнить, что родители не обязаны считаться с мнением дочери, хотя мнение сына в таких вопросах учитывалось. Брак с человеком иной народности всегда осуждался.

Она слепо соглашалась на все правила игры Идвиона. Она верила рассказам строгого отца и чтила мнение ласкового брата. Оба оберегали ее от злобы окружающего мира, давали добрые советы, учили быть вежливой и прислушиваться к мужской мудрости. И она была послушной. Но теперь она задумалась: а были ли они правы?

Хенрика чувствовала, как лицо раздулось от побоев. Она вздохнула, вытерла слезы и неожиданно осознала, что ее признание отцу в том, что ее чуть не изнасиловал одерт, лишь оттянет победу над альбиносами. Идвионские мужчины слабы и не избавятся от врага своими силами. Они не умеют сражаться так, как одерты, и не обладают магическими силами.

Сливаясь с темнотой, Хенрика решилась на молчание.

***

Бартлид вошел в палатку Эрика Ингвара в добром здравии. Они обнялись и обменялись приветствиями. Эрик подумал, что следует отпраздновать счастливое событие, к тому же ему тоже было чем порадовать друга.

– Эля? Сливянки? – спросил Эрик, направляясь к шкафу.

Но Бартлид отказался. Эрик обернулся и с недоумением посмотрел на друга. Раньше отказов выпить, закурить и посетить Розовую долину от него он не получал.

– Ты сделался служителем святилища или я чего-то не знаю? Хотя и те порой выпивают и ходят к женщинам, – отшутился виктигт и все равно вытащил из шкафа кувшин сливянки и две кружки.

– Я же сказал: не буду, – серьезно произнес Бартлид и опустился на софу.

Эрик рассмеялся, взял кружку для себя и сел за стол. Он попивал сливянку, продолжая посмеиваться. И зачем Бартлид, великий пьяница, разыгрывает перед ним трезвенника?

– Эрик, я чуть не умер тогда, – сказал Бартлид с грустью. Глаза его заблестели. – Я мог быть среди тех замерзших трупов, что складывают на телегу и переправляют в Кригар. От этой мысли мне до сих пор не по себе. Пэра больше нет, ты знаешь? – Эрик печально кивнул. – Торвальда тоже, и Оскара, и Юхана… Ведь я мог быть одним из них. Мог вернуться в Кригар в телеге мертвецов. Но мне повезло. Если бы меня не нашла врачевательница, я бы здесь сейчас не сидел.

– И верно. Ты бы не сидел здесь, не поражал меня отказом выпить и не был бы новым командиром полка. – Эрик отпил сливянки и улыбнулся.

Бартлид резко выпрямился и вскочил. Эрик не предполагал, что назначение настолько поразит его.

– Почему я? – спросил Бартлид.

– Ты верен мне, Бартлид. Несмотря на все твое шалопайство и неуверенность в себе, ты умный человек.

– Пьянок больше не будет. Ранение заставило меня о многом задуматься. – Бартлид сел за стол напротив Эрика. Было видно, что он размышлял о случившемся не один день. – Я не хочу быть тем, кем был. Он, тот Бартлид, омерзительный. Меня аж воротит. И вот сейчас… ты… ты повышаешь меня в звании и… – Бартлид от волнения учащенно дышал. – Это знак, Эрик. Теперь я на верном пути. Обещаю, что не подведу тебя.

Эрику больше не хотелось смеяться. Он отпил еще сливянки, пытаясь понять Бартлида. Не часто ранения заставляют кригарцев переосмыслить собственную жизнь.

– А… погоди. Какой у меня будет полк? У нас прибавление? – торопливо спросил Бартлид.

– Нет, прибавления не будет. Я ставлю тебя на место Видара. В последнюю нашу встречу он нарушил и законы вежливости, и законы войны.

– Но… Видар наш друг. Как же это?

– Мне он никогда не был другом. Но воин он хороший. Это единственная причина, почему я до сих пор не выпер его из лагеря.

– Как-то мне неловко, Эрик. Не хочу вставать между Видаром и его полком. – Бартлид принялся наворачивать круги вокруг стола.

Эрик вытащил из нагрудного кармана сюртука плоский футляр, вынул из него пирлату, поместил в мундштук и сунул себе в рот.

– В отличие от Видара его полк не оспаривает мои решения. Они дали клятву Кригару и парламенту. Как и мы все. Клятвы – дело святое.

Эрик поднес пирлату к огоньку свечи и задымил. Бартлид продолжал тревожно шагать по палатке, что-то бормоча себе под нос.

– Прекрати, от тебя уже голова кругом, – велел Эрик. Бартлид послушался и плюхнулся обратно на софу. – Ты меня пугаешь. Серьезно. Какой-то ты уж совсем другой человек сделался после ранения. Тебе что, камень голову пробил? Успокойся. Уж лучше бы ты выпил.

– Нет. Пить я не буду. Как раньше уж точно. А могу я увидеть свой полк? Ты меня им представишь?

– Наконец-то дельный вопрос! – воскликнул Эрик и стряхнул пепел на пол. – Они обрадуются, увидев тебя.

– Как же. Будут визжать, точно девки.

Эрик надел дубленку, приобнял подошедшего к нему Бартлида, и они вышли из палатки.

Глава 3

В Фанталате царили порядок и чистота. Если смотреть на город с высоты, например, с башни Миртловского святилища, миртлиума, то можно заметить, что улицы образуют сетку. Внутри квадратов ютятся каменные домишки. На каждом доме висит флаг Идвиона – охровый вёх, ядовитое растение, а в саду растут альгерады, в народе зовущиеся цветами вечной чести. Их сажали за низкой оградой перед домом, дабы все могли любоваться крупными бутонами желтого цвета. Бывало, над опозоренными семьями народ вершил правосудие: вырубал им эти самые цветы. Пустой палисад становился наглядным доказательством того, что семья неблагочестивая. И об их проступке помнили долго – бутоны альгерад зацветали лишь на третий год.

Идвионцы стремились вести порядочный образ жизни, ну, или хотя бы делали вид. За закрытыми дверями этих прелестных на первый взгляд домов таилось многое. То малое число неприлично зажиточных людей не выставляли напоказ свое богатство – кичиться золотом было не принято. Идвионцы с почтением относились друг к другу, сословные предрассудки обходили их стороной. Они были идеалистами и верили, что союз двух членов благонравных семей – то единственное, что важно на свете. Это убеждение было еще одной причиной, из-за которой Хенрика решила хранить в тайне все, что случилось с ней в лагере. Одна ее часть желала стащить маску благородства с физиономий одертов, а другая противилась этому.

Через несколько дней после попытки одерта изнасиловать ее, врачевательница полностью оправилась. Все признаки, что напоминали об унизительном событии, сошли с ее лица и тела с помощью чудодейственных мазей. Родным она поведала лживую историю об альбиносе, избившем ее, когда она пыталась спасти одерта. Врачевательницам из лагеря же отправила весточку, в которой рассказала о своем намерении уйти с Эвой на западный фронт.

Но ей требовалось время, чтобы осуществить задуманное. Горожане обращались к ней за помощью, и она с утра до ночи ходила по домам и лечила недуги. Некоторых принимала у себя – больные стекались к ней из разных уголков Идвиона. Вскоре Хенрика позабыла о гнусной попытке одерта обесчестить ее и научилась вновь наслаждаться подаренным ее стране спокойствием. Но один престранный случай все изменил.

Дом Эсбертов пустовал: экономка взяла выходной, конюх по имени Нентер отлучился к соседской горничной, а называть живым существом мать Хенрики, спавшую непробудным сном после бутылки виски, никому не приходило в голову. Бабка девушки ушла на базар с молоденькой служанкой, отец и брат же трудились в поле. Чистокровные аристократы, они не гнушались физической работы и иногда помогали крестьянам. Начиналась пора, когда необходимо было подготовить землю к посеву, рук не хватало. Хенрика же ворковала над своими тепличными травами. Многие из растений, которые она выращивала, слыли крайне редкими, поэтому она очень их берегла.

Сквозь крышу теплицы и ее стеклянные стены, покрытые росой, лился солнечный свет. Внутри пахло свежей зеленью с примесью чего-то резкого, лекарственного. Врачевательница привела в надлежащий вид тридцать с небольшим растений и теперь, напевая лирическую песенку, состригала сухие листики с ветвей пушистого растеньица. Ее мысли витали где-то далеко от земной суматохи, поэтому она не услышала зов незнакомого мужчины у ворот. Лишь спустя какое-то время Хенрика заметила высокую фигуру в черном, маячившую за окнами теплицы. Чтобы узнать в ней одерта, особого дара не требовалось. Нелепые рубашки с высоким горлом и кучей пуговиц, свободные брюки из бархата и дубленки носили только они.

Одерт вошел в теплицу и угрюмо глянул на Хенрику, заставив ее съежиться и вспомнить о недавно пережитом ужасе в лагере.

– Доброго вам дня, госпожа, – промолвил он. – Меня послал за вами виктигт, мол, поговорить ему с вами надо бы.

На лице Хенрики отразилось изумление. Хоть его новость ее и огорошила, она постаралась скрыть свои эмоции от незнакомца. Девушка сжала покрепче в руке ножницы и, набравшись храбрости, дрожащим голосом произнесла:

– Нет.

Одерт недовольно покосился на Хенрику и молчал минуту-другую. Ему во что бы то ни стало нужно было уговорить врачевательницу пойти с ним, но он не отличался чуткостью и знал об этом.

– Как это нет? – недоуменно спросил одерт. – Так ведь… виктигт зовет.

– Если ему надо поговорить со мной, так пусть явится сам, – сказала Хенрика, уверенная, что виктигт никогда на это не пойдет.

Одерт захохотал и качнул головой:

– Нет уж, госпожа. Виктигт Ингвар не ходит по тутошним повитухам, дабы учинять разговоры. Он отдает приказ, и люди идут.

– Повитухам… – повторила Хенрика, крайне оскорбившись. – Скажите, Идвион теперь свободная страна?

– А как же, свободная.

– Так вот если свободная, тогда я имею право отказать вам и никуда не идти, понимаете? И уж тем более не слушаться приказов виктигта.

Глаза одерта забегали по растениям. Он какое-то время подыскивал уместный ответ.

– Нет, госпожа. Виктигт велел, чтоб без вас я не возвращался. Смилуйтесь и ступайте со мною, – упрямился одерт. А потом добавил сквозь зубы: – Пожалуйста.

– Если вашему виктигту нужно поговорить со мной, тогда пусть приходит сам! Вот так ему и передайте.

Одерт помнил наказ – относиться к врачевательнице с уважением. Поэтому он не стал требовать от нее повиновения, хотя и задумался над тем, чтоб взвалить ее на плечо и притащить виктигту. Вместо этого одерт смачно плюнул на пол и молча вышел из теплицы.

Спустя два дня после визита одерта Хенрика навестила уважаемую, но крайне несносную идвионку. Ей не скоро удалось вырваться из цепких рук старухи. По дороге домой Хенрика думала о скором отъезде на западный фронт. Ее это событие радовало, а вот погода – совсем нет. Дул северный ветер с Магнолевого моря. От холода у Хенрики стучали зубы.

Фасад дома Эсбертов обвивал лимонник. Его-то Хенрика и рассматривала уже несколько минут кряду. На губах девушки появилась блаженная улыбка: она представила, как вскоре будет заваривать ароматный чай с плодами растения и наслаждаться напитком вприкуску с грушевым пирогом.

Наконец Хенрика вошла в свое жилище и поставила сумку на столик. Внутри все не выглядело таким же серым и бездыханным, как снаружи, даже наоборот. Стены были отделаны бледно-васильковой жаккардовой тканью с изображением птичек, тянущихся клювами к сочным плодам ягод. На каждой стене висели гобелены с четырехлепестковой лилией и другими растительными узорами. Окна задрапированы тяжелыми и плотными шторами, края которых обрамляла канитель, а дорогие темные ковры устилали полы. И повсюду, в каждом углу, стояли большие горшки с богато цветущими растениями.

У лестницы Хенрику остановил ее брат, Винсальд. Он был высоким и худощавым юношей с крупными чертами лица, чем и походил на сестру.

– Ты сегодня поздно. – Винсальд заламывал короткие пальцы с обкусанными ногтями – по всей видимости, его что-то тревожило.

– Госпожа Уинокен держала меня в заложниках. Что случилось? Бабушка вновь взбеленилась?

– Нет, она у соседки в гостях. Хенрика, к тебе пришел… – тихо начал Винсальд, но, услыхав шорох из кухни, умолк. Его потряхивало, а на лбу блестели капельки пота, хотя в доме стояла прохлада. – Господин к тебе пришел. Нентер слишком занят кобылой, а экономку я отправил убираться наверху. Иди, тебя ждут. – Брат подтолкнул сестру к кухне, а сам тихо прошел в гостиную и разместился в кресле.

Хенрика вошла в комнату и увидела молодого мужчину, лет тридцати или чуть больше, сидящего за круглым лиственничным столом. Это был Эрик Ингвар, но она посчитала его за очередного посланца настырного виктигта. Врачевательница и помыслить не могла, что к ней в дом когда-нибудь впрямь явится сам виктигт, да еще и по ее шутливому указу.

Пахло табаком – очевидно, одерт курил. Увидев Хенрику, он поднялся со стула и кивнул в знак приветствия, а потом наглым оценивающим взглядом смерил ее с макушки до пят. Телосложением пришлый одерт, как подметила Хенрика, был крепок, выше ее брата на целую голову. И на кригарца не похож, ведь обычно они белокурые и голубоглазые, а у этого волосы сурьмяные, зачесаны назад, лишь пара прядей падает на широкий лоб. И глаза черные. Однако одет он был как кригарец. Может, слегка изысканнее – на спинке соседнего стула девушка заметила длинную дубленку из черной кожи с мехом горностая, но этому Хенрика не придала особого значения. Ее внимание привлек глубокий порез на его руке. Врачевательская чуйка порой раздражала, звенела в голове, не давала покоя.