Во мраке, переходившем в серебро

Делаю еще несколько звонков и расслабляюсь. Сегодняшний день и вечер – еще один подарок, так как я смогу побыть одна. Детей забираю на выходных. На завтра – забрать маму и отвезти ее на компьютерную томографию и клинику памяти. Я точно понимаю, что у мамы деменция, но никто, кроме меня, этого не видит. Она упрямая и агрессивная со мной, а при посторонних – веселая старушка. Я попросила невролога назначить ей тесты на память в ноябре, и вот подошла наша очередь. Еще одно сообщение по поводу квартиры для мамы – тоже подошла очередь. Значит, еще нужно будет заехать и посмотреть на квартиру на следующее утро.

В семь утра я отправляюсь забирать маму. По дороге надо заскочить в больницу и получить контрастную жидкость, которую пьют перед томографией. Я в ужасе от того, насколько мама плохо двигается и соображает. Ей намного хуже, чем было до рехаба. Она устает после десяти минут сиденья в кресле и валится из него. Мне нужно собрать кучу вещей и подписать кучу бумаг, и я вся в мыле.

После часа беготни мы наконец-то покидаем рехаб. На компьютерной томографии маму стошнило, и она вырвала контрастное вещество на себя и вокруг. Благо, у меня было с собой много вещей, и я смогла ее переодеть.

Следующим номером была остановка в клинике памяти. Мы приехали даже немного заранее. Мама не может даже выбраться из машины самостоятельно. Вытаскивать ее оттуда и пересаживать на каталку очень сложно. А в этой клинике, как оказалось, и нет кресла-каталки. Нет даже лифта или съезда для кресел. Надо было им сообщать заранее, что будет такой пациент. Возможно, этот визит будет сорван, но я заранее не знала, что она не сможет ходить. После переговоров обещают принять нас в каком-то другом месте. Еще час беготни – и мы оказываемся в комнате, где будут проводить тесты. На полдороге мама отключается и съезжает со стула. И тут дело уже не в деменции. Собственно, я не знаю, в чем дело. Неимоверными усилиями гружу ее в машину, и мы едем домой.

Когда я затащила ее в дома, меня силы стали покидать, а у нее прибавляться! Она наконец-то будет есть настоящую еду! Потребовала жареной картошки, которую с удовольствием съела, и в приподнятом настроении собралась в душ. Я запретила это делать, потому как не была уверена, сможет ли она стоять на ногах. Но она бодро залезла в ванную, несмотря на мои возражения, пока я вертелась на кухне. Я слышу призывы о помощи. Мама упала в ванной, спасибо, мягко, на воду, и не может сама подняться. А я не могу ее поднять – она мокрая и скользкая. На улице зима, и вода в ванне быстро остывает.

Я в отчаянии и не знаю, кого просить о помощи. Выхожу на улицу и иду к соседям. На нашей улице только в одном доме живут люди моего возраста, а в остальных домах – старики. Захожу к ним и прошу помочь мне достать маму из ванной. Mэтт соглашается, хотя у него тоже подорвана спина и он много не обещает. Но он оказался очень умелым помощником и таки вытащил маму из ванной. Так что мне не пришлось вызывать дорогущую скорую помощь. Ругать маму бесполезно. Она после такого приключения уже в отключке. Я не могу ни работать, ни оставить ее дома одну. Даже со мной она всё равно бог весть что творит. Ну да ладно, утро вечера мудренее.

Утром звоню лечащим врачам. Так как окончательного диагноза у нее всё еще нет, они предлагают снова ехать в приемный покой. Наверное, да, нужно ехать и требовать, чтобы ее опять положили в больницу и выяснили, что с ней такое, или, по крайней мере, ухаживали за ней там.

Мы заехали посмотреть на новенькое здание новой «маминой» квартиры по дороге в больницу. Я с печалью понимаю, что не смогу ее туда сейчас поселить, так как она несамостоятельная, а ответ надо давать сейчас же. Я должна отправить в больницу что?.

Мы попадаем в приемный покой после обеда. Часов через пять до нас доходит очередь. Мнения врачей расходятся, ведь слабость – не диагноз. Они не видят ничего экстренного в ней и говорят, что мне нужно сдать ее в дом престарелых, там будут за ней смотреть. Однако мамина страховка не оплачивает такой уход. Спрашиваю, могут ли они за пятьсот долларов забрать ее на неделю, но и на это ответили, что мест нет и неизвестно, когда будут. К полночи наконец-то согласились оставить ее в больнице, и я, изможденная, еду домой. Это была пятница, в которую я собиралась ехать на певческое сборище в Вермонт. Мои друзья держали еду мне до последнего. Но не судьба! Тешит одно: в эту ночь дурдом отменяется.

Когда я забирала маму из рехаба, мы заехали в отдел больничных карт и потребовали копию, и шестьдесят пять страниц медзаписей отправились факсом к врачу из Лехи клиники это название?.

На следующее утро в больнице был консилиум врачей, который не привел ни к каким выводам. Назначали множество разных тестов, на нее ходили смотреть студенты, кормили гадкой сладкой едой, и меня держали под прицелом. В больнице нельзя находиться больше двух дней без диагноза – диагноз не материализуется. Я веду переговоры насчет рехаба. В тот рехаб, где она была раньше, ее уже не возьмут, так как она там со всеми переругалась. Других заведений нет, страховка не оплачивает, и мест нет.

В воскресенье мне нужно ехать забирать детей, и это обычно занимает больше четырех часов. Я нервничаю, что не могу отъехать от мамы, возможно, придется перевозить ее домой или еще куда-то. Я попросила своих верных друзей о помощи, и они пообещали мне забрать детей и довезти их до дома. Большой груз свалился с моих плеч. Даже после пятидневного ретрита два дня нервов – и я опять на том же самом месте. Не могу спать.

Детей привезли домой, в понедельник они идут в школу. Я в понедельник иду на работу и дрожу от мысли о том, что мне, возможно, придется всё бросить и ехать спасать маму. В 8:20 звоню врачу, которому переслала историю болезни. К моему большому удивлению, он выдает мне диагноз. Это называется гидроцефалия нормального давления. Этот святой человек получил шестьдесят пять страниц маминой карточки в пятницу после обеда, за выходные проштудировал всю информацию и к понедельнику выдал мне диагноз! Никто из тех врачей, с которыми мы общались до него, не мог такое сделать! Прошли бесполезные выходные в больнице, а диагноз они так и не поставили.

Слезы благодарности застилают глаза, небесная канцелярия постаралась.

– Я не знаю, как вас благодарить! Вы мне так помогли!

– Не стоит благодарности, мадам, я выполняю свою работу, и о вас просил Дэвид. Я рад был вам помочь. Обращайтесь, если снова понадобится помощь.

И Дэвид, и этот доктор сделаны из какого-то особого теста, они даже отвечают одинаково.

Слова благодарности еще слетают с моих губ, а ему пора бежать, его время истекло.

Выданный диагноз состоит из триады симптомов – деменции, недержания мочи и мышечной слабости, которая прогрессирует и в итоге может убить человека, сделав его перед этим лежачим больным. Изменения с ухудшением состояния становятся необратимыми, и очень часто это диагноз ставят слишком поздно. Но не в нашем случае.

Однако то, что у меня есть диагноз, не значит, что он есть у лечащих врачей! Его должен официально поставить невролог, который ведет маму. Назначить визит к нему занимало шесть месяцев до пандемии, а сейчас рутинные плановые визиты не назначают вообще. Можно реально умереть, так и не дождавшись.

Хорошая новость – я получила результаты томографии, они чистые, раковых очагов не нашли.

Маму пока из больницы не выпихивают. Пробовала поговорить с врачами о новом диагнозе – невозможно. Они меняются, как и медсестры, и меня никто не слушает.

Вечером после работы у нас с Васей визит к доктору Тамини. Визиты эти проходят примерно так: сначала мы приходим и ждем, пока откроется дверь, потом доктор приглашает Васю к себе и они там беседуют. Она дает ему леденец и поиграть тем, чем хочется. Потом приглашает меня. Или наоборот, сначала приглашает меня, а потом его. Я ей долго жалуюсь на всё. После этого она мне напоминает, что ребенок маленький и живой, он меня любит, так как ходит со мной к врачу, хоть и с боем, но каждый раз. Всё может быть намного хуже. Проверяет, чтобы таблетки принимал регулярно.

С таблетками у нас несколько месяцев назад была история. Пока меня не было рядом, Вася съел горсть своих таблеток, как потом выяснилось, от страха за вскрывающуюся проделку. Рассказал об этом доктору Тамини в конце визита. Было утро, мне пришлось отменить работу и бежать в приемный покой, где его подключили к датчиками на восемь часов – время полураспада препарата. Потом на скорой помощи перевезли его в региональную больницу. Я на своей машине ехала за скорой. Там мы уже вдвоем сидели три часа в бункере психушки под наблюдением. Я взмолилась, и в 00:00 нас выпустили. Мне абсолютно не хочется повторять всё это. От Васи надо прятать всё потенциально опасное. Прятать ножи мне сложно, так как без них невозможно работать на кухне. Все таблетки теперь заперты в огнеупорный сейф. «Прозак», который он сейчас принимает, вообще никак на него не действует. Для эффективности дозу нужно всё время повышать. Но он настолько часто забывает его принимать, даже если практически запихивать в рот таблетку и давать запить, что до повышения дозы дело не доходит. Вася не чувствует разницы между тем, когда принимает или не принимает лекарство.

В Васином случае две вещи можно улучшить медикаментозно – СДВГ и тревожность/депрессивность. Депрессивность должна откликаться на «Прозак», но это что-то слабо происходит. А насчет того, насколько всё может быть хуже, доктор Тамини рассказывает мне о всяких там колониях для таких детей, которые под надзором государства сидят под ключом. Получаются такие заядлые нарушители, которые не слушают никого, общаются там друг другом и научаются только еще худшим способам бороться с обществом и надзирателями. Я опять не слушаю, мне не нравятся эти разговоры. Она не убеждает меня в том, что это гуманно.

Оттрубила и эту обязанность. Приехали домой, сообразила ужин, уроки, посуда, рутина, ночь. Среди ночи – бессонница. Недоваренные впечатления дня догоняют и требуют внимания ночью, раз днем я ими не занимаюсь.

Меня не покидает надежда съездить в Бостон поучиться. Для профессионального статуса мне нужно брать очень много курсов, и то, что я пропустила январскую конференцию, меня сильно мучает. Я хочу попасть на однодневный курс и надеюсь съездить и вернуться назад за полтора дня.

Из больницы нет никаких положительных новостей. Уговорить провести тесты, о которых мне сообщил доктор из Лехи, не получается.

К маме по-прежнему водят студентов, и по-прежнему там ничего не происходит. Ее тошнит и рвет, она не может ходить и есть. Они обнаружили урологическую инфекцию и назначили антибиотик. Ей надо пить много воды, а ей приносят только холодную воду со льдом. Когда просишь воду без льда – очень удивляются и тут же забывают, а потом персонал меняется. Да ее и не понимают, когда просит. Ну не может она пить холодную воду, хочется кипятка и чаю. Мне надо звонить и договариваться с каждой сменой медсестер.

Уезжать далеко мне опасно, так как ее могут в любой момент перевести в очередной рехаб. Но он не находится, и радиус поисковой дистанции от дома увеличивается с каждым днем.

Отчаявшись добиться диагноза через больницу, я надеюсь на невролога, к которому был назначен визит еще в ноябре на март.

А пока хочу отстоять свои права человека и рискну уехать. Когда я не дома, меня покидает груз домашних проблем, и жизнь не кажется такой безысходной. Мне также нравится, что в профессиональной среде я чувствую себя полноценно, меня слушают и уважают. Я сбегаю в этот мир, чтобы сбалансировать противоположное к себе отношение со стороны семьи. Во мне подспудно ропщет возмущение, что я не соглашалась ухаживать за всеми, забывая себя. Но я делаю выбор не в свою пользу слишком часто. Получается, не жизнь кидает меня под поезд, а я сама. Считая терпение благодетелью, я жду, зная, что всё плохое когда-то заканчивается. Но ждать приходится дольше, чем есть терпения и сил.

В худшем случае планы мои разрушатся. Но обучение бесплатное, и, по крайней мере, денег я не потеряю.

Лаура участвует в школьном мюзикле, и репетиции идут уже пару месяцев. Кроме ее других талантов, самый большой дар – это ее голос. Она в детстве думала, что она маленькая русалочка Ариэль, потому что голос у нее примерно такой же, как у сказочной героини, – глубокий, с большим диапазоном, богат обертонами и очень драматичный, как и она сама.

Мои дети очень одарены музыкально, с прекрасным чувством ритма, слухом и голосом. Но заставлять их заниматься музыкой – сизифов труд. Было предпринято бесчисленное количество попыток, а воз и ныне там. Однако богатый голос Лауры обращает на себя внимание.

Попасть на сцену в школе – это как строить карьеру, надо продвигаться потихоньку. Школа опять новая, уже третья по счету. В нашем маленьком городке не так много вариантов школ, и мы начинаем подбираться к концу этого списка.

Лоре было тяжело психологически, и смена школ позволяла в какой-то степени найти компромиссы.

Решать ее проблемы я начала раньше Васиных, но с Васей легче в том плане, что для его проблем хоть существуют названия. Находкой было лечение нейрофидбэком – в сумме три года сессий, – которое помогало, но через время надо было повторять снова. Сделали больше двухсот сессий, и для каждой надо было ехать минимум полчаса и максимум два в одну сторону плюс куча денег. На данный момент диагноза СДВГ у Лоры нет, но есть эмоциональная нестабильность и склонность к депрессии. Сейчас она учится в общеобразовательной хайскул со своими друзьями, с которыми росла.

Для мюзикла главные роли не даются с наскоку. И, к сожалению, в этом году ей дали роль только в хоре и подтанцовке. Лора часто жаловалась на то, что нужно сидеть по три часа на репетициях и до них никогда не доходит дело, так как репетируют в основном ведущие партии. Но эти мучения с репетициями подходят к концу – в эту пятницу открывается мюзикл «Anything goes» под музыку Кола Портера.

Я очень хочу увидеть свою дочь на сцене. Сверхзадача для супервумен – успеть и к маме в рехаб, вернувшись из Бостона, а это три часа от дома, и на мюзикл. От рехаба до школы ехать еще полтора часа. Волшебный ежедневник имел все эти записи в себе, и я решила, что у меня всё получится.

Поехала в Бостон. Курс действительно был замечательный. Всё время приходили сообщения из больницы, и выходило так, что маму будут переводить в рехаб в двух часах езды дома. Но если мне ехать из Бостона, то это по дороге. Без меня ее не могут никуда зарегистрировать, я должна присутствовать при том, как ее вписывают в рехаб.

Покаталась в своем кабинете, послушала музыку «Аквариума», перенеслась в другое измерения. Не заметила, как добралась – парковка, старики, ходунки, машина скорой помощи. Это, оказывается, доставили маму. Мы добрались одновременно.

Этот рехаб мне нравится больше. Кажется, люди здесь более внимательные, коридоры шире, воздуха больше. Я переговорила с персоналом, нашла источник кипятка для мамы и наполнила термос.

Всё устроила, подписала и договорилась. Выдохнула и попила воды. Опять прыгнула в машину и отправилась успевать на мамино счастье – смотреть на свое чадо в мюзикле. Как по нотам, доехала за пять минут до начала спектакля.

Этот спектакль стал наградой за мое двухдневное путешествие. Музыка Кола Портера уносит в декаданс и беззаботные гламурные двадцатые годы. В оркестровой яме старается оркестр, в котором сидит мой знакомый француз Франсуа, скрипач. То, что музыка написана в Париже и играет ее знакомый француз, как бы соединяется в одну большую приятность для меня, внутри греет ласковый свет. Подъем и азарт исполнителей заразительны. Родители и гости этой молодежи ревут и свистят от удовольствия. Я под большим впечатлением от постановки, от смелости голосов, танцевальных номеров, которые бегут одни один за другим, от яркости и четкости исполнения. Наконец-то выходит моя дочь в матросском костюмчике в компании таких же сирен. Коротенькие юбочки – олицетворение кокетства, меня даже охватывает материнская тревога из-за слишком короткой юбки и слишком вызывающего вида красных губ. Но так как все девочки так одеты – это костюм, и всеми остальными воспринимается он спокойно. Поет она там немного, танцует тоже чуток, но очень соблазнительно.

Главную роль исполняет Сэм. Он мой любимчик! Самый талантливый юноша из всех мною виденных. Он монументально талантлив, трудолюбив и драматичен. У него главная партия, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах – фанатею, пищу от радости, хлопаю, выражаю неприличный, по мнению моей дочери, восторг.

Уже поздно вечером, с размазанным по лицу макияжем, Лора выходит ко мне.

– Лориэль, красота моя! Ты была царицей на сцене. Выглядишь чертовски соблазнительно. Я даже волнуюсь. Что мальчики на этот счет?

– Мальчики?! – Лора оскорбленно фыркает. – Мама, твое мнение предвзятое. Все девочки так выглядят. Ты мне льстишь.

Она считает, что моя любовь делает ее в моих глазах всех прекрасней и милее. В этом, конечно, есть доля истины.

– Лорочка, Сэм был великолепен! Такой глубокий и бархатный голос, мастерство, артистизм! Я его слышала в деском спектакле пару лет назад, и он так вырос вокально! Я хлопала дольше других и пищала от восторга!

– Сэм, Сэм, при чем здесь Сэм? Ты его слишком любишь. У тебя что, дочери нет?

И вот так всегда – из одной крайности в другую.

– Дочь моя, я объехала полмира, чтобы полюбоваться тобой. Но уже поздно. Пойдем домой.

– Мама, меня зовут на вечеринку. Я пойду с Бьянкой, и ее мама нас отвезет.

– Ты уверена?

Это у меня уже нет сил, а для Лоры вечеринка – событие редкое и выдающееся.

– Уверена. Рядом с домом, двести метров. Приду, когда устану.

– Хорошо.

Переговорила с Бьянкой и ее мамой, которые играли в оркестре. Они обе вдохновлены ночным весельем, хотя мама их туда только подвезет. Родителям, понятно, туда ходу нет. Хотят взять Лору с собой.

Практически танцуя под засевшие в голове мелодии и не выходя из образа беспечной гламурности, моя прекрасная дочь отчалила на «бал» с верной подругой.

Вернулась в два часа ночи, кстати. Сидела в отдельной комнате, куда заперли щенка, и игралась с ним. С мальчиками пронесло.

Глава 6

На следующий день я общаюсь с новым лечащим врачом мамы в рехабе. На втором рехабе я начинаю понимать, что рехаб – не для восстановления. Некоторые выздоравливают и выходят оттуда, а многим, наоборот, становится хуже от плохой еды, ухода и болезней. Люди превращаются в дряхлых и хронических больных, если не хуже. И второй вариант довольно многочисленный.

Мама говорит, что ей дают какие-то невиданные таблетки, таких раньше не было. После звонка к врачу выясняется, что какой-то мудрец из толпы врачей в больнице выписал ей лекарство от болезни Паркинсона. Болезни нет, а лекарство есть. Вот ее и тошнит от них и еще больше шатает. Для отмены лекарства нужны титанические усилия, которые я и прилагаю, как предписано моей ролью.

Для работы с медицинской системой нужно быть подкованным, дотошным, неутомимым и не обремененным работой цербером. Я не тяну на всё это, но меня тренируют.

Всё время с начала эпопеи с больницами я стараюсь добиться лучшей страховки для мамы, которая покрывает любое лечение. Это реально сделать с помощью маминых финансовых документов, которые в Лондоне. Лондонская банковская система, как Гринготтс, закрыта от любых посягательств. Продолжаю звонить, писать апелляции, электронные письма и подобное. Но пока из всего этого просвета нет. Всем этим в теории может и должна заниматься мама, но болеть и руководить процессом одновременно – это для выдающихся личностей. А пациенты по большей части все обычные люди.

На выходных я опять ныряю в семейные заботы – продумываю летние лагеря и каникулы. Лето – около десяти недель. Я могу взять пару недель отпуска, и к папе детей тоже можно на столько же отправить, но внушительный остаток времени надо спланировать по максимуму. Незанятый Вася – это разрушительная и неконтролируемая сила. Записываю и подаю документы на футбольный и еще в один лагерь, заполняю всяческие анкеты. Лаура выступает на выходные в мюзикле, он дается пять раз. Я сходила еще раз и была снова в восторге. А ее брата туда затащить так и не удалось. У Васика потрясающая способность отпихиваться от всех культурных благостей.

Мама из рехаба прислала мне список, что ей привезти. В нем самым большим первым пунктом – это сало, за которым опять надо ехать в русский магазин. Если бы любовь к салу можно было монетизировать и опции сала продавались на бирже, я бы их скупила и озолотилась, как Уорен Баффет, – такой это для нее наркотик.

На следующую пятницу назначен визит к неврологу, я возлагаю на него большие надежды. Везти маму в больницу к неврологу технически сложно и далеко, и я договариваюсь с рехабом о транспорте. После еще визит к онкологу, который должен прокомментировать сканы, сделанные две недели назад. И как-то надо успеть к Васе на презентацию проекта лего-роботики. Думать о том, как везде поспеть, – тяжело. Как будто я рулю своей семьей из какой-то странной позиции всемогущества. Я не помню, что я человек, и еще больше не помню, что женщина, так как привыкла ставить интересы семьи выше своих.

Встреча с раком в случае моей мамы обращает взор по ту сторону жизни. Я благодарна судьбе за то, что молода и здорова и меня заваливает груз обязанностей, которые все о жизни. Есть столько возможностей почувствовать себя живой, глядя на больных. И от того, что я живая, меня всё так задевает. И хочется от этого плакать…

В воскресенье иду в музей. Очередной подарок от него – представление серпантинного танца. Это шоу было придумано танцовщицей, художником и музой импрессионистов Лоуи Фуллер в конце XIX века. Образ ее, танцующей, даже запечатлен на картине, которая есть на текущей выставке в музее.

Раз в месяц музей устраивает такой бесплатный фестиваль искусств, на котором показывают разные диковинки. На сегодня обещано действо Джоди Спеллинг. Эта танцовщица возродила серпантинный танец и даже, возможно, улучшила его, пользуясь преимуществами современности. Танец этот – почти мистификация, он действует на зрителей, как транс танцующих дервишей. Не столько танец, сколько представление, которое вовлекает различные изобразительные средства. Платье танцовщицы – главная часть представления. Оно создается из многих метров струящегося шелка и развевается, и парит при движениях женщины. В руках у нее палочки, которые удлиняют руки и помогают манипулировать летящей материей. В дело идут также освещение и музыка. А в нашем музее исключительный зрительный зал с удобными креслами, прекрасной акустикой и освещением. На сцене происходит волшебство, даже сложно найти описание этому акту. Танцовщица представляется мне то бабочкой, то птицей, то летящим фонариком. А вот ощущение физического человеческого тела отсутствует полностью.

Я умудряюсь затащить своих детей на двадцать минут в музей, чтобы увидеть первый танец. Надеюсь, что когда-нибудь в сознательном состоянии, лет через двадцать, они это оценят.

Джоди превратилась назад в женщину после выступления. Я даже вздрогнула, когда она заговорила. Рассказывала о своем платье из двухсот метров белого натурального шелка. О том, как нашла средства его заказать и сделать. Оно переливается любыми цветами при подсветке, такой двухсотметровый бриллиант! Она ездит по миру с ним и выступает в зонах войн и конфликтов. Зло не может устоять перед искусством. Как мудро было замечено, красота спасет мир. Джоди со своим актом превозмогает барьеры и языковые, и социальные, и культурные, и временные.

У меня в душе разгорается неугасимый огонь. Бренность существования больше не тяготит меня. Но жизнь и смерть все еще борются у меня в сознании.

Я юридически ответственна за свою маму и должна подписывать медицинские бумаги, которые, кроме всего прочего, регламентируют то, что с ней делать, если она попадает в критическое медицинское состояние. Она не хочет, чтобы ее оживляли, и я подписываю везде отказ от медицинского оживления. Во мне этот повторяющийся отказ вызывает душевную тревогу и ведет к размышлениям. Я всё время в диалоге со своей совестью и, когда делаю что-либо, прикидываю, загрызет она меня ночью или нет.

Перевожу мысли на другое. Моя профессиональная нереализованность подталкивает к поиску новых профессиональных выражений. Я хочу начать преподавать. Когда закончила обучение, мне всегда хотелось преподавать. Частью нашего обучения как специалистов было преподавание нашего предмета. Я никогда не теряла контакт с университетом, и вот сейчас вызвалась рассказать студентам о витамине Д. Тема богатая и имеет практическое применение. Витамин Д – это самая громкая нота в здравоохранении последнее время. Знаю точно, что, по крайней мере, в нашем университете об этом пока еще не говорят студентам. Я договорилась с Тавтсом и Харвадом о беседе для студентов.