Душа любовью пленена… Полное собрание стихотворений

Во Флоренции Боккаччо быстро достиг высокого общественного статуса, слава о его научных занятиях распространилась по городам Италии, потому неудивительно, что нашлись те, кто хотел прославиться за его счет. Таков был Риччо-брадобрей, пославший нашему автору сонет, написанный псевдоученым, заумным слогом. Эти стихи, где под маской учености выступает невежество, можно отнести и к ранним образцам поэзии абсурда, которая будет процветать во Флоренции век спустя в творчестве другого брадобрея, по прозвищу Буркьелло (1404–1449), мастера «хвостатого» сонета. Риччо задает именитому адресату бессмысленный вопрос: «Как можно любить больше, чем не знать, и знать больше, чем не любить?» Якобы так выразился сам мэтр. Боккаччо дал вескую отповедь Риччо, использовав его же рифмы и тот же «темный» комический стиль, характерный для «хвостатого» сонета. Их диалог чем-то напоминает старинный бурсацкий анекдот:

– Батюшка, если Господь всемогущ, то чем он козырного туза побьет?

– Станет ли он с тобой, дурнем, в карты играть!

Вторая тенцона включала в себя пять участников и создавалась в совершенно иных условиях, нежели комическая сонетная дуэль между Боккаччо и брадобреем. 1348 год стал роковым для Италии «годом черной смерти». Разразившаяся эпидемия чумы, впоследствии ярко описанная во вступлении к «Декамерону», бушевала во Флоренции, заставляя многих искать убежища подальше от города. Именно тогда в городе Форли Франческо ди Мелетто деи Росси, нотариус местного синьора Франческо дельи Орделаффи, инициировал тенцону, в которой задавался вопросом о сакральных причинах земных потрясений и катастроф. Среди его «ответчиков» были Петрарка и Боккаччо, волей случая вместе оказавшиеся в Форли в это время, а также совсем неизвестные нам поэты Антонио Феррарский и Ланчилотто Ангвиссола. Каждый из них изложил свой взгляд, но все сошлись во мнении, что несчастия земные предначертаны свыше. Ответ Боккаччо превосходит прочие ясностью изложения мысли и приобретает морализаторский оттенок: грешные люди сами виноваты в том, что их постигло, все катаклизмы им посылает небо в качестве наказания. Пример Адама и мятежных иудеев, роптавших на Моисея в пустыне, превосходно иллюстрирует высказанную мысль. Примечательно то, что для решения таких серьезных вопросов Франческо ди Мелетто деи Росси выбрал форму «хвостатого» сонета, характерную для комической поэзии. И в наши дни, спустя без малого семьсот лет, в разгар пандемии, впервые переводя эти строки на русский язык, невольно пришлось задуматься о вечной актуальности великой поэзии, стоящей над временем и пространством.

Инициатором третьей тенцоны явился сам Боккаччо, выбравший вопрос на личную тему: кого предпочтительней любить, наивных дев или опытных вдов? С сонетом «Двух дам Амор нередко представляет…» он обратился не к ученым собратьям по перу, а к своему флорентийскому другу, выходцу из народа, Антонио Пуччи. Выдающийся поэт своего времени, теперь основательно забытый, Пуччи дал ответ в пользу вдов. Мы знаем, что последним любовным увлечением стареющего Боккаччо была флорентийская вдова, имя которой он не пожелал сохранить для потомков, на что имелись веские причины. Ей посвящен ряд сонетов, в том числе LXXXII, написанный в «ученом» стиле. Изысканный комплимент даме предваряется целой серией мифологических аллюзий, разгадать которые могли бы лишь искушенные в поэзии эрудиты. Но жизнь диктовала свои законы. Вдова жестоко высмеяла поэта, задев за живое и оскорбив его настолько, что свою обиду он выплеснул в хлестком памфлете «Ворон», направленном против женщин. Суть оскорбления неизвестна, но, видимо, оно было предано огласке, потому что, обращаясь к Амору, поэт признается: «В посмешище я превращен тобой / И в притчу во языцех» (LXXXIII, 12–13). Следствием этих переживаний послужило полное отвержение любви в знаменитом сонете LXXXIX.

Раннюю любовную от поздней гражданской и философской лирики отделяют десять баллат (танцевальных песен), сочиненных Боккаччо специально для «Декамерона» во время работы над книгой. Знаменитый «Декамерон» – это не просто сборник новелл, каких в Италии после Боккаччо было множество, а продуманная до мелочей цельная книга, связанная композиционным единством частей. По авторскому замыслу итог каждому из десяти «Дней» подводит заключение, возвращающее нас к рамочному повествованию пролога. Кому-то из дам и молодых людей, укрывшихся от чумы на загородной вилле и рассказывающих друг другу истории, король или королева дня велит исполнить любовную песню. У автора еще были живы гревшие его душу воспоминания об обычаях неаполитанской золотой молодежи в беззаботную пору его молодости. Навык писать стихи от имени женщин здесь пришелся как нельзя кстати. Сами баллаты отличаются необычайным изяществом, в них очевидны и твердая рука мастера, и яркость красок поэзии раннего Ренессанса.

Ко второму флорентийскому периоду литературоведы относят произведения, написанные после «Декамерона», в 1350-е и начале 1360-х годов, во Флоренции и в Чертальдо, родовом поместье. Большей частью это латинские сочинения.

В период упадка душевных сил, сопровождавшегося приступами меланхолии и мизантропии, страдающий телесными недугами Боккаччо бросил в огонь свои юношеские стихи. Формально это решение было обосновано нежеланием соперничать с Петраркой, о чем он сообщал в письме к своему лавроносному другу в 1363 году. Рукописи, как известно, не горят, к тому же Боккаччо не мог не знать, что в Неаполе его стихи ходят во многих списках и уничтожить их полностью крайне затруднительно. Тем не менее он предпринял этот отчаянный шаг, и в результате мы имеем проблемы с датировкой большинства произведений, в некоторых текстах наличествуют разночтения, отсутствуют строки и целые строфы, несколько стихотворений сохранились лишь фрагментарно.

В ряде поздних стихотворений, уже не предававшихся огню, поэт обращается к порокам людей, обрушивая стрелы негодования прежде всего на алчность, ставшую, по его мнению, причиной упадка общественных нравов. Он призывает Закон (иносказательно – меч справедливости, «царицы мира») выправить порядки (XCII) и сетует на человеческую слабость: «Сегодня золото – кумир толпы, / Что о наживе думать лишь способна» (XCVI, 1–2). Получается, что социальные беды, как и природные катастрофы, рассмотренные во второй тенцоне (пожары, наводнения, эпидемии), происходят всецело по вине людей, грешных от самого рождения. Исправить положение может только Всевышний, и наступит час, когда из немого свидетеля преступлений Он станет грозным карающим судией (XCIV, 14). Флорентийские нувориши, называемые в народе «жирные» (popolo grasso), сколотили себе огромные состояния путем ростовщичества и различных неблаговидных махинаций. Богатство ценится куда больше, чем аристократизм и неразрывно связанное с ним (в представлении нашего автора, конечно) благородство души, потому что в золоте – реальная сила. Боккаччо, выходец из купеческой семьи, прекрасно понимал власть денег над своими современниками и одновременно мерзость погони за наживой. Наряду с жадностью опасен, по его мнению, и другой порок – чревоугодие. Может ли процветать поэзия там, где властвуют жажда насыщения желудка и стремление к роскоши любой ценой, где «баран пролез в верхи»? Слепота души прямо пропорциональна неутолимости людской утробы. Как некогда, после золотого века Сатурна, от смертных на небо ушла богиня справедливости Астрея, так и в дни Боккаччо щедрость и благочестие стали добровольными изгнанниками, не прижившимися на белом свете. Без щедрости меценатов чистая поэзия существовать не может, а без благочестия в душах невозможны благородные порывы и поступки, как намекает поэт в сонете XCIV. Отсюда в его творчестве возникает, как бы мельком, трагический образ поэта, не понятого временем и обществом, восстающего против тех, кто «променял учения благие / На суетность богатств и скопидомство» (XCV).

На общий минорный тон лирики Боккаччо последних лет повлияли еще два существенных обстоятельства. Первое заключается в глубоком разочаровании, постигшем его в результате неуспеха гуманистического предприятия – публичных лекций о Данте. Еще были живы во Флоренции гонители великого поэта-изгнанника, по крайней мере их ближайшие потомки, потому, сколь ни благородным было начинание Боккаччо, он встретил в итоге лишь отпор от сильных мира сего, то есть от городского магистрата, и неблагодарность простого народа. Один из недоброжелателей возбудил в душе поэта такую же бурю негодования, как и флорентийская вдова, в свое время отвергшая его ухаживания. Боккаччо прибегает к несвойственным ему прежде резким, даже грубым выражениям в адрес соотечественников с их узкими мещанскими понятиями. Так появляются «злобная чернь» и «коснеющий в скверне низкопробный плебс», из-за которых у поэта «повисли руки» и «пыл былых порывов угасает» (CXXII). Разве такие люди способны воспринимать поэзию Данте? Флоренция все еще остается неблагодарной мачехой, а не матерью своего великого сына, Данте Алигьери. Что же касается Джованни Боккаччо, то его, уроженца Парижа (если это так), проведшего лучшие годы в Неаполе, непрестанно тоскующего по этому городу, с флорентийским плебсом действительно мало что роднит.

Вторым обстоятельством послужило полученное из Неаполя известие о смерти мадонны Фьямметты. С этого момента лирика Боккаччо становится реквиемом по былой любви, с жалобами на нынешнее безрадостное существование. В прежних его крупных произведениях, таких как «Филострато» и «Тезеида», погибали мужчины, тогда как дамы оставались жить и благоденствовать на земле, не сильно тяготясь разлукой. В жизни Боккаччо все сложилось иначе: он пережил свою возлюбленную, как в свое время его кумиры – Данте и Петрарка. Основным творческим ориентиром в лирике теперь для него становятся, естественно, сонеты и канцоны Петрарки «На смерть мадонны Лауры» и «Новая жизнь» Данте. Но Боккаччо даже в эту трудную пору сохранил авторскую индивидуальность, свой задушевный стиль. Погас путеводный «огонек», светивший ему во мраке жизни, и не осталось цели на жизненном пути. Все помыслы поэта отныне устремлены на небеса, где пребывает его Фьямметта. Некогда земной ангел, она вступила в круг ангелов небесных, стала одним из них и смотрит из-за облаков на своего поэта просветленными глазами, лишь изредка являясь ему во сне или в видении. Боккаччо просит даму об одном: ходатайствовать перед высшими силами о скорейшем его переходе в мир иной для воссоединения с ней. Такова тема, переходящая из сонета в сонет. С аналогичной просьбой он обращается к Данте, к Деве Марии и к самому Христу. Присутствует она и в знаменитом сонете на смерть Петрарки (CXXVI). Без сомнения, это последнее стихотворение Боккаччо: своего великого друга он пережил лишь на несколько месяцев, умер он 21 декабря 1375 года.

* * *

Как было сказано, лирика Боккаччо, несмотря на ее известность в Европе и большое количество рукописных копий, дошла до нас не в лучшем виде. Собрать воедино достаточно разнородное лирическое наследие, которое сам автор не смог или не пожелал упорядочить, было задачей не из простых. Эта проблема оставалась нерешенной и в первой половине XIX века, когда во Флоренции впервые была предпринята попытка издания полного собрания сочинений Джованни Боккаччо. Впрочем, в настоящее время эти тома имеют лишь историческое значение. Первое научно-критическое издание стихотворений совместно с поэмой «Охота Дианы» было осуществлено только в 1914 году. Составитель и редактор в одном лице, Альдо Франческо Массера опирался исключительно на традицию манускриптов, а его текстологическая добросовестность и точность сделали эту работу непререкаемо авторитетной вплоть до настоящего времени. В основной раздел книги Массера включил стихотворения, авторство которых принадлежит Боккаччо несомненно. Сто двадцать шесть оригинальных текстов и семь сонетов других авторов, корреспондентов, в нумерации римскими цифрами. Во всех последующих изданиях (наше – не исключение) состав этого раздела остается неизменным. В разделе «Приложение» Массера поместил двадцать девять сонетов, в авторстве которых он по разным причинам сомневался. Дословно этот раздел называется «Приложение из сонетов вероятно боккаччиевских» (Appendice di sonetti probabilmente boccacceschi).

Впоследствии крупный специалист по Боккаччо Витторе Бранка в своем критическом издании 1939 года оставил без изменений концепцию Массеры, но дополнил второй раздел рядом стихотворений, главным образом канцон (они пронумерованы арабскими цифрами). В его издании раздел «сомнительного» получил название «Вторая часть» и включал в себя сорок одно стихотворение. Из них только одно, под номером 41, – пространный религиозный гимн, мы не воспроизводим, как произведение, нехарактерное для Боккаччо.

В России оба этих издания не вызвали интереса. Можно сказать, что обращение русских переводчиков к лирике Боккаччо носило эпизодический, случайный характер и, как правило, преследовало весьма скромную цель – заполнить хоть чем-то пробел в наших представлениях о литературе Возрождения. Первым, кто попробовал себя на этом поприще, был Юрий Верховский, талантливый переводчик Петрарки, а также «Фьезоланских нимф» Боккаччо. В свой авторский сборник «Поэты Возрождения» (первое издание – 1948 год) он включил три сонета Боккаччо (XCIII, XCIX и 32). Последний сонет, озаглавленный Верховским «Данте о себе», – из числа «сомнительных». В Италии его автором признается, и вполне обоснованно, поэт старшего поколения Чино да Пистойя. В 1974 году в томе «Европейские поэты Возрождения» знаменитой «Библиотеки всемирной литературы» напечатано также три сонета, на сей раз в переводе Евгения Солоновича (I, VI и все тот же сонет сомнительного авторства под номером 32). Год спустя в книге «Малые произведения» издательства «Художественная литература», приуроченной к 600-летию со дня смерти Боккаччо, была представлена самая крупная в России подборка: шестнадцать сонетов и одна баллата. Примечательно, что редактор книги, известный литературовед Николай Томашевский, в базовые итальянские издания не заглядывал, иначе как объяснить сплошную путаницу с нумерацией стихотворений, а также отсутствие элементарной хронологии? К примеру, подборка открывается сонетом VI, а на деле это все тот же сонет XCIII, уже известный по переводу Верховского. К тому же поэтическая техника переводов Юрия Корнеева, представленных в этой книге, оставляет желать лучшего, вызывая ощущение работы, сделанной на скорую руку.

С переводами песен из «Декамерона» дело обстояло лучше. Для классического перевода Александра Веселовского их выполнил Петр Вейнберг шести- и четырехстопным ямбом в духе русской поэзии конца XIX века. При переиздании этого перевода издательством Academia в советское время, в 1927 году, устаревшие уже тогда работы Вейнберга были заменены мастерскими переводами Михаила Кузмина и Михаила Лозинского. Позднейший перевод «Декамерона», принадлежащий Николаю Любимову, содержит стихотворные вставки работы Юрия Корнеева, чьи тексты далеко не исчерпывают возможности их передачи на русском языке. В нашей книге представлен новый перевод всех десяти песен, вскрывающий художественные особенности оригинала, которые не отражены полностью в прежних работах.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что освоение лирики Боккаччо в России шло долгим путем проб и ошибок, но в настоящее время назрела необходимость объективного научного и творческого подхода к ней. Свои боккаччиевские штудии я начал в юбилейном 2013 году. Толчком к этой работе стало приглашение прочитать внепрограммную лекцию студентам филфака Южного федерального университета в Ростове-на-Дону о творчестве Боккаччо. Вместо ожидаемого пережевывания новелл «Декамерона» аудитории был преподнесен обзор произведений неаполитанского периода, раскрыто их влияние на зрелое творчество писателя – в той мере, в какой я тогда владел предметом. Стало очевидно следующее: пробелы в наших знаниях о творчестве одного из пионеров европейского Возрождения велики и их нужно постепенно заполнять. Четыре года ушло на кропотливую работу над переводом «Филострато». В работе над лирикой, осуществлявшейся параллельно с этим замыслом, возникали существенные трудности, преодолеть которые мне помогло сотрудничество с Владимиром Ослоном на сетевом форуме «Век перевода». Автор замечательных переводов из Байрона, Верлена, Эдмона Арокура, Жюля Верна, мой коллега быстро и успешно вжился в замысловатый слог старинной итальянской поэзии, взяв на себя перевод половины объема книги.

Наш творческий тандем достиг поставленной цели: «Охота Дианы» и весь массив лирики (включая вставные песни из «Декамерона») предстают в исполнении двух переводчиков единым целым. Мы неизменно стремились следовать тексту подлинника и лучшим традициям русской школы художественного перевода. В какой мере нам это удалось, решать читателям этой книги.

А. Триандафилиди

Стихотворения

I

Вблизи ручья на пажити зеленой,Средь трав обильных и цветов прелестных,Сидели три создания небесных,Беседуя о милых увлеченно.Из-под венков листвы переплетеннойБлестело злато их волос чудесных,Слились два цвета в сочетаньях тесныхОт ветерка, что веял благосклонно.Я рядом был, ко мне донесся с лугаВопрос одной: «А если б недалечеУвидели любимых, мы с испугаБежали б тотчас?» – «О, какие речи, —Ответила другая. – Нам, подруга,Спасаться бегством от желанной встречи?»

II

Где тысячи дерев тенистый кров,Она, в одежде легкой и парящей,И глазками, и болтовней манящейРаскинула силки; от ветерковВласы, что златом я признать готов,Рассыпались – вот ангел настоящий,В своих роскошных локонах таящийНе счесть приманок хитрых и крючков.Кто смотрит на нее, тот в западне,И так крепка та сеть ее тугая,Сколь ни стремись, а не расторгнешь петель.Гляжу, и ясно совершенно мне,Что в плен попался, не предполагая,Сколь может быть опасна добродетель.

III

Рак пламенел, к полудню время шло,Вздыхал зефир при благостной погоде,На море гладь, и тишь на небосводе —И там она, где солнце не пекло.Такую б небо полюбить могло,Когда меж донн кружилась в хороводе,И локоны, завитые по моде,Убора злато плотно облекло.Нептун, и Главк, и Форкий, и ФетидаИз вод глядели, словно говоря:«Юпитер бы Европой пренебрег».Я – за скалой, – увы, моя планида! —Так зачарован, на нее смотря,Что сам скалою обратиться смог.

IV

Из Юлиевой гавани привелМеня Амор под мирты в пору зноя.На небе тишь, и море штилевое,Зефир лишь, повевающий на дол,Трепля верхушки, шелест произвел,Когда мне вдруг послышалось такоеПленительное пенье, что, покояЛишившись, я его небесным счел.«То ангелицы, нимфы иль богиниВ прекрасном месте слышится напевЛюбви старинной», – мысль пришла украдкой.Гляжу и вижу, как в тени деревНа травах и цветах усевшись, сладкоПоет моя прелестная с другими.

V

Ни усыпивший Аргусовы взгляды,Ни той кифары чудодейный звон,Которой встарь владыка АмфионДля стен фиванских двигал скал громады;Ни глас сирен, не знающих пощады,Что Одиссея тщетно звал в полон;И никакой иной, коль мог бы онВ себе таить и бо́льшие услады, —Ничто вовеки не сравнится с гласом,Когда поет мой дивный ангелок,Листвой, цветами кудри украшая.В грудь огонек мне входит тем же часом,В очах прекрасных он берет исток,Как сто пожаров сердце мне сжигая.

VI

Каталась донна в небольшом челне,Что быстро глади рассекал морские,Сидели рядом спутницы младые,Она же пела сладостно вполне.От берега на остров по волне,Затем назад, компании честны́еВстречали, словно видели впервыеЕе, которой место в вышине.Я замечал, следя за ней глазами,Что люди к ней приковывали взгляды,Как будто очарованные все.И чувства пробуждались, точно пламя,Не будет в жизни большей мне отрады,Чем петь о неземной ее красе.

VII

Кто не поверит в сказку о дельфине,Приплывшем, слыша Ариона глас,Туда, где шел разбойничий баркас,И бывшем как слуга при господине, —Когда она нередко по пучинеВ челне коротком в самый тихий часПлывет и голосом чарует насТаким, какой пристал бы лишь богине?Ей, мнится, угождает Посейдон,Затишье посылая, и буруныНе смеют подниматься за кормой.Блажен, кто внемлет, сердцем упоен,Кто удостоен милостью ФортуныМадонны глас услышать неземной!

VIII

Ту песнь, что древле пел Орфей, смиривПса Цербера и кормчего Харона,Иль ту, с которой лира АмфионаВаяла стены семивратных Фив,Иль ту, что, Иппокрену огласив,Поют все те, на чьем челе коронаИз листьев лавра, так что упоенноВнимают музы, боги, слух склонив, —Наверное, похвалит очень скупоТа дама, кто красой затмила всех,Речами и повадками своими.А я-то вознамерился на смехО ней поведать виршами худыми!Вы видите, насколько это глупо!

IX

Белейшие жемчужины ВостокаБлеснут под лалом пурпурным, живым,Раскрывшись от улыбки нешироко;Огнь под бровями черными таим,Юпитер там с Венерой ясноокой,Цвет лилии мешается с другим —Пунцовых роз, палитрой той высокой,Что не создать искусством никаким.Волос прекрасных золото витоеЛоб осеняет, чудной их красеИ сам Амор дивится, ослепленный.Описанному равно остальное,В ней части тела соразмерны все.Ты скажешь: ангел, видя облик донны.

Х

Кудрей прекрасных волны золотые,Невинно-искрометный взор очей,Живой задор бесхитростных речей,Веселый смех, изысканно-простыеМанеры донны – дал ли это ты ей,Амор, иль клад природы спрятан в ней,Но лишь она владелица ключейК душе, где ран следы неизжитые.Меня тоска гнетет, всё поглощая,Несбыточной надеждой бременя,Но возмещенья мук не обещая.Взор донны, наподобие огня,Столь живо жжет, желаньями смущая,Что чувств иных нет в сердце у меня.

XI

То блещущее пламя, чьим пыланьемКогда-то путь любви мне был открыт,Сжигает так, что, если воспаритДуша вослед Аморовым призваньям,Слабеет воля под его сияньемИ слепнут очи, сразу отгоритМой должный пыл, подавлен и разбит,Я становлюсь бесчувственным созданьем.Пока я в замешательстве таком,Смеются над моим нелепым видом,А кто вздохнет порою, сострадая.Так, значит, эта страсть, которой жгом,Вскрывает всё, что полагал я скрытым,Меня свободы начисто лишая.

XII

Зрачки мои не в силах воспринятьЛюбовный свет, что искры испускаетВ глаза мои и в сердце проникает,Оставив в нем, Амор, твою печать —Как образ той, от коей мне страдать,Так и того, кто мной повелевает,И боль меня всего одолевает,Как вижу я мадонны благодать.Так, супротив желания и воли,В присутствии ее я должен сразуКуда-то отводить глаза свои.О тягостный удел, причина боли:На ту, что так всегда желанна глазу,Взглянуть не смею от своей любви!

XIII

Взгляни я на прекрасных два зрачка —Пылает сердце в их огне желанномИ в душу мне таинственным чеканомВбивается их образ на века.Мой господин, другого огонькаНе шли мне, рая не сули обманом,Сей пламень мне – отрадой и тираном,Спасенье в нем, и гибель с ним близка.Прошу я, лук свой отложи разящий,Довольно, что я пленник этих глазИ что твои нерасторжимы путы.Пока ты всё прекраснее и слащеМне делаешь ее, как вот сейчас,Лишь смерть меня спасет от пытки лютой.

XIV

Великий пыл любовного желаньяЗажег мне сердце юное и точит,И всё сильнее в нем день ото дня;Продлится до конца существованья,Иные страсти гонит из меняИ правит мною всюду как захочет.. . . . . . . .

XV

Мне не под силу, как направлю взглядНа розы-губы, на глаза-светила,На лик и кудри золотые милой,Что на земле мне дарит рай услад,Умом постигнуть, знать я был бы рад,Что в ней чудесней, что меня пленило:Стать ангелицы дивной, легкокрылойИль смех, чьи ноты сладостно звучат.Когда искрятся эти звезды светомИ днем как будто меркнут небеса,Весь дольний мир в улыбке расцветет.К ним сердцем устремляюсь, и при этомВо мне преображенья чудеса,Я на земле вкушаю райский плод.

XVI

Улыбка и чарующее слово,Кудрей сплетенье, где мой взор увяз,И руки, что меня сто тысяч разУбили и вернули к жизни снова, —Всё это языки огня шального,Что грудь мне жжет и ослепляет глазС тех пор, как донны лик меня потрясИ лика видеть не хочу иного.Так выглядит, мне думается, таОтрада, что блаженством одаряетИ возвещает смертным благодать.Им чистая сияет красота,Им добродетель крылья оперяет,Чтоб вознести в лазоревую гладь.

XVII

Бывает, что, уйдя в себя на мигИ весь отдавшись мысли сокровенной,Я высоко парю над сферой бреннойИ вижу в небе ту, чей светлый ликЛьет благодать, как воду льет родник,И чей лучистый взор меня мгновенноСлепит и оплетает сетью плена,Чтоб неземной восторг во мне возник.Тогда, свое являя совершенство,Небесные черты и добродетель,Что Бог ей дал, над миром водворив,Она родит в моей душе блаженство,Какого лишь один Амор владетель,И разжигает мой к добру порыв.

XVIII

Гляжу на вас, на светлую, благую,И входит, донна, сквозь глаза в меняТа нежность, что покой дарит, гоняИз сердца муки, боль мою страстну́ю,Желания внушает зачастую,Все суетные мысли проясня,Так вашу красоту постигну я,Единственную в мире, неземную.И здесь я прославляю свой удел,Амора, что отдал меня во власть вамС тех пор, как взор на вас я бросил смело.Сильней мой дух желаньем не горел,Чтоб обладать недостижимым счастьем —Принадлежать красавице всецело.