За гвоздями в Европу

Речь тут о Кирьян Егоровиче Полутуземском, сокращённо Туземском, или короче того: о Полутузике.

От лица этого начётчика и литературного прохиндея, неудачника, ведётся повествование.

Читателю приходится напрягать и без того перегруженную авторскими декламациями и сюсюканьем память, вспоминая ерунду, на которой остановился в предыдущей главе пошлый писатель и чудаковатый герой романа, в одном лице, – Кирьян Егорович Полутуземский – Чен Джу, ити его мать. Этот обманщик постоянно намякивает на какие—то сокровища GоLоgо Рудника, о котором, между тем, не говорит ничего толкового. И мы понимаем: завлекуха всё это. Якобы конфетки в качестве награды. А по сути: «Дядя Петя ты дурак» – пустышка это, фуфло.

Но, блинЪ, следует отдать должное, – Чен Джу пишет, порой вдруг, так напористо и горячо – как скачет выскользнувший на приволье красавец – жеребчик. Пегасом зовут.

Любо – дорого и не западло перечитать такие места ещё и ещё раз. Жаль, немного их!

***

Один из героев романчичека – Порфирий Сергеевич Бим, уже после путешествия протер до дыр первый, только начатый, и не переваливший за десять процентов готовности, вариант рукописи Чена Джу – Полутузика.

Он ежедневно мусолит его в маршрутках, и зачитывает цитаты шоферам ночных такси.

Млея на проститутках, Бим пересказывает им содержание романа. И множит степень своего там участия.

– Давай ещё, ещё! – кричат проститутки в экстазе. – Ах! Ох! Не кончай. Продолжай читать. Медленнее! Вот. О-о-о! Теперь быстрее! Е!!!

И чуть позже, обтираясь в душе: «А нельзя ли познакомиться с этими самыми Ченом и Джу, на крайняк с Полутузиком?»

– Нет, – твердо отвечал Порфирий Сергеич, помогая отжимать мокрые и рыжие их мочалки, – нет и нет, заняты Они… Они, вообще—то, в единственном числе и пишут продолжение. Поняли? Для меня. А главный мэн там, знаете кто? – Я! Уеньки бы Чен Туземский взялся писать… без меня. Я – Антибиотик… я – Депрессант… Мне Париж вообще не стоял. Ещё немного… и он название сменит. Будет «Бим в Париже». Во, вспомнил, я Ингибитор! У меня красная майка есть. Поняли, дорогие мои Бляди?

– Вау! – говорят на американском языке дорогие проститутки из угадайского универа, и другие подключились: соски они кругом похожи: не любят лишних фантазий. – Да ты великий прыщ, Порфирий!

– Ни ♂я себе, столько набросать слов, – говорят на чистейшем русском бляди районные, – денег, поди, может дать взаймы.

– Фотым отшошать, – кричат подорожницы с руэ Одиннадцати Гишпанских Добровольцев, что на пересечении с проспектом Красного Понтифика. – Пешплатно. Напышы адрышок! Фот тут, на прокладке: по завершению.

Кто скажет, что это не всенародная любовь к беллетристу Чену?

Кто скажет, что вкус к литературе нельзя привить плохим девочкам за недостатком у них свободного времени и долларов на книжки?

– Да прямо на работе и прививайте, – советуют спевшиеся мудрый пьяница и бестолковый псевдописатель новаго, неопознаннаго пока что жанра.

А вот это уже высшая похвала псевдописателю, тож гиперреалисту Чену Джу: Порфирий Сергеевич Бим серьезно и увлеченно, позабыв иной об архитектурной повинностиь и пиве, откинув порножурналы и порнодиски, онанирует над главками Чтива Первого из общей Солянки Чена Джу. Это там, где Живые Украшения туземского Интерьера, ходят в трусах и без оных. Вот целительная сила живого слова!

Какой конкретно странице и какой строчке поклонялся фантазёр Бим Нетотов – только ещё предстоит угадать будущим биографам и литературоведам Чена Джу – Полутузика.

Бим слёзно просит поскорее измыслить продолжение.

А, придя в гости к Туземскому и не со зла, а из познавательских соображений побив в туалете керамическую плитку: как там она держится на гипсокартоне? начинает канючить.

– Вот это есть та самая дырочка под батареей, в которую ты..?

– Да, дорогой Порфирий Сергеевич, это та самая дырочка, – говорит ему польщенный Чен.

– А это та самая сексуальная пепельница с Джульеткой?

– Да, та самая, Порфирий Сергеевич. А что?

– Выкинь её нахер!

– ???

Как так, мол?

– А я подберу.

– А я не дам.

– А я тогда пенька не дам.

Тут целая история с пеньком. Будет после. Если Чен раскрутит. А пока выкладываем то, что известно в Угадайке.

Уникальный домашний пенёк у Порфирия, в назидание пеньку его собственному, висячему в штанине как замученная земляным трением морковка, ежели её ежедневно вынимать: на предмет: не выросла ли за сутки, и что будет, если её потереть при этом, не на тёрке, конечно, а так:, едва-ечетыре… итак, пенёк-корешок имеет ноль целых девяносто сотых метра в диаметре: по верхнему срезу. А в основании корневища – сто двадцать сантимов. А высотой в три четверти взрослого письменного стола.

Действительно, занесенный как—то раз в квартиру Бима, пенёк этот, является серьезным козырем при обмене не только на пепельницу. Но и, в сочетании с зеркалом, он верно и долго служит хозяину: суперской подставкой под задницу: для одиночных извращений и оздоровительно—деловой мастурбации. А также: для паранормальных игр с весёлыми шестидесятилетками, бывают и такие уникумы: женского полу, разумеется.

Кроме того, и в случае чего, пень повлияет на продажную стоимость хаты.

– Это мой эксклюзив. Наследство, – утверждает и небезосновательно, в течение десятилетий, Порфирий Сергеевич Бим. – Я его даже за долги не отдам.

– А я и не прошу твоего пенька, – отказывает Биму (лет пять подряд) Чен Джу – Туземский.

– Нахрен мне твой пенёк – у меня есть нос от носорога. И скоро ремонт. Некуда нос ставить, а ты про пень свой талдычишь. Пристроить пытаешься? Зачем? Думаешь, мне морковку тереть не на чем?

И чуть позднее поправляется: «Ладно, авось подумаю ещё».

Туземскому жалко расставаться надолго с пепельницей из Вероны: она с Джульеттой, почти что с голой. И даже сдать её в аренду не хочет: мало ли чего натрухает туда Порфирий. Но попробовать пенёк нахаляву: в качестве сексодрома, он не против.

– Ладно, Бим. Я к тебе как—нибудь в гости зайду. Готовь плацдарм. Пробу будем брать.

– Приходи с Дашкой, – раскатывает губёнки Бим, затрагивая насущную тему для него самого: очень уж он смокчет по Дашке, а ещё пуще касаясь наисвятейшей темы для самого Кирьяна Егоровича.

– С Жулькой… та—ак, – прикидывает к носу Кирьян Егорыч, – с Жулькой приду – да. Вполне может быть. Или с Щелкой. Он забыл, что Маленькая Щелочка (в телефоне избито О—ля—ля) на пятом месяце беременности, и потому на пенёк может не сговориться.

А на Маленькую у Кирьяна Егорыча морковка встопорщивается сразу: стоит только подумать, или тронуть её пальчиком… ещё на улице… Как жаль… Ушли времена.

А Дашка… А что Дашка? Не продаст ни за какие коврижки, и не предаст Дашку её телохранитель Кирьян Егорович Туземский. Не только жаждущему её тела другану Биму, но и никому вообще, и никогда. Только при большой любви соискателя. Притом, любви согласованной: с псевдопапой и воздыхателем заодно Егорычем.

Пеньковые думы, при их реализации, оборотились бы большими проблемами: с доставкой. Ну, очень комлеватый пенек, ну очень комлеватый. Выпилен он из старой лиственницы, весит двести кило, с посчитанными и отмеченными шариковой ручкой годовыми кольцами. Чтобы внести в квартиру или вынести из неё, потребуется снова распилить пополам, погрузить в грузовик, поднять вчетвером на этаж, а потом склеить. А если не пилить, то потребуется подъёмный кран. А все перемещательные операции по маршруту «квартира—улица—квартира» – осуществлять через окна.

Вероятно, обмен прославленной пепельницы из никакущего итальянского городка Вероны на уникальный пенек из сибирской тайги, ввиду возраста обменщиков и приближения их морковок к половой катастрофе, а также из—за святой ежевечерней привязанности Бима к тотемному пеньку… обмен уж никогда уж не состоится.

А разговор об обмене – это для Бима только к красному словцу: для проформы. Может, для осознания другими людьми его величия как собственника, одного из образцов природного наследия Земли, превращенного человечеством в лице Бима в культурно—сексуальный символ.

– Ну, назови какую—нибудь букву, брателло. На эту букву – како—нить слово. И вот об этом поговорим. Я всё знаю. Я – титан, я словарь.

Любит повторять Бим после восьмой кружки пива эту формулу.

Пень для Бима это ещё одна забава.

Это второе его любимое слово на букву «П».

Первое слово на «П» пусть угадает читатель. Потому что редактор обяжет Чена-Полутузика это прекрасное, по сути, слово всуе не употреблять.

***

…Порой Чен Джу утомляет читателя словоблудием графа Льва Николаевича. Но только порой! Тут у Чена имеется неплохая отмазка: словоблудие Чену – как вязальные спицы или как число крестиков на вышивке.

Словом, как доступный и незатратный отдых между серьёзными натуралистическими главами.

Сборная пазловидная солянка Чена Джу: в кожаной обложке и с четырьмя засовами, сцепленными меж собой стальными замками, и к которым прилагался интеллектуальный ключ, стала лидером эротических рейтингов: до самого скончания веков (то есть до времен всемирного потопления, если не сбудется более близкий прогноз Нострадамуса катрен X, часть Y).

Книжка чрезвычайно подходит брунеткам (блондинкам меньше) двух оставшихся веков, одевающихся на траурное прощание с человечеством в прозрачные безодежды.

Неплохо брунетки с томиком Чена смотрятся на пляже, в шубах, дабы продемонстрировать не только физические качества с сексуальностью, но пуще того (боже, как меняется мир пред концом!) – свои умственные добродетели.

Иногда Чен строчит что—то невразумительное и детское, коряво, как молодой школяр с перепоя. Эти простые, легко лузгающиеся главы, по—видимому, рассчитаны автором для ещё недозрелых молодых людей – гопников, учащихся в старших классах, будущих кочегаров и дворников, засиживающих штаны на задних партах технического училища и там, где в ходу шприцы одноразовые, таблетки во рту, шпаргалки на коленках, морской бой, девочки в гольфиках, шприцы некипяченые, шпаргалки в таблетках для головы, девочки на коленках с презервативами во рту, двойки, колы, армия, тюрьма.

Или те строки написаны просто с перепоя. Это по замыслу сближает автора с гопниками всей страны, но этого точно никогда и никому не узнать.

Запятые у Чена одинаковы хоть до, хоть после перепоя. А тексты Чен отточит после.

«Камушком по бережку, ножкой босой по песку, камушки не денюжки – счетом не проверишь и т.д».

Кирьяновская водица доточит камушки до кругляков, – главное не останавливаться. Это вопрос лишь времени.

Порой Чен Джу пытается умничать как состарившийся в слабочитаемом мало просвещённой публикой «Даре» Набоков, обшаркавший свой некогда гладкий язык о сладкие бедрышки Лолитки. Умничать Чену пока удается. А вот сотрудничать с краткостью – сестрой таланта – не всегда. Вообще Чен дружит с сестрой таланта очень осторожно и под настроение. На краткость ему в этом смысле наплевать.

А вот соревноваться с ранним Набоковым начинающему графоману Чену Джу кажется вообще пока рановато…

– Не рано, а поздно! – уверяет Порфирий Сергеевич, желая зацепить псевдописателя за живое. – Не сможешь, Кирюха, ты так, никогда и ни за что. Извини, брат, но це есть аксиома. Моя аксиома. Я её Аффтар. Не путать с Аватаром.

Бим обожает строки Набокова в описываемых им моментах интимной близости с Лолиткой. Бим может наизусть процитировать некоторые строки оттуда. Но Чен Джу такого дерьма не пишет. Он не педофил (мерзкое слово – как его бумага терпит). Он не занимается интимом с кем попало. А если нечто случается, то это не есть повод для немедленной литературной разборки. Ну, трахнулся. Это не любовь. Писать: как ты медленно вводишь… а её влажный (по А. Толстому) глазок смотрит на твой алый… – Тьфу! Пакость! Пусть про это сочиняют чрезвычайно ответственные в деталях черепаховоды и немытые юноши рабочих окраин.

Но Бим не вполне прав. Да, действительно, русские Лолитки уже десятилетиями не попадаются в дырявые сети нашего доморощенного графомана. Нет Лолитки, нет и любовной линии. На пожилых подружках хороший роман не построить. Разве что для чтения таких книжек старушками, пытающимися оживить свои древние и далеко небеспорочные воспоминания. Но Чен настойчив и упрям как паровоз. Каждое, даже самое маленькое путешествие по жизни прибавляет ему знаний и ловкости в литературной навигации. Любовный роман в псевдотворчестве Чена Джу приближается неотвратимо, так же, как если бы, будто кем—то, не был бы описан Казанова, то данный типаж придумал бы и живописал кто—нибудь другой. Хоть даже из головы, хоть даже от другого места. Всё в мире делается по принципу вакуума: где пусто, туда и затягивает, и от этого появления чего—то в вакууме образуется нечто свеженькое, долгожданное и оригинальное.

Иногда как настоящий маг и художник Чен льет слова настолько правдиво и выпукло (гиперреалистически – ух ты, каким модным стало это слово с двадцатого века – просто эпидемическая хворь!), что бедный читатель к первой трети произведения считает себя, как минимум, соавтором и лучшим другом бедолаги Туземского. А к середине читателю кажется, что уже не герой пресловутой книженции, а он сам, собственной персоной, бродит по улицам европейских городов, выглядывает собственное отражение в витринах, таращится в окно автомобиля, пьет на остановках пиво, в стационарах – водку и виски с колой, матюгается сапожником и, если даже ещё не приспичило, вместе с автором ссытся на каждом углу. При этом он не забудет вместе с «аффтаром» отметить и тонко обмусолить какую—нибудь архитектурную деталь, или пожалеть жужелицу в паутине, на которых неспециалист просто бы наплювал, или вообще не удостоил бы вниманием.

Предисловие плавно превращается…

…плавно превращается …в повествование, ёклмн.

Оно уже давно идёт: с самого—самого начала. Это такая шалость, – изволит заметить веселый пакостник и эротоман Чен по фамилии Джу.

Подобных путешествий, каковое пытаются выставить нам в качестве блюда некой оригинальной выпечки, ежегодно совершаются тысячи, а, может, миллионы.

Читатель ещё не отпробовал, но он заранее уверен, что динозавровых кокушек в саламандровом соусе ему не выставят.

Бывают неизмеримо более экстравагантные экспедиции: возьмём хотя бы что-нибудь из путешествий на вулканы, или наберёмся смелости пройтись по гребню Джомолунгмы, усыпанному сотнями скелетов недавних искателей острых ощущений. Скелеты пощекотали себе нервы при жизни. А записать чувств не успели: не до этого было. Хотите ли вы такой финал?

Нет? Тогда езжайте с нами. Наших, гарантирую, на вертел не наденут. Они успеют доскакать в сёдлах авто до границы, и досказать то, что обещали: я заглянул в конец. Причём, предъявят в самом упакованном и безопасном виде: в виде беззлобной книженции, усыпанной перлами и знаками препинания. За качество последних, правда, даже господь Бог не сможет поручиться. Ибо не господь придумывал правила.

Но, не каждые из любопытных историй попадают на страницы самиздата, вероятно, по лености самих участников. Они отделываются фотками: в них, конечно, попадается шикарное. Но это всего лишь пикселы, а мы маним живым словом, хотя фамилии наши не Лейкины и не Познеры.

Ещё реже полухудожественные отчёты попадают на стол настоящего цензора (допустим, в погонах или с прокурорскими очками на сморщенном от гнева лбу).

Ежедневная датировка событий сначала была честной, потом слегка изменилась, потом исчезла совсем.

Пусть запомнят все Дорогие, Уважаемые, Внеземные Мудилы и вообще все мудрые, целомудренные человечки и изучающие опыт звездных катастроф мыслящие планктоны и туманности черных дыр, читающие эти глиняные таблички: то, что описано здесь, случилось за три года до Второго конца света планеты Земля.

То бишь, была весна XXXY года, nach, что означает «вперед на»! Дальше попробуйте сосчитать сами.

***

Читателю мало что говорит фамилия Ченджу. Ещё меньше ему говорит имя Чен.

Несмотря на созвучие имен, это совершенно разные люди.

Чен Джу Ченджу – это Чен вымышленный и родился он совсем недавно. Короче, это просто – напросто вредный и наглый Псевдоним Туземского, сросшийся с Туземским настолько, что уже и не поймешь – где кто.

То есть, это вовсе не тот известный всему Ёкску, а также половине Угадайгорода маленький и щуплый как сушеная килька, добрый и лысый напрочь от злоупотребления антирадиационными лекарствами Настоящий Чен, который живет в указанном городе Ёкске и спит на верхнем ярусе двухэтажной кроватки, притворяясь звездным мальчиком, изогнувшимся в форме скорпионьего хвоста.

Ченджу – Псевдоним и лично живой г—н Полутуземский, несколько слившийся с Псевдонимом, проживают в обыкновенной, разве что с теплым полом, угадайгородской квартире чуть выше уровня тротуара.

Чтобы заглянуть в квартиру Чена Джу надо прилично подпрыгнуть, или переступить решетку приямка, приподняться на цыпочки, попробовать прислонить лоб к стеклу.

Но не получится прислонить, не получится увидеть. Прежде всего, надо помыть окна, потому, что все ранее описанные прыжки и прочие действия без мытья окна, пойдут насмарку.

А прислонить лоб не удастся, потому, что окна Чена Джу защищены необычайной красоты решеткой, рисунок которой похож на кривую и вроде бы бесконечную лесенку, ведущую в небо, то ли спуск с неба в квартиру Туземского..

А комната, кухонка и сортир в квартире Настоящего Чена – полновесном примере экстремального авангарда – по прихоти хозяина не имеют перегородок.

Кроме нерасчлененного проектом пространства экстравагантный интерьер объединен общим запахом, неразъединяемым на специфические части даже умной системой вентиляции и кондиционирования фирмы «Sapach—net».

Настоящий Чен имеет экзотический медный сервиз, на завтрак ест красную соль, в обед хрумкает мощно наперченную морковную стружку с прочими дарами моря, не чурается чайных церемоний с трехкомпонентным кусковым сахаром и безнадежно глюх, тюп и невежлифф на оба уха.

По последним трем причинам Настоящий Чен из Ёкска никогда не переспрашивает собеседника.

На любой вопрос Чен, не заморачиваясь и совершенно не стесняясь – даже если выскажется невпопад – отвечает исключительно утвердительными частицами и наречиями типа «да» и «конечно». Иногда Чен пользуется более утонченными синтаксическими конструкциями, отработанными в студенческих кельях ёкских гуманитарных университетов; такими, например, как «а позвольте сделать отказ невозможным» или «а разрешите—ка ненароком с вами согласиться».

А в глазах у Чена практически всегда безысходное «не изволите гневаться, но я nichua не понял и никогда уже теперь, со своими ушами, однако, не пойму, да и к чему мне теперь всё это: просто наливай доверху».

Чен Ёкский широко пользуется редкими и великими словами «отнюдь» и «однако», которые вовсе не означают отрицания, а только предполагают более детальное обследование вопроса, связей и непохожестей между этими древними словами. А также свидетельствуют о некоей, совершенно нелепой в наше время, жуковско—пушкинской утонченности и жеманности всей эпохи Екатерины и Елизаветы Великих и не Очень, с которыми, однако и отнюдь, Чену видеться не довелось.

Занудные слова «однако и отнюдь», весьма распространенные в Ёкске, пожалуй что могут говорить о некоторой значительной культурной среде, привнесенной в этот город ещё в старину ссыльными интеллигентами с их доблестными женами, грамотными заводчиками и купцами, охотно воспринимавшими нравы приехавшей цивилизованной элиты, а если развернуться пошире и сгоряча, то можно было бы замахнуть на гипотезу, в которой прародителем данной культуры и этих двух редких слов мог бы быть отмеченный в истории старец—отшельник, каковой по некоторым слухам и фактам мог быть самим императором – дармоедом, некогда сбежавшим подальше в глушь от несладкого трона, требовавшего неустанной работы и непосильной ответственности перед согражданами – россиянами.

Если рассуждать далее о заманчивой силе этих двух дьявольски красивых и довольно—таки обтекаемых по значению слов, которым даже нет точного перевода в других языках, и при всей их прямой и исключительной принадлежности к знати, то даже г—н Белинский, рассуждающий о бессмысленности жеманства в литературе и поэзии, приближении к жизни и точности выражений, сам, собственной персоной применял эти словеса не раз. Что же тут говорить о маленьком человечке Чене!

Частенько, не расслышав ровно ничего, и, вместо того, чтобы хотя бы что—то ответить, и если исключить всякие отговорки типа «отнюдей и однаков», Чен, не мудрствуя лукаво, хохочет уморительно булькающим колокольчиком, подозревая во всякой фразе или вопросе собеседника исключительно добрую шутку, которую достаточно только оценить, а отвечать вовсе не требуется.

Да и кто скажет плохого глухому Чену из Ёкска, сладкому как спелая тыква и радостному как невинный корейский преступник, который этот преждевосточный фрукт вырастил на узком подоконнике общероссийской камеры?

Талантливый по—заморскому Настоящий Чен шьет гражданам Ёкска дорогущие пиджаки, штаны и жилеты из совершенно качественного европейского сырья и скроенных вроде бы по лучшим иностранным выкройкам, выписаным по почте из самого Парижа, а то и из Лондона.

***

Как—то, а точнее, ровно восьмого мая 2009—го года, буквально накануне отъезда Полутуземского за границу, заехавши в родину Кирьяна Егоровича, по—ёкски скромный и не по—угадайски богатый, глуховатый Чен в составе группы наглых интеллигентов, возглавляемой дизайнером, автором и соавтором местной архитектурно—художественной лепоты Жоржем Кайфулини, зашел ночью в гости к начинающему графоману Туземскому, тогда ещё не обзаведшемуся псевдонимом.

И попили они тогда все вместе простой белоозерной водки от Иван—да—Марьинского ликероводочного завода, посидев по древней русской прихоти на чемоданах, и не забыв добавить за Победу.

Хрупкие ручки Настоящего Чена, дрожа от немыслимого напряжения, занесли тогда в квартиру Кирьяна Егоровича некий крупногабаритный, но при этом весьма эксклюзивный предмет.

Предмет после его разворачивания оказался флагом.

Универсальный черно—пиратский флаг, принесенный Ченом в Кирюхин дом, изначально был сооружен его дружбанами для поддержки некоей команды в какой—то особо редкой игре, про которую Кирьян Егорович слыхом не слыхивал, а также для попутного празднования Дня Победы, а тож «для понтов обыкновенных» в прогулке по ночному городу Угадаю с целью привлечения в интимные сети крупных ночных бабочек автохтонной закваски. Кроме того флаг был успешно применен для разгона несанкционированной демонстрации майских жуков, прилетевших в избытке на праздник слегка преждевременно и привлеченных на набережную реки Вонь пробной иллюминацией упомянутого дизайнера и мастера городских подсветок Жоржа Кайфулини.

«Ещё не Чен», а только—только начинающий графоман Туземский в то время и не думал писать никакого романа. Он только что завершил, а вернее скруглил, повесть про ЖУИ, избыточно устал от проделанного труда и решил отдохнуть за границей.

Чуть пораньше – да что пораньше – практически одновременно, а позже окажется, что и весьма кстати, к «Ещё не Чену» зашла перекантоваться по старой привычке иногородняя Мама Жуи, оказавшаяся по вине дочери без ночлега. (Кто такие детки ЖУИ – опять же см. первую книгу антипедагогической солянки Чена Джу. – прим. ред.)

Понимающие кратковременность и редкость сексуального момента в личной жизни Кирьяна Егоровича, и потому лукаво ухмыляющиеся товарищи, попив почти—что на ходу, – кто чаю с ванильным пряником, – кто водки с огурцом и рукавным занюхом, как бы нежданно—негаданно засобирались по делам.

Произведя на скучающую Маму неизгладимый эффект чрезвычайно интеллектуальными пересудами и исцеловав до обреза рукавов мамины ручки, товарищи Жоржа прихватили с собой три четверти кочана капусты (кочерыжку Мама оставила себе для поутряннаго завтрака) и исчезли с глаз долой, позабыв забрать некурящего Чена, который, покочевав по туалетам и рассмотрев всю кирьянову недвижимость, мирно расстелился на диване да так и заснул с погасшей трубкой в устах.

Примерно через полчаса пропажу маленького, но важного, иногороднего члена своей кампании, обнаружил и снарядил поисковую экспедицию сам кэптан д'Жорж. По первому же требовательному стукотку в стекло, не испытывая особых затруднений, Кирьян Егорович с Мамой ЖУИ подали испрашиваемое тело испрашивающему его опекуну, просунув Чена сквозь прутья оконной решетки, запроектированной в своё время первообладателем квартиры и одновременно её зодчеинтерьерщиком – Кокошей Урьяновым.

Могучий Жорж вставил отыскавшийся бесценный живой груз себе подмышку и, галантно раскланявшись перед собственниками двух окон первого этажа, удалился окончательно.

Скорей всего в спешке, но, может быть, и в качестве подарка (вымотавшийся Кирюша в тот день был слишком слаб умом, чтобы запомнить причину) знаменосец Чен оставил в прихожей графомана флаг, представляющий собой комбинацию из дубовой гардины прошлого века, окрашенной фломастером «под модное некогда, а сейчас не очень мербау» и суконного полотнища с намалеванными на нем скрещёнными костями и улыбающимся черепом, чрезвычайно похожим на автопортрет лысого знаменосца.