#Малоизвестная актриса и #Простостихи

Постарайтесь не задавать лишних вопросов, дамы и господа. Его нельзя беспокоить. А если и правда видел, участвовал и расписывал? Впрочем, нам с вами проще думать, что он безумен, не так ли? Отправимся дальше? Ах, простите, я не представила вам пациента. Врубель Михаил Александрович. «Царевна-Лебедь», «Девочка на фоне персидского ковра», «Демон сидящий», «Демон поверженный»… Третьяковская галерея, залы 32, 33 и 34. Да-да, совершенно верно, именно он иллюстрировал «Демона» Лермонтова. Да, вы правильно все помните, сам Лермонтов тоже страдал шизофренией.

К сожалению, время нашей экскурсии ограничено. Впрочем, мы с вами еще успеем пройти вот по этому коридору с бесчисленным количеством дверей. На каждой двери, как вы можете заметить, именная табличка с диагнозом. Прошу не толкаться и соблюдать тишину. Фотографировать можно.

Лев Толстой – фобии, депрессия, аффективно-агрессивная психика.

Сергей Есенин – маниакально-депрессивный психоз, склонность к самоубийству, осложненные наследственным алкоголизмом.

Максим Горький – суицидомания.

Александр Сергеевич Пушкин – депрессии, психопатия, агрессия.

Теннесси Уильямс – депрессии.

Эдгар Аллан По, Эрнест Хемингуэй – биполярные аффективные расстройства, паранойя, суицидомания.

Винсент Ван Гог – депрессия, эпилепсия, суицид.

Микеланджело и Эйнштейн – легкие формы аутизма, не стоит переживать, дамы и господа.

Людвиг ван Бетховен – маниакальные и депрессивные периоды биполярного расстройства.

Исаак Ньютон – шизофрения, биполярные расстройства.

Да, там по коридору дальше тоже двери. Нет, все посмотреть мы, к сожалению, не успеем, там очень много. Список знаменитых творческих личностей, оставивших след в искусстве и страдавших психическими заболеваниями, можно продолжать до бесконечности: Федор Достоевский, Франц Шуберт, Альфред Шнитке, Сальвадор Дали, Леонардо да Винчи, Никколо Паганини, Иоганн Себастьян Бах, Исаак Левитан, Зигмунд Фрейд, Иммануил Кант, Чарльз Диккенс, Вольфганг Амадей Моцарт, Лопе де Вега, Нострадамус, Жан-Батист Мольер, Франсиско Гойя, Оноре де Бальзак, Фридрих Ницше, Михаил Булгаков, Мэрилин Монро…

В общем, как справедливо заметил кто-то из великих… Ну почему обязательно тоже чокнутый, девушка? Совершенно не обязательно! Так вот, как заметил кто-то из великих: «Высокий ум безумию сосед, границы твердой между ними нет». На этой философской ноте мы заканчиваем нашу экскурсию. Вы можете приобрести сувенирную продукцию у выхода из нашего Музея Безумия. В ассортименте открытки с работами великих сумасшедших на одной стороне и списком психиатрических лечебниц с телефонами на другой. Также в нашей сувенирной лавке вы можете приобрести миниатюрные копии ружья Хемингуэя, пистолета и уха Ван Гога и подарочные бутылочки абсента в стиле Тулуз-Лотрека. Благодарю за внимание!

Жаль, что такого музея пока нет. Я подрабатывала бы там с большим удовольствием. И народ бы туда шел, уверена абсолютно. Ведь кто из нас не задумывался хотя бы раз в жизни: а не безумен ли я? Можно ли утверждать наверняка, что я в уме и здравом рассудке, а сумасшедшая бабка у метро – нет? Вообще не факт. Вдруг все те, кого мы считаем безумцами, просто получили ЗНАНИЕ, с которым не в состоянии справиться человеческий мозг? И это как раз они «нормальные», а я – не очень. Тут и факты подтягиваются: станет ли нормальный человек добровольно мазать на лицо белый грим, заводить роман с геем и становиться за четыре дня на пуанты? Лизнет ли нормальный человек на спор станцию метро «Охотный Ряд»? Гранитную стену метро. На спор. А? Наверное, нет. А я так делала. Вывод простой: границы между нормальностью и безумием очень призрачны. Мои личные – точно. Весенние – особенно. Весенне-влюбленные – нечего даже и обсуждать. И я, признаюсь, рада, что иногда впадаю в неадекват.

Малоизвестная актриса со мной совершенно, надо сказать, солидарна. У нас с ней, пожалуй, даже соревнование «Кто безбашеннее?». Золотой Кубок Дурки. Чемпионат по Идиотизму с Препятствиями. И на данный момент, увы, она уверенно вырывается вперед. Но я не сдаюсь. Весна же только началась!

Чужие

Просто чужие – это не страшно. Чужие люди, проблемы, радости и события. Что они тебе? Просто утренняя разминка пальцев при перемотке новостной ленты фейсбука. Мелькают картинки, судьбы, просьбы, глупости, новости. Мотаешь. Изучаешь. Ну просто так, чтобы быть в курсе происходящего вокруг. Чтобы не выпадать из информационного пространства. Что тут у нас сегодня? Женился. Родила. Запретили. Приняли. Славно погуляли. Выпили. Поели. Опять приняли. Во втором чтении уже приняли? Что ж вы, гады, делаете? Заняться вам нечем, что ли? Нечем – копайте. Ройте траншею для прокладки кабеля в глухую деревню под Новосибирском. Закатывайте свои белоснежные манжеты, снимайте дорогие итальянские пиджаки и начинайте рыть. И вот когда закончите, вспотеете, подумаете на свежем воздухе, испачкаете свои удивительно удобные ботинки в дерьме и грязи где-то под Красноуфимском, тогда только принимайте и запрещайте. И если будете продолжать принимать так же, как и раньше, то снова ройте. Ройте в сторону Камчатки, там много где кабеля не хватает. Обидно, что новостную ленту можно перемотать, а вас, увы, нельзя. Хотя…

И снова несутся по экрану чужие мысли, псевдомудрости, маленькие и большие победы, дни рождения детей, фотографии котов… И все нормально: ты – наблюдатель. А они все – чужие. Просто чужие – это не страшно.

Но есть такие чужие, которые очень страшно. Которые занозой в сердце, вопросом на дне зрачка, такие чужие, которые как зеленка на свежую рану. Чужие, которые бывшие свои. И дальше уже не важно: люди ли это, вещи, места или события. Чужие. Уже не твои. А ведь были когда-то. И чем больше, дольше и абсолютнее они были твоими, тем страшнее. И щиплет в носу, и накатывает волнами чувство жгучей несправедливости, скоротечности, необратимости и тоски.

Ночь, сигареты, чашка холодного кофе и важное дело. Или хороший фильм. Или трудная мысль. И во всю эту интровертную приблуду вдруг врывается жалобный писк вызова в скайпе. Что за хамло жаждет общения? Сейчас три часа ночи, и если бы я была «нормальные люди», то давно бы спала, и вообще… Есть же приличия, в конце концов. Нужно взять за правило нажимать вечером волшебную кнопочку «Не беспокоить». Сейчас будешь послан, кто бы ты ни был. А, нет, не будешь. Просто в том месте, где ты живешь, сейчас ясный день. Угораздило же тебя уехать в страну антиподов. И начинается дежурный разговор, проверка связи, взаимный отчет в режиме пинг-понг.

«Как ты? Как работа? Как жена, как дочка? Ну и хорошо, что хорошо. У меня тоже все хорошо, спасибо. Театр, сын, премьера, новая песня, новое стихотворение и старые ботинки. Нет, другие, не красные. Тем, красным, уже давно каюк. Да и хрен с ними. Что делаю? Слушай, я уже, наверное, спать. Да, у нас же ночь-полночь. Ну, на связи, пока!» Слава богу, это закончилось. И нет ревности, желания что-то вернуть, сожалений об упущенных возможностях, которые так искренне и открыто были предложены. Шесть раз были предложены. И шесть раз я от них отказалась. А есть щемящее ощущение пропасти. Какие же мы теперь чужие. Какие же мы были свои. Я расчесывала твои длинные, густые, совершенно прекрасные и абсолютно еврейские волосы, которые не могла удержать ни одна резинка. Они не помещались в кулаке, и мы смеялись, что у Далилы против тебя не было бы никаких шансов. Ты хватал ночью такси, когда я говорила, что соскучилась. Мы плакали у поезда, который увозил тебя после окончательного, шестого отказа, целовались до истерики на Арбате возле художника, который продавал картинки с глупыми ежиками. Долго-долго, несмотря на большие трудности, связанные с огромной разницей в росте.

Волосы острижены. Такси ночью из Калифорнии в Москву взять нельзя, да я и не скучаю. На Арбате больше нет художников с глупыми картинками. Там вообще ничего больше нет, хорошо, что ты не видишь, какой он стал чистый и чужой. И мы чужие. И тебе неинтересно, чем дышу я, а мне, по правде сказать, неинтересно, чем ты. У тебя все хорошо, у меня все хорошо. Ничего не осталось в сухом остатке, кроме картинки с тремя дурацкими ежами, которую ты мне купил на старом Старом Арбате, и двух стихотворений, которые я всегда читаю на концертах. И когда читаю, то слезы текут сами собой. И зрители в зале, наверное, думают, что я умираю от любви. Или что я хорошая актриса. Все проще, господа, я просто думаю о том, что мы теперь совершенно чужие. Только это.

В театре N я проработала шесть лет. После второй сессии первого курса как гром среди ясного неба прозвучало: «Аничкова и Мустафина с рассказом Чехова “Хористка” – ввод в спектакль театра N». Я думала, умру от внутреннего разрыва счастья. Замирая от всех известных психиатрии патологий, мы поднялись по маленькой лесенке мимо афиш с настоящими, всамделишными артистами и вошли в здание театра. Все вокруг было мучительно чудесным. Все эти важные люди, гримерные комнаты, табличка «Тишина» у входа в зал и «актерский» салат за 50 рублей. И понеслось. Старания, мучения, косые взгляды, теплые люди, ночевки на полу между экзаменами и спектаклями, репетиции, спектакли, интриги, расследования… Театр N стал роднее, чем дом. По крайней мере, количество проведенных в нем часов перевешивало время, проведенное дома, примерно в шесть раз. Я знаю про это здание все. Знаю все его входы и переходы, знаю, что у бархатной занавески, закрывающей вход в зрительный зал, есть со стороны коридора веревочка, которую удобно теребить, успокаиваясь перед выходом на сцену через центральную дверь. Знаю, что царапину на синей свежевыкрашенной стене оставили мои однокурсники, когда тащили в темноте декорацию по узкому коридору. Знаю все голоса и звуки этого дома, знаю, увы, все его законы и нюансы. Знаю, как этот дом пахнет, когда твой дипломный спектакль берут в репертуар. Знаю, как выглядит приказ на актерской доске информации, которым на твою роль назначены две заслуженные артистки России. И как убого смотрится на нем твоя фамилия с пометкой «помочь с вводом». Знаю, сколько ступенек нужно пробежать, собравши волю в кулак, чтобы рыдать уже на улице. Чтобы никто не видел.

Я теперь редко туда захожу. Отболело, затянулось, двинулись тектонические плиты, и все стало гораздо лучше, чем могло бы быть, если бы этот дом меня не отрыгнул. Захожу редко, но с удовольствием: я рада людям, я все еще помню запахи, голоса и нюансы. Но мы совершенно чужие. То есть абсолютно. И вот она, та самая царапина на синей стене, и веревочка моя на месте, а шевелений души больше нет. Мы чужие, дом. В тебе нет необходимости, истеричной потребности и смысла. Твое здоровье!

Свадебное платье. Мое свадебное платье. Штука громоздкая, занимающая своими фатиновыми юбками кучу полезного места в шкафу. Я помню, как мы тебя искали. Все, что предлагали свадебные салоны, было пошлым, уродским или не вмещающим в себя всю мою красоту. И когда отчаяние достигло предела и я была близка к мысли сходить в загс в кедах, ты вдруг мне попалось. Висело в дальнем углу, завешенное своими сестрами-уродами с бесконечными рюшами, стразами и у…бищными розами. Ты безнадежно дремало среди всего этого торжества неминуемых драк ближе к торту, открыток, начинающихся словами «у обручального кольца начала нет и нет конца», манящего своих будущих владелиц чудесной перспективой семейных поездок в «Ашан» по субботам. Я тебя увидела и поняла, что мы совершенно родные. Ты такое же «не такое», как я. Ты больше смешное, чем красивое. Тебя нужно рассмотреть, чтобы заметить. Зато, когда заметят, уже не забудут, можешь быть уверено. И никакого «Ашана» после тебя не будет, что само по себе уже серьезный аргумент в твою пользу.

И день свадьбы с твоим участием вышел замечательным. Счастливым, в меру идиотским и незабываемым. Мы с тобой покурили прямо перед входом в загс, еще разок проверили, является ли наше решение обдуманным, искренним и свободным, и ринулись в новую жизнь. И ты было очень важное, и жизнь была замечательная, просто все это теперь не про меня. Ты висишь, мешаешься, и я воспринимаю тебя как чужое. Каждый раз, открывая дверцу, смотрю на тебя и… ничего. Чужое белое облако в моем ценном шкафовом пространстве. И выкидывать неудобно, и не нужно ни за чем, и костюмов снежинок из тебя не нашьешь – у меня же благодаря тебе мальчик…

Я благодарна всем своим чужим. Это было прекрасно, честно и совершенно необходимо. У моих чужих нет и не может быть ко мне никаких вопросов. У меня к ним – тоже. Только благодарность за то, что когда-то были моими. Совершенно моими. Такими же огромно моими, как теперь огромна пропасть между нами. Люди, места, события, вещи. Отпущено. Пройдено. Забыто. Только непонятно, зачем так сильно щиплет в носу.

Чужие чужие – не страшно. Чужие свои – ужасно. Наверное, это такая обязательная эмоциональная плата. Неминуемые отчисления в пенсионный фонд памяти.

Месть

«Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей все время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные. Поэтому она стала делать что попало. Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии. Усталости она не чувствовала, и только пот тек по ней ручьями».