Один на один

И ни фига подобного.

Они, кажется, еще больше озверели. Положительным моментом можно считать то, что теперь Шестаков стоял и к тому же, как он успел заметить, оружия у нападавших не было. Чувствуя, что начинает звереть, Миша на всякий случай еще раз уточнил:

– Ничего не перепутали, кореша?

– Щас тебе будут «кореша», гнида ментовская, – прошипел один из них.

Так. Соображаем быстро. Ребята, судя по всему, адресом не ошиблись и «мочат» именно того, кого надо. Оружия нет. Значит, убивать не собираются. Значит, «учат». Повторяем навязший в зубах вопрос: за что? Безусловно, адресуя его не этим обаятельным ребятам, с ними говорить уже не о чем. Постараемся понять друг друга без слов. Ну что ж, мужики, Рэмбо, может быть, и не Рэмбо, но что-нибудь из этой оперы и мы умеем. И в этом тут же пришлось убедиться бритому верзиле, попытавшемуся обойти Шестакова справа. Вот так. Полежи, друг, отдохни. Хорошо поставленный «футбольный» удар в коленную чашечку никогда никого не оставляет равнодушным. Вам в поддых? Получите. Из разбитого носа у Миши текло, как из водосточной трубы. Он утерся рукавом, успел еще пожалеть об испорченной куртке и тут же пропустил удар по правому уху. «Левша?» – удивился Шестаков и тут же получил добавочный – в челюсть.

– А ну – стоять! – загремел вдруг до боли знакомый голос, но в башке так звенело, что и не поймешь – чей.

Бить немедленно перестали. Шестаков поднял голову и увидел стоящую у ларька бледную от бешенства Петухову. Багровый шрам у нее на носу был страшен.

– За что его? – прозвучал наконец наболевший вопрос.

Объясняться вызвался тот самый верзила с ровной ногой (в том смысле, что с коленкой у него теперь будут проблемы). Из нормативной лексики в своей речи он использовал только предлоги и местоимения. Но Шестаков у нас тоже, слава Богу, не выпускница Бестужевских курсов. Он слушал обиженного верзилу, смотрел на Татьяну и понимал, что влип, как дурак в повидло. Еще лучше он понимал, что в такой ситуации нельзя суетиться. Чем глупее недоразумение, тем тяжелее из него выкручиваться. К тому же – оправдывается виноватый. Азбучная истина.

Мишина судьба топталась на распутье. Или – висела на волоске. Чего хочешь – выбирай. Если Татьяна верит ему, значит, все в порядке, он моментально объяснится. Если нет – один разрешающий жест, и эти трое продолжат свой воспитательный процесс.

Да уж… Конечно, не в одном десятке драк успел поучаствовать за свою жизнь Миша Шестаков. И не раз эта самая бестолковая его жизнь висела на том самом пресловутом волоске. Но, пожалуй, никогда еще ему не было так стыдно. Стоять с разбитым носом, словно нашкодивший пацан, перед строгой воспитательницей, которая слушает какого-то вонючего ябеду… За эти несколько позорных минут Шестаков успел послать самые страшные проклятия всем выборгским, а также любым прочим крысоловам и помянуть самыми недобрыми словами тех любопытных варвар, которым уже не один век прищемляют носы, а им все неймется…

Носатая тем временем свои выводы, похоже, сделала. Совершенно королевским мановением руки Носатая отпустила воспитателей-костоломов и спокойно предложила Шестакову:

– Поехали в «контору». Тебе умыться надо.

Бесколенный верзила уходил, прихрамывая, и все время оглядывался.

– Иди, иди, – прикрикнула на него Носатая, – и в следующий раз советуйся с начальством!

– Инициативные ребята, – пробурчал себе под нос Шестаков, разыскивая в траве папку с документами.

Мухина в «конторе» не было, да оно и к лучшему. Миша сноровисто замочил куртку в холодной воде, покопавшись в хозяйской аптечке, нашел даже перекись и занялся своим лицом. Жаль, жаль, но нос скорее всего сломан. Ухо пылало. Разбитые губы придавали лицу детски-обиженное выражение.

Петухова спокойно наблюдала за медицинскими упражнениями Миши, курила, но помощи не предлагала. Железная женщина – ни грамма милосердия.

– Хоро-ош, – протянула она, когда Шестаков наконец появился на кухне. Не ясно только – к чему относилась одобрительная интонация. К творчеству костоломов или результату Мишиного умывания.

Петухова курила, грацизно разместившись на краешке кухонного стола. Прищурив глаз от дыма, она спросила:

– Ну?

Шестаков хотел было иронично приподнять бровь, но скривился от боли и решил, что с мимикой пока можно и повременить.

– Рэмбо, я умираю от любопытства! Не сиди букой, поделись с товарищем – какого лешего ты делал в машине Банщика?

– Я ровно десять минут назад узнал, что он – Банщик, – спокойно ответил Миша.

Истинная правда. И, кстати, информация о том, что Юра и Банщик, оказывается, одно лицо, можно смело прямо сейчас заносить в «Книгу Первых Сюрпризов Королевства». Нет, конечно, еще в ментовские времена Шестаков, безусловно, слышал о такой крупной фигуре, как Банщик. Известно было, что НАД Банщиком стоит кто-то покрупнее. Но это уже в такой заоблачной выси! – всей ментовке плевать, не доплюнешь. И никто им особо не интересовался. («Не нашего масштаба фигура», – сказал муравей, слезая со слонихи.)

– Откуда ты его знаешь?

Эх, милая, тебе бы сейчас рассказать, откуда… Шестаков потрогал разбитую губу и «пошел в полную отказку»:

– Час назад нас познакомил этот хренов Ромуальд Хренов.

Каламбур получился – что надо. Совершенно неожиданно Петухова заржала басом, и Миша понял, что инцидент исчерпан.

– Да ты пойми ребят, Рэмбо, – уже по-человечески, без металла в голосе, объясняла Татьяна чуть позже, за чаем. – Большей суки, чем эта самая «Петер-экстра», во всем городе не найти. Раньше еще можно было как-то дышать, через щелочки, пока Банщик там только «коммерческим» был. А как полгода назад его шеф умер – все, полный… настал.

– Что – пришили?

– Сам. От инфаркта. Ничего, кстати, был мужик, с правилами. Не то что этот. Если кого можно мимоходом ногой пнуть – в жизни мимо не пройдет.

– Так это что – конкуренты твои?

– Да, каким-то боком… Хотя… нам такие звания не по карману… Величина не та. Для «Экстры» моя «Африка» – не дороже упаковки сосисок. Захотят схавать – схавают, не подавятся. – Татьяна достала очередную сигарету. – Вот ты говоришь: метро починить… А я, когда тоннели затопило, первым делом – на «Петер-экстру» подумала… Очень на них похоже. В их стиле подлянка.

Шестаков задумался. Он представил себя выходящим из Юриного «Опеля» на глазах петуховских «африканцев». Сейчас уже точно не вспомнишь, но, кажется, они с Юрой даже руки на прощание пожали… Мда-а… Остается только радоваться, что сразу не прибили…

– Давай я тебя домой отвезу? – предложила Татьяна.

– Давай. Только… Подожди, я тут несколько слов черкну. Себе, для памяти. – Миша открыл свою заслуженную черную папку.

– Черный список? – засмеялась Петухова. – Обидки записываешь?

– Не… – Он тоже попытался улыбнуться разбитыми губами. – Мысль пришла интересная.

– Может, ты роман пишешь?

– Может, и пишу.

Около дома Шестаков задумчиво спросил Петухову:

– А почему ты мне поверила? Я же мог оказаться коварным вражеским агентом из «Петер-экстры»?

Татьяна посмотрела на него долгим взглядом:

– У меня интуиция, – веско ответила она.

«Интересно с бабами работать, – решил Шестаков, устраиваясь поудобнее перед телевизором. – Это мы, мужики, вначале башку проломим, потом подумаем. А вот у них, гляди ж ты, – интуиция…»

Около двенадцати ночи в квартире Шестакова раздался телефонный звонок. Звонил радостный Мухин. Как всегда, он орал, как с другого края земли:

– Мишка, привет! Как дела?

– Средней хреновости, – прошипел Миша разбитыми губами.

– Приезжай скорей, мы тут с твоими бывшими колегами пивка купили…

– Да иди ты со своим пивом… – У Шестакова не было сил, чтобы хорошенько послать Толика.

– Ты что – спишь уже? – От его довольного голоса, казалось, через трубку несло пивом и рыбой. – Ну, ладно, спи. Я только хотел сказать… Поставь кружку, это моя!!! – крикнул Мухин кому-то в сторону. Миша от злости чуть не швырнул трубку. – Короче, выяснил я, что ему примерещилось!

– Кому, черт тебя дери?

– Ну, утром, забыл, что ли? Славке Постникову, машинисту!

– Ну? – Губы сильно саднило, а во рту, даже после полоскания, оставался противный вкус – как будто жуешь консервную банку.

– Великая сила искусства! Не поверишь! Мужика он увидел! С топором! Точно, как в фильме «Сибириада»! Помнишь? Ну, ладно, спи, не буду тебя отвлекать! Спокойной ночи!

– Пошел ты… – любезно отозвался Шестаков.

Глава шестая

Саша

Попивая кислое литовское пиво, Саша мутно смотрел в окно. Поезд сильно раскачивало, локоть то и дело соскакивал со столика. «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда…» – назойливо вертелось в голове. Эх, давно уж все не так. И провожают теперь команду, как правило, в аэропорту, и встречают, как сейчас, с поезда. Раздолбанный за тридцать лет болтания по океанам «Забайкал-Кобылин» трусливо отсиживается в иностранных портах, на родину и нос не кажет. Знает, что если хоть раз появится – никто его уже никуда не выпустит. А в металлолом – кому охота? Эх, стыдно и говорить: как раз к трехсотой годовщине наш родной флот, похоже, решил окончить свое существование.

Саша смотрел в окно и пытался вызвать в памяти хотя бы детскую тоску по любимому городу. Какой-нибудь особо щемящий душу скверик? Или триста шесть мальчишеских шагов от дома до школы по дороге, где знакома каждая выбоинка (благо и асфальт там никогда не меняли)? Нет, не получается. Да и не надо, наверное, гнать тоску. Этот каменный оборотень все равно окажется страшней и красивей, чем ты его себе представляешь. А уж сейчас – когда каждый день что-то меняется… Сколько там перекопали-переименовали, продали и пропили в нашей суровой северной столице? Приедем – узнаем.

Особый шарм предстоящей встрече прибавляло и не случайно выбранное место для рандеву. В результате длительных прыжков и гримас родного пароходства команда прибывала в Питер из Румынии. А следовательно, на Варшавский вокзал.

Нет слов, очень приятно стало прилетать в город на Неве самолетом. Особенно в международный, «Пулково-II». Или морем – из Швеции или Германии, на пароме, – гордо профланировать по серым мраморным лестницам Морского вокзала, выйти к павильонам «ЛенЭкспо». А потом с ветерком – на авто по Большому проспекту Васильевского острова. Вполне по-европейски.

А вот если прибываешь на какой-нибудь пятьдесят-занюханный путь Варшавского вокзала, где и платформы-то человеческой нет, и дым отечества – сразу в нос, и люди – родные-родные, не очень бритые, с недельным перегаром и «беломориной» в зубах… Совсем другой коленкор.

Из соседнего купе неутомимая Лайма Вайкуле уже двадцатый раз сообщала о том, что «вышла на Пикадилли». Опухший стармех, лежа на верхней полке, немузыкально насвистывал свою любимую, про «где-то далеко, очень далеко идут грибные дожди». И снова в тысячный раз Саша представлял сырой темный лес с бледными зарослями поганок.

До Питера оставалось часа полтора езды. «Дед» еще раз упомянул про «созрели вишни, наклонясь до земли», шумно почесался и спросил в потолок:

– Вот кто угадает, чего я первым делом на берегу сделаю?

Формально говоря, команда находилась на берегу уже вторую неделю, но стармех под «берегом» имел в виду, конечно, дом. Особого интереса к действиям «деда» «на берегу» никто не выказал. И не странно. Тема «Кто что с кем где будут делать» была обсосана до белых косточек давным-давно. Тем не менее он продолжал:

– С шурином в баню пойду. У нас прям напротив дома, на Гаванской, хоро-ошая банька. Веник возьму, эвкалиптовый, пивка «Балтика», «двоечку»…

– «Четверка» лучше, – лениво отозвался с нижней полки Володя-кок. – А я вот сразу дачей займусь. Фундамент там, забор… Эх, руки зудят – так попахать на фазенде охота!

– А я… – Начал известный бабник и раздолбай Сергеев, но его перебили хором:

– Знаем! Знаем! С порога – в койку!

В купе оживились. Саша с горечью понял, что ему-то сказать и нечего. Никаких особых планов «на берегу» у него не было. Просто устал и хочется отдохнуть. Вот если только…

– Чего молчишь, Самойлов? – Кок с любопытством приподнялся на локте. – Ты что будешь делать?

– А я в ресторан пойду! – злорадно ответил Саша. – От твоих «макарон с мусором» отдыхать буду!

– Ну-у… – разочарованно протянул Володя. – Удивил…

На самом деле, чем ближе к дому, тем больше мыслей кpужилось в голове. Год назад на вопpос «Что делать?» ответ был бы однозначный: пpямо с поpога, побpосав вещи, захватить какую-нибудь особо милую безделушку – и на Каменноостpовский, к бабушке. «Вот, – сказать, – это тебе сувениp с дpугого беpега Атлантики!» И сидеть потом целый вечеp пить чай, тpавить свои моpские байки, вызывая искpенний востоpг и изумление… Да, на кладбище надо съездить. Там небось после зимы все повалилось. От этих дамочек – Иpки с матеpью – фиг дождешься…

…А еще… еще… – уж самая сумасшедшая фантазия – иду это я по Петpогpадской, в плащике своем новом «Montana», ботиночках чеpных, надpаенных… А навстpечу – Света. Одна, без охpаны моpдовоpотной… И говоpит мне: «Здpавствуй, Самойлов», по стаpой школьной пpивычке. И хоpошо так на меня смотpит, сама не улыбается, а глаза смеются. А я отвечаю ей, небpежно так: «Пpивет, Светило! Пошли кофе пить?» – «Пошли», – говоpит она. И под pуку меня беpет… Стоп, пеpебоp, не беpет, пpосто так, pядом идет…

Стоп, машины. Давление зашкаливает. Это ты себе за полгода маеты нафантазиpовал. На беpегу все эти закидоны бы-ыстpо пpойдут. Здесь по улицам девушки кpасивые пpосто так табунами ходят. А с тобой, моpским волком, да в плащике «Montana», любая кофе пить побежит…

Еще из Румынии, как только узнал номер поезда и дату, Саша попpосил мать по телефону:

– Позвони Дpягину и Шестакову! Слышишь? Пускай встpечать пpидут!

Мать все понимала по-своему:

– Хоpошо, хоpошо, позвоню! У тебя что, вещей много? Ты телевизоp купил?

На платфоpме стояла шумная возбужденная толпа. Похоже, большинство встречающих начали отмечать приезд родственников загодя. Бpосались в глаза хоpошо одетые молодые женщины с жадными глазами – жены моpяков. И даже из них сильно выделялись самые шумные и кpикливо одетые – Сашина мать, сестpа Иpка и какая-то смутно знакомая, сильно pазpисованная фифа. Ни Дpягина, ни Шестакова не было. Впpочем, нет. Шестаков как pаз наличествовал. Неловко скособочившись, он стоял немного в стоpоне, и его кpасное ухо светилось как пpаздничный пеpвомайский флажок.

На Сашу тут же наскочили, начали тискать и обнимать, даже слегка обмочили слезами.

Все устpоилось как нельзя лучше. Шустрая Ирка припахала своего нового хахаля, который приехал на вокзал на служебном микроавтобусе. Поместились все. Мамаша, правда, с подозрением покосилась на неровное Мишкино лицо, но Саша быстро отвлек ее, строго приказав:

– Следи за большой желтой коробкой! Там телевизор! Смотри, чтобы не разбился.

И смотрела. Глаз не спускала, смертельно бледнела, подпрыгивая на ухабах.

– А куда мы едем? – удивился Саша, когда микроавтобус на Обводном канале повернул направо.

– Как – куда? Домой, сыночек, куда же еще?

«Сыночком» мать его обычно называла в течение недели по возвращении из рейса.

– Неужели с вещами – в общежитие? Сейчас знаешь какое воровство кругом? А у нас и стол уже накрыт. Отдохнешь, помоешься… Машенька, подвинься к Сашеньке, а то тебе совсем ноги коробками задавили!

Раскрашенная фифа с удовольствием подвинулась. Вся она светилась от радости, не спуская с Саши загадочного взгляда. С Шестаковым во всей этой суете удалось лишь обменяться рукопожатием да парой дурацких фраз.

– Это тебя на работе так? – сочувственно кивая на Мишино разбитое лицо, спросил Саша.

– Нет, это у меня хобби такое – в дерьмо с разбега прыгать, – ответил Шестаков.

– А Валерка где?

– У домашнего очага. – Эту реплику Миша хотел, видно, сопроводить презрительной гримасой, но скривился от боли, поэтому в результате скроилась просто зверская рожа.

Ну, конечно, откуда знать Самойлову обо всех изменениях, произошедших в Питере за полгода? Это ж надо все постепенно, по порядку рассказывать. Шестаков махнул рукой: потом.

Жизнь сделала несколько семимильных шагов вперед, оставив моряка Сашу, извините за неловкий каламбур, за бортом.

Больше всего происходящее вокруг напоминало Саше внезапное пробуждение от летаргического сна. Больной еще не очень уверенно ходит, удивленно озирается по сторонам, а вокруг все суетятся, разговаривают, что-то шумно рассказывают – короче, всеми силами тащат его обратно в реальную жизнь.

– …представляешь? – Мать придвинулась к Саше теплым полным плечом. – Тетя Лена дом в Новгородской продала, хорошие деньги получила, но сколько – не говорит… Поплавский этот, сволочь недобитая, оттяпал-таки бабкину квартиру, два суда уже было, все проиграли, а пятьсот тысяч адвокату отдали, тоже гад такой, болтун… дядя Леша ногу сломал в двух местах, на даче в сортир провалился, говорили ему: дождись лета, там все доски давно прогнили, так не послушался, лежит теперь в гипсе, даже, говорят, хромать будет… Ленку твою, бывшую, с чучмеком каким-то видели, Серега говорит: араб, а я думаю: откуда у нее араб, небось азер обыкновенный… ты лучше на Машеньку внимание обрати, какая славная девушка! Она сейчас Ирочку на работу устраивает, в фирму, хорошая работа, с десяти до трех, а миллион в месяц платят… и работы всего – стол для сотрудников накрыть к обеду, а потом убрать, ну если пыль, там, тряпочкой смахнуть… Я бы и сама пошла, да мне до пенсии год остался, к тому же в фирму молоденькая нужна… денежки давай, я в сумку уберу, и документы тоже, а куртку ты зря такую светлую купил, маркая очень, а дорогая?..

Водитель, наверное, хотел доставить Саше удовольствие, поехал через центр. Московский, Загородный, Марата, Невский… Питер кривлялся за окном машины, похожий на дешевую проститутку: где-то вроде и подмазано французской косметикой, а где-то вроде и не очень вымыто…

К семи часам вечера, слушая неумолчную щебетню трех женщин и регулярно выходя покурить с Шестаковым, Саша уже знал в общих чертах все. И новые цены на электроэнергию, и про Чечню, и о новорожденном племяннике, и о «Выборгских крысоловах», Петуховой и Мухине, Матильде и СССР. Избыток информации сыграл с ним злую шутку. Гораздо больше, чем появление в метро загадочных крыс, его поразил тот факт, что «славная Машенька» оказалась его старинной знакомой, одноклассницей, и – более того! – чуть ли не первой любовью! Саша смотрел через стол уже немного осоловевшими глазами на ее лицо, некогда казавшееся самым красивым на свете, и пытался вспомнить, чем же закончился пятнадцать лет назад тот стандартный юношеский роман. Чего-то там кто-то насплетничал, кого-то били (меня или не меня?), письмо или записка какая-то фигурировала (точно, точно, долго еще потом в ящике стола валялась)… Ерунда, в общем, расстались, как люди… Да-а, время не красит… Лицо ее… Нет, не постарело, а – что самое поразительное! – совершенно не изменилось. Та же стрижка короткая, гладкие щеки, серые, чуть навыкате, глаза. Когда-то первой красавицей класса была. А вот потом, судя по всему, Машенька впала в огромное заблуждение. Вместо того чтобы органично и естественно из пятнадцатилетней красавицы превратиться в двадцатилетнюю и так далее, она решила остановить прекрасное мгновение. Не менялось выражение глаз, никуда не исчезала короткая челка, по-прежнему капризно надуваем губки. В результате перед Сашей сидела, кокетливо хлопая ресницами, довольно вульгарная дамочка без возраста. Ох, не подумайте чего плохого! Машенька была очень мила. Где нужно – молчала, смеялась вовремя и в меру громко, заботливо накладывала Саше салат и грибочки и даже однажды ласковым движением поправила ему воротник. У Самойлова потеплело в животе, и где-то в глубине души заворочалась, зашевелилась, поднимая голову, полузадохшаяся надежда, зашептала горячо: «Гляди не пропусти, может, и получится, найдешь ты свою половинку…»

Ну вот, и подарки все распакованы-рассмотрены, уж и водочка «Столичная» – теплая, а «горячее» – холодное. Сколько времени – понять невозможно. Все пересеченные за последние сутки часовые пояса, изрядно переложенные разнообразнейшим алкоголем, перемешались в Сашиной голове. Рядом сидел Мишка Шестаков с необычно тоскливыми глазами и объяснял что-то невразумительное про свою жизнь. Вот он замолчал, прислушиваясь к звяканью посуды и хлопотливым женским голосам на кухне. Это, наверное, и дало толчок его мыслям. Он вдруг качнулся в Сашину сторону и заговорил ясно и горячо:

– Ни черта я в них не понимаю. Ни черта. А главное – не верю. Понимаешь, какая хреновина? Забулдону какому-нибудь, бомжу вшивому скорей поверю, а не им! – Голос его внезапно охрип. – Знаешь, какая она была? Сидит у окна, курит… в маечке такой, черной… у нее майка была любимая, шелковая… – Мишка пошевелил в воздухе пальцами, словно вспоминая ткань на ощупь. – А плечо – загорелое… веришь, у меня от одного этого плеча – мурашки по всему телу гуляли. Смотрю на нее – аж ком в горле… а она тут повернется, как скажет какую-нибудь гадость… и так ведь, стерва, умела поддеть… Я однажды чашку от злости разбил. Вот так, как сидел, пил чай, так с кипятком об стену и шваркнул… Или в субботу… Час перед зеркалом сидит, лицо себе блядское рисует… Потом сумочкой – дынц! Поцелуйчик – чмок! Дверью – шмяк! Духами потом час в квартире пахнет. И знаю ведь, знаю, что не к мужику, к подруге поехала, сучке этой крашеной. Поверишь? – по полу катался, кулаки до крови кусал… А потом брал бутылку водки и ехал на «Москву» к шлюхам знакомым…

Шестаков достал сигарету. Саша автоматически зажег ему спичку, даже не вспомнив, что мать категорически запрещает курить в комнате. Он уже догадался, что Мишка говорит о своей бывшей жене. Этот горький и честный монолог попал в самую больную точку Сашиной души. Прав Мишка. «Не верю» и «не понимаю». Но, с другой стороны, на четвертом десятке хочется, – ведь хочется, да? – чтобы теплая ласковая рука вот так же поправляла тебе воротник, и чтоб рубашки в шкафу висели выглаженные женской рукой, и завязать наконец с пластилиновыми пельменями…

– Мальчики, вы чай… – весело чирикнула в дверях Ирка, но, наткнувшись на свинцовый взгляд Шестакова, поперхнулась вопросом и вышла.

– Ни хрена ты не понимаешь, морячок, – тяжелея словами, продолжал Миша. – Когда она от меня к Дрягину ушла, я ж тогда «макарова» взял… убивать ее поехал…

– Да ну? – обалдело выдохнул Саша. – А он?

– Он… Валерка как дверь открыл, сразу все понял… Достал свою такую же «пушку» и сказал спокойно: «Стреляться? Давай. Один – на кладбище, второго – в „Кресты“. Ни одна баба такого не стоит».

«Не стоит, не стоит…» – гулко застучало у Саши в голове. И сразу же, как наваждение, перед глазами появилось лицо Светы, там, в машине, давным-давно, рядом с тем страшным человеком. И как Саша влюбился тогда, за одну секунду, влюбился навсегда и насмерть, готов был раскидать охрану голыми руками, схватить Свету на руки и унести ее на край света… «Не стоит, не стоит…» – гремело все сильнее.

– А потом? – Саша тряхнул головой, отгоняя наваждение.

– Потом? Я домой поехал.

Шестаков замолчал. Ясно было, что больше он не скажет ни слова.

– Сыночек, – ласково пропела мамаша, – спать пора. Ложитесь, ребятки. Мишеньке я на раскладушке постелю. – Похоже, у нее был тщательно разработанный план ночевки. Саша бестолково толкался по квартире, пока мать с Иркой мостили раскладушку в узком коридоре. Машенька смотрела влажными зовущими глазами. Увы. Внезапно ослабевший Шестаков, под шумок, как был, в брюках и свитере, занял почти весь Сашин диван и уже похрапывал. При этом носки он снял и аккуратно положил на телевизор.

«А ну вас всех!» – решил Саша и под осуждающими взглядами женщин, пихнув Шестакова в бок – подвинься! – улегся рядом.

Сон не шел. Несколько раз Саша проваливался ненадолго в безобразную кашу из лиц и фраз (откуда-то назойливо лезло: «Я вышла на Пикадилли…»), тут же просыпался в холодном поту, переворачивал горячую подушку, проклиная короткий диван и дрянную водку. Два раза еще вставал к окну покурить. Шестаков спал на спине, жутковато похлюпывая сломанным носом. Эх, Мишка, Дрягина за предателя держишь, а сам по загорелому плечу тоскуешь… «Выборгские крысоловы», говоришь? Зуб даю, завтра же агитировать начнешь. Романтика, что ни говори… Да только не хочу я этого больше, хватит с меня космических приключений! В конце концов, мы свое дело сделали: и жжаргам накостыляли, карлика Александра Иваныча на чистую воду вывели. Антонов уж полгода как в могиле лежит. Враг побит, господа. Так сказать, виктория. Все. Теперь буду собой заниматься. Так что, извини, Мишаня, даже не уговаривай.

Дав такой хоть и мысленный, но очень решительный ответ Шестакову, Саша тут же провалился в сон.

Это был удивительно четкий и простой кошмар. Равнина, серо-коричневая, с ошметками выгоревшей травы. Саша, одетый в какую-то нелепую хламиду. И ветер. Вначале – легчайшее, нежнейшее дуновение чуть взъерошило волосы на затылке. Потом посильнее – толкнуло в спину, рвануло край одежды. И тут же – вихрь, удар, свист, от которого заложило уши. Все вокруг заволокла мгла. Саша стоял, широко расставив ноги, спиной к ветру, понимая, что главное – не упасть. Упасть – значило умереть. Послышался треск разрываемой ткани – и вот уже разорванную в клочья хламиду унесло за горизонт. Странный зуд и жжение появились во всем теле. Саша поднес руку к лицу и увидел, как медленно и совершенно безболезненно сползает кожа с кисти. Обрывки мышц еще секунду болтались на ослепительно белых костях.