Россия – мой тёплый дом

Владилен Афанасьев

Россия – мой тёплый дом

Владилен Сергеевич Афанасьев

© В. С. Афанасьев, 2020, 2022

© Издательство им. Сабашниковых, 2020, 2022

Предисловие

Скорее всего, эта книга никогда не появилась бы на свет, если бы у нее задолго до ее написания не возник очень взыскательный читатель. Им оказался офицер НКВД, который усадил меня за письменный стол в своем кабинете, на окнах которого явственно просматривались решетки, и, придвинув ко мне внушительных размеров стопку бумаги, строго сказал:

«Пиши все, как есть, кратко и четко. Прежде всего, наиболее значимые события твоей жизни. Кто, откуда, с какой целью, когда…? А я сюда подойду через пару часов. Если тебе что-то потребуется, Федор за дверью».

Такой читатель в значительной мере предопределил характер первоначально подготовленной мною рукописи, а тем самым содержание опубликованной книги. В ней должна была быть только правда и ничего кроме правды, никакого вымысла, в том числе и художественного: только факты, даты, фамилии, имена и т. п.

В этом и заключается главная особенность, а, быть может, и ценность этой книги: в ней описываются только реальные события, действительно имевшие место в жизни автора.

Все это происходило военной весной 1943 года в Нижнем Новгороде, когда я самовольно возвращался из эвакуации в осажденную Москву. Мне было 16 лет, меня только что ссадили с товарного поезда и привели под строгие очи офицера. Из документов у меня было только свидетельство об окончании семилетнего образования в московской школе.

Вернувшись, офицер взял первый лист из того, что я написал, и недовольно пробормотал: «Ну что такое ты тут пишешь? «Первый раз я влюбился, когда мне было пять лет». Нам-то что до этого? Пиши только о деле, прежде всего как ты попал сюда к нам на Волгу.

А вот насчет лестницы в твоем доме, я что-то не понял. Как это возможно, войти в парадное с улицы, подняться по лестнице на второй этаж и оказаться в соседнем корпусе во дворе?. Что это за лестница такая волшебная? Пиши яснее!»

О лестнице тогда же пришлось написать более подробно.

Что же касается всей «тюремной рукописи» в целом, то позже она была мною существенно доработана и дополнена описанием событий, произошедших как до, так и после возвращения я Москву. Таким вот, довольно странным, образом и возникла эта книга.

По правде сказать – и сейчас в этом уже можно без опасений признаться – в одном месте этой рукописи, представленной офицеру, мне все же пришлось слукавить. Опасаясь, что меня после задержания вернут в удмуртский поселок Кизнер, место моей эвакуации, откуда в октябре 42-го года начался мой путь возвращения в Москву, я писал, что еду из Омска, что на тысячи километров дальше от Москвы и куда отправить меня назад, как я полагал, было бы невозможно.

Глава 1

Первые шаги по бездорожью

1. Военный детский сад

Когда глаза привыкли к полутьме, царившей в подъезде, можно было увидеть, как маленький мальчик медленно поднимается по лестнице на второй этаж. Он был так мал, что обычные ступеньки для него были слишком высоки. Держась левой рукой за железные прутья лестничных перил, он с явным трудом преодолевал одну ступеньку за другой. За один прием он мог осилить только одну ступеньку. И лишь поставив обе ножки на ступеньку и переведя дух, он делал следующий шаг.

На нем была белая рубашка с короткими рукавами и короткие черные штанишки. Свою шею он окутал слишком большим для него кашне черным в белую горошину. В правой руке он держал маленькую тряпичную игрушку – свинку с розовым пятачком.

Поражали деловитость и упорство, с которыми он совершал свое восхождение.

Преодолев первый лестничный пролет, малыш остановился на распутье. Здесь лестница раздваивалась. Налево уходили ступеньки на второй этаж главного здания, а прямо ступеньки вели на застекленную галерею, соединяющую это здание с корпусом, расположенным во дворе. За галереей малышу были видны две квартирные двери.

Здесь мы сталкиваемся с одной из таинственных особенностей нашего дома. Все его квартиры, как и во многих других домах Москвы, построенных до революции, имели по два входа – парадный (для хозяев и их гостей) и черный (для прислуги). Если же жилые корпуса соединялись галереями, то парадный и черный входы квартир нередко оказывались в разных корпусах. И в данном случае парадный вход в квартиры, расположенные за застекленной галереей, осуществлялся с Теплого переулка, а черный вход приходился на жилой корпус, стоящий во дворе.

Немного помедлив, малыш двинулся прямо. Преодолев лестницу и пройдя галерею, он остановился у левой двери. Видимо, зная, что это бесполезно, он не сделал и попытки дотянуться до звонка, а, повернувшись спиной к двери, начал стучать по ней ногой. За дверью раздался шум и на пороге возникла высокая худая женщина в мятой юбке, повязанная крест на крест серым шерстяным платком.

– Зять пришел! – громко крикнула она в квартиру.

– Что же это, в конце концов! И дома нет покоя! Повадился гость, и нет ему ни отдыха, ни срока! – воскликнул из глубины прихожей мужчина в шлепанцах на босу ногу.

Непонятное малышу слово «зять» звучало резко и неприятно, как свист хлыста: 3-я-я-т-ь! 3-я-я-т-ь!

– Я не Зять, я Вова – тихо возразил мальчик мятой юбке и стоптанным шлепанцам. Малыш не видел лиц этих людей, как, впрочем, и других взрослых. Он видел только сапоги и туфли, брюки и юбки. И откуда-то сверху слышал принадлежащие взрослым людям резкие голоса.

– Ну, чего тебе, кавалер?! – спросили шлепанцы с явным раздражением.

– Олечка дома? – ответствовал малыш вопросом на вопрос.

– А где же ей быть в девять-то утра? – парировали шлепанцы. – Спит еще, небось.

Но Олечка не спала. Она сладко нежилась после сна в теплой кроватке вместе с розовощекой куклой, зайчиком и медвежонком.

– Она очень просилась к тебе, – пояснил малыш, протягивая Олечке свинку.

– Ой, какая прелесть! – обрадовалась девочка. – Какая она тепленькая! У меня такой нет!

– Во что будем играть? – спросил малыш.

– В детский сад. Ты будешь заведующий, а я нянечка.

– Я уже был заведующим. Мы ведь уже играли в детский сад. Давай лучше в войну поиграем. Ты будешь офицером, а я начальником.

– Вот еще! В войну – это плохо.

Малыш на минуту задумался:

– Тогда давай – в военный детский сад.

– Как это? – Олин ротик приоткрылся в изумлении.

– Оденем всем погоны.

– И Мишке?

– И Мишке!

– Это будет детский сад, но военный, все в погонах.

– А стрелять будут?

– Не будут. В кого стрелять? Кругом же дети!

– Вот здорово!

Личико Олечки светилось от счастья. Она то и дело заливалась веселым смехом. Бумажные погоны плохо держались на спинах, шеях и плечах игрушечных зверюшек. Нужно было проявлять чудеса выдумки, чтобы как-то удерживать погоны на отведенных для них местах. Наконец, все было готово. Звериное войско выстроилось для парада. Но тут вмешались шлепанцы на босу ногу:

– Что это у вас кругом одни беляки? В красной армии погоны не носят! Слушай, кавалер! Шел бы ты домой, провокатор. И не приходи больше.

– Но Олечка хочет со мной играть.

– А вот мы сейчас спросим Олечку. Олечка, как? Хочешь с ним играть?

Под строгим взглядом отца Олечка как-то вся сжалась, втянула голову в плечи. Малыш подумал:

Она меня обязательно поддержит. Ведь ей так весело со мной! Конечно, поддержит она и родителей. Но совсем чуть-чуть.

Олечка менялась прямо на глазах. Улыбка исчезла, лицо стало грустным и серым. Она молчала.

– Может быть, они бьют ее? – тревожно подумал малыш, вглядываясь в изменившееся лицо Олечки.

Наконец, не глядя на малыша, Олечка с трудом выдавила из себя:

– Пусть не приходит.

Малыш медленно спускался по лестнице на свой первый этаж. Из его глаз струились слезы. Он не мог понять, зачем шлепанцам на босу ногу и мятой юбке понадобилось помешать его такой приятной дружбе с Олечкой.

Дверь в квартиру малыша почему-то была открыта. Несколько женщин испуганно перешептывались на кухне. Пахло гарью. Мамы нигде не было.

– А мама где? – спросил малыш соседку по квартире.

– Уехала в командировку, – ответила она, пряча глаза.

Это было странно. Не было чемоданных сборов, не было разговоров о предстоящей поездке и вдруг «уехала в командировку».

– А когда она приедет? – тревожно спросил малыш, чувствуя, что взрослые что-то не договаривают.

– Очень не скоро, – был ответ.

– Из такой командировки не возвращаются, – еле слышно, в сторону, как бы для себя, печально пояснила другая женщина.

Но малыш ее услышал. И он понял, что маму он никогда больше не увидит, что он остался один одинешенек на всем белом свете, словно шагнул в пустоту.

2. Девичье поле

Если идти от Зубовской площади (названной так по имени стрелецкого полковника Зубова, расположившегося здесь со своим войском в XVII столетии), то до войны в мои школьные годы у входа в сквер «Девичье поле» можно было увидеть киоск, привлекавший пристальное внимание маленьких посетителей. Тайна заключалась в том, что киоск торговал удивительно вкусными вафельными трубочками с ванильным кремом.

Продавец в белоснежном халате сначала колдовал над какими-то никелированными приборами, извлекая из них теплые аппетитно пахнувшие вафельные трубочки. Затем в оба конца трубочки заливался душистый крем. И трубочка перекочевывала в счастливые руки детишек, пришедших погулять на Девичье поле.

Вафельные трубочки были удивительно вкусны. И предназначались они для малышей. Конечно, насладиться ими могли и взрослые. Но всем было ясно, что это угощение специально готовилось для маленьких посетителей «Девичьего поля». Даже в тяжелые для страны времена маленький человечек чувствовал, что взрослые думают и заботятся о нем. И ему становилось уютнее жить на этом свете.

И не зря за вафельным киоском недвусмысленно вырисовывается серая громада военной Академии имени Фрунзе.

Проезжая мимо сквера «Девичье поле» десятилетия спустя после войны, в начале нового тысячелетия, я с величайшим огорчением увидел зияющую пустоту на месте стоявшей здесь когда-то вафельной палатки.

Что же, теперь уют для маленьких уже не в моде?

3. Гибель мамы и разрушение семьи

В 1920-е годы хозяйство страны в условиях НЭПа стало быстро восстанавливаться, уровень жизни населения уверенно пошел в гору. Казалось, революция дает свои плоды и счастливая, обеспеченная жизнь для народа где-то уже не за горами. И планы «кремлевского мечтателя» вот-вот станут реальностью. Отсюда и наши имена как сокращения от Владимир Ильич Ленин: мое – Владилен и сестры – Вилена. Сестра родилась в год смерти Ильича, я – 2 года спустя. В эти годы родители словно с ума посходили, изобретая для своих детишек самые необычные имена. Подчас именем становился политический лозунг, в другом случае – название природного явления: одного моего одноклассника звали Будимир, другого – Зоря, а его сестру – Стихия.

Но чтобы не усложнять нам жизнь, меня звали Володя, а сестру Лена.

Но, естественно, иногда приходилось использовать и наши настоящие имена. Однако, это часто оказывалось слишком сложным и порождало множество недоразумений. Невнимательные чиновники в моих документах часто писали Владимир вместо Владилен. И получалось, что один и тот же человек в разных документах имеет схожие, но все же различные имена. Внимательные же чиновники, обнаружив такое разночтение, бывали в недоумении и обвиняли меня в использовании чужих документов. Из-за этой путаницы после окончания семиклассного образования в 1941 году мне не удалось поступить в техникум. В приемной комиссии решили, что я им представил документы двух различных лиц – свое свидетельство о рождении на имя Владилен и свидетельство об окончании семилетки своего «брата» на имя Владимир, хотя такового у меня не было, и с негодованием выставили меня за дверь, угрожая обратиться в милицию.

И много позже мое имя воспринималось нередко с трудом и порождало немало путаницы. Однажды пришла поздравительная открытка от монгольской аспирантки на мою фамилию, но на имя «Всевладин Соломонович». Контуры моего имени аспирантка уловила правильно (на «В» начинается, на «и» кончается), и в какой-то мере уловила даже смысл имени, если таковой у него имеется. Владимир – это владеющий миром, а придуманное ею «Всевладин» почти то же самое – владеющий всем на свете. Пристегнутый сюда Соломонович можно было бы объяснить тем, что Сергеевич тоже начинается на «С» и кончается на «ч». К тому же, в то время я работал на одной кафедре вместе с выдающимся советским экономистом Соломоном Львовичем Выгодским. Может быть, и это обстоятельство повлияло на трактовку моего отчества аспиранткой?

В другой раз пришло поздравление с днем рождения – теперь уже от молдавского аспиранта – начинавшееся с обращения: «Ванелин Сергеевич!». С отчеством тут все было в порядке, а с именем – явный перебор, с каким-то ароматным подтекстом, хотя начало моего имени и его конец и здесь были изображены правильно. Видимо, и отправитель чувствовал, что он написал что-то не то. И он решил внести уточнение. Через месяц от него пришло новое письмо, теперь уже на имя «Ванилина Сергеевича». Но, как говорится, хрен редьки не слаще.

Отцу не приходилось сталкиваться с такого рода недоразумениями. Его звали Сергей Павлович. По семейной легенде фамилия нашего дальнего предка была Шведский. Но носить ее на Руси, еще помнящей схватки со шведами, было несподручно. Поэтому при крещении одному из его потомков была дана фамилия Афанасьев, по имени святого, приходившегося как раз на день крещения этого потомка.

В сознательную жизнь мы с сестрой фактически входили без благотворного влияния семьи. Мама наша погибла страшной смертью – фактически сгорела заживо, когда мне еще не стукнуло и шести, а сестре восьми лет.

В 1930-е годы в стране с товарами было плохо. Не хватало и керосина. Вместо него стали продавать импортный газолин. Населению не были известны многие его свойства. Между тем, это легко воспламеняющееся горючее, что-то вроде бензина. На кухне при взрыве керосинки маму облило полыхающим газолином. Начавшийся на кухне пожар ей удалось загасить. Дети и квартира были спасены. Но страшно дорогой ценой – ценой ее собственной жизни. Горящим факелом мама выбежала на улицу. Но март 1932 года был бесснежным. Огонь попытался погасить водитель проезжавшей мимо автомашины, набросивший на нее шубу. Но было уже поздно. Слишком велики были ожоги. Врачи не смогли спасти ее жизнь. А было ей всего 27 лет. Так не стало моей мамы Анны Ильиничны Кабановой.

Папа начал пить и временами по-чёрному. К тому же через пару месяцев после гибели мамы случилась новая беда – отца сбили автомашины. Первая машина с бандитами, на бешенной скорости пытавшаяся уйти от погони, сбила его на трамвайной остановке на Садовом кольце и проехалась по его ногам; вторая – теперь уже с милицией – не стала объезжать сбитого человека и также проутюжила его ноги. Колеса третьей машины остановились прямо у его головы. Ею, по счастью, оказалась карета «Скорой помощи», которая и доставила его в Институт Склифосовского. В этом институте работали самые настоящие волшебники. Отец не только остался жив, но ходил без костылей и трости.

Семья фактически перестала существовать. Мы с сестрой превратились в полубродяг, живущих попеременно то у одних, то у других родственников, то у дяди Коли, брата отца в Сокольниках, то у тети Вари, сестры мамы в Средне-Каретном переулке. Но, конечно, по большей части у себя дома, в Теплом переулке без мамы и с папой, не расстававшимся с бутылкой.

Все эти названия улиц и переулков Москвы полны очарования. Они тянутся из глубокой старины. Сокольники названы так от процветавшей там в стародавние времена соколиной охоты. Каретный переулок – от бывшего здесь в средние века каретного производства. Название Теплый переулок произошло от располагавшихся на его месте в XVII веке большого числа бань. Построенная в этом переулке в XVII веке церковь Николы в Хамовниках была приходским храмом слободы ткачей или хамовников (от слова «хам» – означавшего в то время льняное полотно). И до сих пор здесь сохранились Палаты хамовного двора, где хранилась казна слободы ткачей (в начале улицы Льва Толстого, бывшего Долгого Хамовнического переулка).

В Сокольниках у дяди Коли была часть сельского добротного дома с обширным садом. Его большая дружная семья славилась великолепной организацией. Каждый имел строго определенные обязательства. Убрать по дому, приготовить еду, постирать белье, помыть посуду, покормить кур, прополоть грядки и прочие домашние обязанности были распределены между взрослыми и детьми. Роль координатора и в известной мере контролера выпала на долю дочери дяди Коли – Нины, направлявшей усилия своих трех младших братьев.

Здесь впервые мне удалось отведать светлую радость труда на общее благо. Медицинские проблемы в этой семье решались преимущественно тетей Катей – женой дяди Коли. Именно к ней за помощью дети обычно обращались со своими хворями.

– У меня горло болит, вот здесь, глотать больно, – жаловался ей кто-нибудь из нас, для верности показывая источник болевых ощущений.

– Сейчас, сейчас я тебе помогу, дружочек, только руки сполосну. Пойди-ка приляг пока что в маленькую комнату, – приветливо ответствовала тетя Катя. Через минуту она появлялась у кровати болезного с огромной клизмой. Увидев в ее руках столь грозное лекарство, больной пытался уточнить диагноз:

– Ой, тятя Катя, у меня горло болит, а не живот!

– Ничего, ничего. Это как раз то, что тебе сейчас нужно! Вот увидишь, тебе сразу полегчает. При всяком заболевании, прежде всего, нужно привести в порядок работу желудка. От него все остальное зависит. И горло тоже! Поставим тебе клизму.

Быть может, она и была права и применяемое ею лекарственное средство, на самом деле, имело сильное оздоровительное действие. Во всяком случае, при таком лечении никто не рисковал отлынивать от работы, ссылаясь на недомогание.

Но много чаще мы с сестрой бывали в Средне-Каретном переулке в семье сестры мамы Варвары Ильиничны Ивановой, работавшей, как и наша мама, швеей-надомницей. Двухэтажный дом, в котором они жили, находился прямо напротив знаменитой московской тюрьмы Петровки 38, из-за решеток которой, пугая детей, нередко выглядывали заключенные. Трехкомнатная квартира Ивановых занимала часть второго этажа, куда можно было подняться как с переулка по парадной лестнице, так и со двора по «черной» металлической лестнице, ведущей на кухню. Но фактически путь был только один – со двора, поскольку парадный вход был наглухо забит еще со времен гражданской войны.

Подлинным украшением квартиры была столовая – большая светлая комната с тремя окнами, выходившими в переулок, и двумя – во двор. В этой комнате у глухой стены стоял концертный рояль, на котором учились играть дочери Варвары Ильиничны – старшая Айля, средняя – Нонна и младшая – Аня. Но всерьез не играл никто.

Зато все дети много читали, прежде всего книги, хранимые в этой же комнате в большом книжном шкафу. По вечерам, а часто и по ночам, когда все взрослые спали крепким сном, дети собирались на кухне и с увлечением по очереди читали вслух произведения великих писателей. Здесь царила вольница: не очень-то различалось, какие книги для детей, а какие для взрослых. Мы читали Чехова, Куприна, Мопассана, Марка Твена, Золя, Стендаля, Бальзака, Мамина-Сибиряка, а также Гоголя («Мертвые души»), Толстого («Анна Каренина»), Мельникова-Печерского («В лесах и на горах») и многие другие.

Читать вслух в таком обществе была большая честь. Ее еще нужно было заслужить хорошим выразительным чтением и умением предложить для слушателей что-либо интересное. Нередко прочитанное обсуждалось юными критиками, среди которых последнее слово обычно принадлежало самой начитанной из нас, моей старшей двоюродной сестре – Лиле.

В центре большой комнаты располагался массивный обеденный стол, за которым собиралась вся семья Варвары Ильиничны: Александр Петрович – ее муж, бабушка Анна Васильевна – ее мама, жившая в темной комнате, Марья Ильинична – ее сестра, которой принадлежала маленькая комнатка под самой крышей, и три дочери Варвары Ильиничны, а также мы – я и моя сестра Лена. В обед на столе для взрослых обычно появлялась бутылка красного вина. Наливали по рюмочке для взрослых. И было странно видеть, что к вину никто не рвался и не пили его стаканами, чтобы сделаться пьяными, как это бывало у нас дома. К вину относились как к приятному деликатесу и только. Правда, бутылка и рюмки тут же исчезали со стола, если в дверь звонил кто-нибудь посторонний. Но это была совсем не лишняя предосторожность, чтобы не афишировать достаток и не плодить зависть.

Искусная мастерица Варвара Ильинична с большим успехом обшивала московский бомонд, привередливый и капризный. В работе ей всячески помогали ее три родные сестры – так же высококвалифицированные портнихи Анна, Дина и Мария. Это была своего рода семейная артель. Крайне сложные заказы выполнялись ею на удивление очень быстро и качественно.

4. В когтях сатаны

Иногда на лето меня брала к себе наша бывшая няня Даша – Дарья Кузьминична Кармашкина. Такие люди, как она, в старину считались бы святыми. Призвание человека на земле, и, прежде всего, свое собственное призвание, она понимала как самоотверженное, бескорыстное служение жизни, всякому живому, удивительному и прекрасному божественному творению – людям, животным и растениям.

Даша служила в детском саду в поселке Первомайский недалеко от железнодорожной станции Болшево на берегу реки Клязьмы. Она видела, что я никому не нужен, и с большой любовью продолжала выполнять свой долг няни, хотя уже не получала за этот труд никаких денег. Либо я жил у нее в рабочем бараке, либо она устраивала меня в одну из групп детского сада, в котором она работала. Подчас она давала мне какие-нибудь задания по домашнему хозяйству. Например, наполнить бутылку из-под молока катышками газетной бумаги. Это ей будто бы было нужно, чтобы тщательно отмыть бутылку. Занятие было довольно нудным, но я, конечно, старался изо всех своих сил, чтобы в чем-то ей помочь. Огромная газета быстро превращалась в клочья и устремлялась в бутылку.

– Как, ты уже наполнил бутылку!? – удивлялась она. – Ну, ты молодец! Вот тебе еще одна.

Каково же было мое разочарование, когда я однажды увидел, что она тайком от меня просто вытряхивает бумагу из бутылки. Значит, это был бессмысленный мартышкин труд, а не участие в совместной полезной работе. Ей просто нужно было чем-то меня отвлечь, чтобы я не мешал ей в домашних хлопотах. И к этому занятию я немедленно охладел. Тем не менее, упорству в труде, а без него настоящего труда не бывает, Даша меня все же научила.

Даше всецело принадлежала идея моего крещения. Глубоко верующий человек, она души не чаяла во мне и делала все, что только могла, чтобы помочь мне, оставшемуся без мамы с малых лет, не только выжить, но и быть счастливым. Важным условием жизненного успеха, с ее точки зрения, должно было стать мое крещение. И она много раз говорила мне об этом своем желании. Я же, воспитанный в духе атеизма, еще ребенком считал крещение чем-то отжившим, проявлением отсталого, ненаучного сознания и, соответственно, делом ненужным. Она очень сердилась, когда сталкивалась с моим отказом креститься, всплескивала руками и с горечью восклицала:

– Ах ты нехристь-еретик!

К девяти годам я стал понимать, что не стоит из-за таких разногласий огорчать милого мне человека, и из-за высокого уважения к своей няне и любви к ней я готов был пойти на сделку со своей совестью.

Так, однажды в раннее летнее утро 1935 года мы вместе с Дашей оказались в маленькой старенькой Болшевской церкви. Даша, празднично одетая, повязала голову белым платком. Ярко светило солнце, разливаясь по окрестным садам. В церкви было светло и торжественно. Со всех сторон на нас смотрели строгие лики святых. Косые лучи солнца пробивались через башенные окна, оставляя причудливые световые пятна на церковном полу. Даша хлопотала над огромным чаном с водой для купели. Батюшка с черной бородой и в сапогах, высокий и крепкий мрачный мужик, больше похожий на Степана Разина, чем на священнослужителя, облачался в рясу. Мне было неловко из-за того, что я, не будучи верующим, участвую в церковной церемонии. Меня учили говорить только правду. Поэтому, забираясь в купель, я счел нужным прояснить ситуацию, и батюшке доверительно сообщил:

– Вы знаете? Я в Бога, в общем-то, не верю. Ведь его никто и никогда не видел. Креститься я пришел сюда только из уважения к своей няне. Она очень хороший и добрый человек, и мне не хочется ее огорчать.