#Малоизвестная актриса и #Простостихи

2

Рассказы, эссе

Задыхаешься

КОГДА тебе говорят, что все можно, ты немедленно оказываешься в тупике. Что, правда все? Ну то есть вообще про все, что хочешь, можно говорить? Точно? Тупик. Это еще хуже, чем выбор. Это же СОВСЕМ свобода.

Продышавшись и успокоившись, решила говорить о том, что люблю, что знаю изнутри, что изучаю и открываю каждый день заново. То самое пронзительное «что-то», до которого все время хочется дотянуться. То «что-то», которое все время старается ускользнуть и не поддаться, жестоко заставляя тебя жить «на цыпочках». Разгаданное великими, но так и не сделавшее их счастливыми. Профессия актера.

Сначала ты задыхаешься от восторга. Ты мечтаешь о том, как станешь актером. Ты еще не очень знаешь, что это значит, но уже видел во сне полосатые киношные хлопушки, и без тебя не обходится ни один школьный концерт.

И вот ваш класс организованно ведут в какой-нибудь театр, и обязательно на Островского. И все твои нормальные одноклассники ржут, когда целуются главные герои. Комментируют все происходящее на сцене с максимальным остроумием, доступным человеку с пубертатными прыщами. И ближе к финалу, в самый драматичный момент, у кого-то из них обязательно зазвонит телефон… И вот тут ты понимаешь, что попался. Тебе не хочется шутить. Они тебя ужасно раздражают. Ты уже не с ними. Ты вместе с теми, другими, которые на сцене.

В твоем носу запах пыльных кулис, от которого слегка кружится голова. В твоей голове отдается каждое слово, которое говорят со сцены полубоги в дурацких костюмах. В твоем животе щекотно, в глазах щиплет… Во всем тебе целиком прочно поселяется мысль: «Я хочу так же. Ну хоть когда-нибудь. Господи, пожалуйста!»…

Потом ты задыхаешься от страха. Задыхаешься и стоишь в толпе таких же ненормальных, как ты сам, повторяя давно уже зазубренные наизусть басню, прозу и это чертово стихотворение. Стихотворение почему-то непременно Цветаевой. Крутишь головой направо и налево. И в ужасе понимаешь, что все эти восхитительные люди вокруг, которые уже «второй год поступаю, слетел с конкурса», гораздо лучше, талантливее и смелее тебя. И они, разумеется, заслуживают счастья прочитать свою фамилию в списке прошедших на второй тур гораздо больше, чем ты. Ты задыхаешься от страха. Следующие четыре года ты не задыхаешься. Тебе просто вообще некогда дышать. Показы, этюды, слезы, пакеты с реквизитом в метро в 8 часов утра, первые межкурсовые любови, непонятные книжки Станиславского, Чехова и Горчакова, которые стыдно не понимать. А ты правда ну совсем не понимаешь! Сцендвижение, мастерство, вокал, снова слезы, снова очередная «любовь навсегда». Победы. Поражения. Разочарования. Победы. Упоение. Дипломный спектакль. Темнота.

И вот ты снова начинаешь задыхаться. От обиды. От несогласия с новым страшным, несправедливым и абсолютно очевидным фактом: ты никому больше не нужен. «Вы очень хороши, но наш театр не резиновый!» «Вы, несомненно, героиня, но у вас же такие уши…», «Я могу вас взять. Есть под вас роль. Сложная, интересная… Что вы делаете сегодня вечером?»…

В тебе нет нужды. У твоих педагогов новые «дети». Новые глупые дети, заполнившие коридоры ТВОЕГО института счастливым чириканьем. Они же еще не знают главного и дышат. А ты задыхаешься. Ты так и будешь задыхаться всю жизнь. Если повезет – то от бешеного графика съемок и спектаклей, нехватки времени на ребенка и завистливого шепота менее удачливых коллег за спиной. Если не повезет – то от невостребованности, алкоголя, нищеты, зависти к более удачливым однокурсникам и мечты сыграть Офелию, которая так никогда и не сбудется… Но если бы тебе дали сертификат «Проживи жизнь заново!»… Ты медленно покрутил бы его в руках, хорошенько бы все взвесил и рассчитал, посоветовался бы с семьей, гороскопом, своим отражением в зеркале… и повторил бы все сначала. В точности так, как уже сделал. Без малейшего сомнения и отступления от этого лоскутного сценария своей актерской жизни. Потому что нет ничего лучше. Потому что только тот, кто задыхался, умеет дышать. Ты умеешь. Может быть, для этого ты и нужен.

Суета

«Суета, – утверждает толковый словарь Ушакова, – это все тщетное, ничтожное, бесполезное, не представляющее истинной ценности. Все земное, в отличие от небесного. Беспорядочное движение большого количества людей в заботах о мелочах. Слово носит отрицательный и слегка презрительный оттенок». Кавычки закрываются. А вот тут стоп, извините! Не имею права молчать! Не из этих ли мелочей и забот о них сделаны наша жизнь, мир, смысл и мы сами? Не эти ли мелочи намертво впиваются в нашу память, не из этих ли крошечных торопливых движений складываются счастье, горе, годы и события? Так подождите, не закрывайте, пожалуйста, кавычки!

Вот нескладный кадыкастый очконосец бестолково суетится в отделе детских товаров и совершает много лишних телодвижений. Он никак не может выбрать, темную брать кроватку или светлую. Определился: светлую. Но тут же снова сбит с ног вопросом безжалостной продавщицы: какого цвета берем одеяло – зеленое или голубое? И вот он звонит и кричит в трубку: «Маша! Маша, нам зеленое или голубое?!» Роняет сумку, наступает всем на ноги, занимает собой все пространство – короче, суетится. Да просто у него сын родился, вы не обижайтесь.

А вот вам бешеная суета на станции метро «Арбатская». Тысячи бегущих в заботах о мелочах: туфли, ботинки, пальто, тюки, баулы, пирсинг, галстуки, костыли, Hugo Boss, «осторожно, двери закрываются…» Она быстро докрашивает левый глаз, глядя в карманное зеркальце, суетливо поправляет каштановую прядь, которая совсем не слушается, роется в сумке, тоже что-то роняет и каждые десять секунд шарит глазами по пробегающим мимо тысячам. Он подходит быстрым и очень несвободным шагом. Она вскакивает и трассирует словами, а прядь все не слушается, а он суетливо поглядывает на часы, а она уже все понимает, но все еще не хочет себе в этом признаваться и суетится, суетится, суетится… Да просто она его любит, а он ее нет. Вы не разглядывайте их так пристально, ладно?

Темнота, упоительный запах пыли, прожектора, очень важные железки и деревяшки, сильно нужный хлам, суетливые люди, говорящие шепотом, хаотичное движение тел в нелепых костюмах. Это суета театра, которую вам не показывают. То, что падает, – подпирают, то, что разваливается, – склеивают, то, что рвется, – зашивают, тех, кто не выдерживает, – выбрасывают. Пожилая актриса в нелепых кудряшках торопливо засовывает под язык валидол, быстро еще раз пробегает глазами текст, поправляет костюм, разминает онемевшие пальцы, успевает изящно нахамить молоденькой артистке массовки и делает шаг из темноты на свет. А там, в темноте, остались суетиться помрежи и костюмеры, актеры и режиссер, реквизиторы и гримеры. У нее сегодня просто крайний спектакль. Самый крайний. Ну, возраст, конкуренция, артрит, здравый смысл, вы должны же сами понимать… Вы ей поаплодируйте, ладно?

А вот кипит Ленинградский вокзал. Суетятся у табло прибытия поездов такие разные и такие интересные персонажи. Дорогое пальто и часы, тревожный взгляд и какая-то неподходящая к этому красивому бархатному мужчине нервозность. Сейчас объявят этот чертов путь прибытия, и он увидит ее. Ее длинные волосы, ее маленький чемодан с вещами на два дня, ее внимательные глаза. Вдохнет запах ее странных духов и в который раз наврет, что скоро разведется с женой. Да объявляйте вы уже этот чертов путь! Рядом суетливо перекладывает вещи из сумки в рюкзак тонкошеий студент в шарфе. Заталкивает не разбирая, только бы быстрее. До отправления поезда 10 минут, у сумки порвалась ручка, а у мамы рак. И надо же как-то быстрее ехать, и надо же как-то быть умным и сильным и как-то все исправить. Девочка с колючей стрижкой и колючим взглядом тоже в суете. Сейчас с поезда сойдет еще одна такая же девочка, они встретятся и снова будут прятаться ото всех, захлебываясь друг другом. Есть ведь такое, чего не расскажешь родителям.

Суета в предновогодних магазинах, на вокзалах, в аэропортах, редакциях, больницах, городах и головах… Упоительная, необходимая, непростая и совершенно живая. Суета, она очень честная.

В общем, пока мы суетимся, мы живы. «Все в мире – суета», – сказал не очень любимый мной классик русской литературы. И на этот раз, кажется, он не имел в виду ничего плохого. Ну все. Теперь можно – закрывайте кавычки.

Чудо

Не верьте человеку, который говорит, что не верит в чудеса. Верит, точно верит, просто ужасно устал ждать, терпеть и надеяться. А потому врет. Что вполне понятно и простительно, ведь верить в чудеса – это, поверьте, нелегкая работа.

Вот, например, тебе уже далеко «за», ты примерная работница библиотеки. Мама распугала всех твоих «недостойных» поклонников еще лет 15 назад и продолжает бдеть, беречь твое честное имя и подыскивать уникальную, достойную тебя партию. У всех подруг мужья и дети, собаки и дом, а у тебя вот мама, Белинский, Достоевский и стремительно надвигающаяся старость. И в чудеса ты уже не веришь. Верила раньше, а теперь поумнела и не веришь. Категорически. Просто каждое утро, стоя у зеркала, наспех красясь и причесываясь, тихонько говоришь себе под нос: «А вдруг сегодня? Может, на улице, может, прямо в библиотеке этой, гори она синим и ярким пламенем, а может, в метро, на обратном пути с работы? Я очень тебя жду, мое чудо, случись уже, пожалуйста. Обещаю, что не расскажу про тебя маме…»

Или вот ты, к примеру, талантливый режиссер. Действительно талантливый. Но ничего, кроме постановки детских елок с зайцами-пенсионерами и климактерическими белочками по утвержденным сверху г… осценариям, тебе не светит. Ты не умеешь пробиваться, нравиться, правильно вести себя на стратегически важных вечеринках и спать «с кем положено». У тебя один выход, старик – верь в чудо. Перечитывай булгаковское «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!», честно работай с белочками и верь. И не забывай бурчать себе изредка под нос: «Ну пусть, пожалуйста, чудо!»

А если ты успешная красавица, удачно вышедшая замуж за действительно хорошего человека? И у вас любовь, и дом, и так все хорошо, что прямо неудобно про это рассказывать. И все анализы сданы многократно, и все хорошо, просто его нет. Маленького, похожего на вас обоих, пушистоголового, самого лучшего на свете. Не получается. И каждый вечер ты плачешь в подушку, повторяя как молитву: «Господи, сделай чудо, и я больше тебя ни о чем никогда не попрошу…»

И вот работает где-то (я действительно так думаю) целая хорошо организованная канцелярия. Офис как офис, те же перегородки, карьерная лестница и обеденные перерывы, только в офисных пиджаках, там, где лопатки, удобные прорези для крыльев сотрудников. И кипит там работа и днем и ночью, и пахнет кофе и сигаретами. Да-да, курить им разрешают, а то совсем с ума сойдут от ненормированного графика и ночных переработок. И летят звонки и факсы снизу, только успевай разбирать и выполнять. Заказы на большие и маленькие чудеса, залитые слезами или наспех нацарапанные неуверенным детским почерком, обдуманные годами или случайно сформулированные в запале… И вылетают усталые сотрудники канцелярии на задания, когда факт необходимости чуда утвержден, заверен печатью и рассмотрен верховным советом. Работа, конечно, не сахар, благодарности никакой, зарплата тоже не ахти… Но они, те, что в пиджаках с прорезями, ее почему-то любят. Может, генетически так у них заложено, может, просто хорошие ребята, я не знаю. Схемы непростые, попробуй ошибись – и все придется начинать заново. Эта худющая библиотекарша всегда ездит с работы через Кольцевую линию, а нужно, чтобы поехала через радиальную. И он тащится с работы всегда в 19:00, а нужно организовать, чтобы именно сегодня его отпустили на 15 минут раньше. И вот все получилось, и эти идиоты уже едут в одном вагоне метро, соприкасаясь рукавами и намертво уткнувшись носами в свои книжки. Что, опять все мимо? Да щас! Вот вам резкое торможение от машиниста-практиканта, вот вам бабка с тележкой, которая отлично справится и выбьет у библиотечной мыши книгу из рук, а ему еще и по ногам колесами проедет, для надежности. Ну слава богу, приятно познакомить вас. Хотя и на свадьбу не позовете, и сына Гавриилом вряд ли назовете. Некогда, извините, ребята, разводить тут с вами сантименты, дело сделано, а на сегодня еще пять стоит в плане, причем второе и шестое будут сильно посложнее вашего «чуда». Все, пока, полетел.

Новичкам поручают дела попроще, чудеса, которые вообще редко кто замечает. «Ой, как удачно пришел троллейбус», «Случайно заболталась с подружкой и не попала в аварию», «Ну надо же, случайно оказался в нужное время в нужном месте»! Ага, случайно, ну конечно. Неблагодарные вы все-таки, обитатели синего шарика. И туповатые слегка, если честно.

Перед Новым годом в канцелярии вообще полный аллес. Обед отменяется. Запросы валятся из факса пачками на пол, обстановка нервная, аврал на аврале сидит и дедлайном погоняет. Нагрузка на каждого летающего увеличивается в 3 раза. Вот именно под Новый год вам всем приспичивает сильно! Чего-то волшебного им подавай, причем всем сразу, причем в одну и ту же ночь, желательно, конечно, прямо под бой курантов уложиться. Ну, тут уж не взыщите, кто первый подсуетился и четче сформулировал, того и чудо. Не досталось? Готовьтесь в следующем году заранее.

Не могу сказать, что мой запрос на чудо совсем не прошел, но пробелы в формулировках, видимо, были серьезные. А когда им там разбираться? Некогда!

И когда я про всю эту сложную систему думаю, то мне становится как-то неловко отвлекать этих страшно занятых «не людей». Но иногда я это делаю. И вот немножко заранее, в преддверии Нового года, хочу все-таки попросить. Для близких – здоровья. Для себя – правильной встречи, возвращения в мою Венецию и удачи в профессии. Можно, в принципе, все это объединить, я бы не возражала. Для синего шарика, который доставляет вам, ребята, так много хлопот, – разума и мира, как бы наивно это ни звучало. Оставьте его, пожалуйста, целым, несмотря на то, что мы с ним вытворяем.

Одиночество

Мы с одиночеством хорошо знакомы. У него два лица, тысяча смыслов и миллион вариаций. У меня – десяток друзей, миллион знакомых, один сын, два серьезных романа и много разогревочных, пять профессий, три кредита и одна не продленная автогражданка.

И оно, одиночество, часто заходит меня проведать. Без спросу, без предварительного звонка и без вежливого вопроса, когда мне будет удобно. Заходит, открывая дверь с ноги, и удобно усаживается напротив. Закидывает ногу на ногу и внимательно смотрит на меня серыми глазами, не сообщая ничего о времени окончания своего визита. И я ненавижу его. И я его обожаю. Мне кажется, тут все логично.

Без одиночества я не могу написать ни строчки. Рифмуем мы обычно под чашечку кофе, пачечку сигарет, душевный раздрайчик и делаем это, как правило, часиков с четырех утра. Я пишу и зачеркиваю, оно строго следит за тем, чтобы никто не позвонил, не зашел на кухню, не отвлек и не сбил с мысли. Без него не был бы написан ни один сценарий, не родилась бы ни одна идея спектакля, ни одна репетиция роли, ни одна статья для журнала «Русский пионер». В общем, у него в моем доме есть свое место за столом, чашка и тапочки. Чего мы с ним только не делали, где только не были!

Однажды мы с ним затеяли ремонт на кухне. Решили никого не приглашать. На рабочих не было денег, на просьбы о помощи не было желания. Ну, там еще потом гордыня и отсутствие здравого смысла подтянулись… Да и в конце концов, что мы, сами не можем, что ли? Ремонт с одиночеством шел три недели. Оно научило меня, как с пятой попытки добиваться нужного цвета стен, как размешивать колер миксером, как удачно вывихнуть запястье перфоратором и привыкнуть жить без маникюра, Я, в свою очередь, доказала ему, что Дима Билан и Константин Сергеевич Станиславский были правы – «все невозможное возможно», и закончила эту акцию под кодовым названием «Да что мне, слабо!» без видимых последствий, не считая легкого глазного тика. Кухня в стиле «шебби-шик» исполнена, и, несмотря на легкие косячки, мы с одиночеством реально гордимся этим фактом нашей биографии.

В другой раз мы с ним заблудились в Венеции. Психанули и ушли бродить без цели и карты. Одиночество показало мне изнанку города, объяснило его истинный смысл и благословило нас на вечную любовь. Мы с ним страшно веселились, глядя на толпы туристов, связанных жаждой прекрасного, орущим экскурсоводом и могучей силой коллективизма. Они никогда не узнают, что если опустить руку в Гранд-канал, то можно выловить жирного темно-серого краба. Что седой джентльмен в идеальном синем костюме приплывает домой на собственной лодке и, заметив, что мы с одиночеством за ним подглядываем, улыбается улыбкой Клинта Иствуда и приветствует нас легким кивком головы. Что музыкант оркестра у кафе «Флориан» матерится на русском, но звонит маме на идише. Что нет ничего вкуснее прошутто, тщательно завернутого в хрустящую белую бумагу, и просекко «из горла», если все это прямо руками и в одиночестве…

Оно единственное было рядом в самые важные моменты моей жизни. Например, мы с ним поступали в театральный институт и многое там поняли. Сначала нам казалось, что я просто бездарна. По этому поводу мы знатно порыдали на лестнице ГИТИСа, во дворе Щуки и в метро между станциями «Арбатская» и «Комсомольская». Потом узнали, что приемная комиссия может все. Например, разложить хлеб и колбасу на моей анкете. Мы не в обиде: любой человек имеет право на обеденный перерыв.

Мы с одиночеством были в роддоме. Боялись, ждали, выходили из наркоза и снова боялись. Мы стояли у окна, смотрели на падающие снежинки, бегущих по своим делам людей и думали, что в мире теперь есть еще один мальчик. Оно было рядом.

Оно одно знает, как я дергаюсь перед спектаклем, грызу ногти в ожидании любой оценки моего скромного творчества, расшвыриваю по полу одежду, собираясь на важные мероприятия, и матерюсь за рулем. Одиночество – надежный друг, оно не проболтается.

Много чего было у нас с ним хорошего, это правда. Но есть, естественно, и обратная сторона медали, его второе лицо. Сложный момент, который как-то не принято озвучивать… Я одинока. В английском есть удобный аналог «I’m single», избавляющий от досадной необходимости объяснять, что у тебя очень много друзей, отличная семья, достаточно общения с внешним миром и ты просто single. Это твой временный или постоянный статус, обозначающий, что тебе есть с кем спать, с кем поговорить, есть даже люди, указанные в твоем паспорте, но ты ни с кем и никто не с тобой. Еще single обозначает, что у тебя все съеживается внутри, когда ты видишь пожилую пару, которая бредет, держась за руки, и смеется чему-то, понятному им одним. Обозначает оно еще и то, что у тебя в ванной стоят только две зубные щетки, причем одна из них принадлежит твоему сыну. Еще оно обозначает твою гордыню, принципиальность, два высших образования и неумение идти на компромиссы. Еще, пожалуй, нелепую веру в чудо, вечное ожидание и нелюбовь к полутонам. Вот это второе лицо одиночества я ненавижу. И часто думаю: что, если одиночество такого рода выдается без системы и от рождения, как цвет глаз, рост или аллергия на пыльцу? Если это навсегда и так уж тебе определено? Если одиночество такого рода прилагается в обязательном порядке к творчеству, свободе, актерской профессии, бог знает еще к чему? Если так задумано, что тебе будет аплодировать целый зал, но некому сказать: «Дура, надень шапку»? И ответа я не знаю.

Зато я знаю самую одинокую музыку на свете. Композитор Michal Lorenc. Инструментал «Wieczor». Так вот, она про одиночество без дна. Употреблять под бокал красного, не раньше часа ночи и желательно ни с чем не смешивать. Не влияет на способность управления автотранспортом. Передозировка не опасна. Эффект хирургический: она выворачивает душу наизнанку, и становится легче. Я иногда пользуюсь. Стараюсь, впрочем, не злоупотреблять.

Сумасшествие

Третий курс, утро, холодное фойе театра. Двадцать четыре студента, один педагог и две простые истины: «У сумасшедших есть своя железная логика, запомните. Если вы спросите безумного, почему он надел желтую пижаму на ватник, резиновые сапоги без подошвы и натянул плавательную шапочку поверх шапки-ушанки, то он четко и доходчиво все объяснит. Пижаму на ватник потому, что он теплый, но некрасивый, а пижама не теплая, но очень красивая. Сапоги без подошвы для того, чтобы нога дышала. И еще для того, чтобы знать, идешь ты по асфальту, снегу или паркету. Как иначе понять? Меховая шапка – вдруг снег. Резиновая шапка – вдруг дождь. Ну как? Кто из вас двоих в ясном уме? И запомните самое главное: у безумных людей нет боязни оценки со стороны окружающих. В их системе координат этот пункт отсутствует. Таким образом, безумие – синоним внутренней свободы, запишите. Помните про это, если вам доведется играть безумие в хорошем театре или приличном кино. Что вряд ли. Всем вам, убогие вы мои, конечно, светят только грибы в детском Чулимском театре, которого нет на карте…».

Я запомнила. И если что, я знаю, как сыграть безумие. Пока не довелось, но кто его знает, как оно дальше повернется. Ведь каждый актер мечтает сыграть сумасшедшего, это общеизвестный факт. Только достоверно. Тонко. Уникально. Гениально. Проникнуть в самую суть, воспользоваться магическим «если бы», прожить состояние полной внутренней свободы и абсолютного отсутствия оценки со стороны.

Тема безумия пугает и притягивает в соотношении 50/50. Ужасно хочется попробовать. Очень страшно, что затянет. Страшно, что понравится. Ведь это так интересно: разбираться в природе сумасшествия, заглядывать за пределы, видеть и чувствовать по-другому, обнимать и пережевывать мысль о том, что все гении были не в себе. Некоторые чуть заметно, другие, честно сказать, по полной программе. И если любопытство победит страх, то можно закрыть глаза, щелкнуть пальцами и посмотреть поближе. Я практикую. Хотите рискнуть? Тогда щелкните, пожалуйста, пальцами вместе со мной.

Год 1875-й, 3 августа, ночь. На большой тяжелой дубовой кровати сидит старик. Он невероятно высок и удивительно некрасив. Длинный нос, маленькие серые близко посаженные глаза. Весь он будто скроен не по размеру: невероятно длинные и худые руки и ноги, узкие плечи. Он что-то шепчет себе под нос, достает из-под подушки записку и ставит ее на туалетный столик. Смотрит на нее внимательно и остается совершенно недоволен. Нужно поставить так, чтобы было хорошо видно любому вошедшему, чтобы ее не сдул со столика случайный порыв ветра из окна, чтобы все было надежно. Он долго еще возится, бормоча и переставляя бумажный листочек то так, то эдак. Наконец остается доволен своей работой, укладывается на свою невероятно длинную постель и тщательно укрывает свои нелепые ноги шерстяным одеялом. Вот он уже спит, и мы можем подойти ближе. На листочке написана весьма странная фраза: «Если кажется, что я умер, то это не так». Этот старик, конечно, безумен, дамы и господа! Он боится осуждения, потери девственности, ограбления, приступа удушья, людей и одиночества. Он ненавидит детей. Он скуп, тщеславен, обидчив и никогда не выходит из дома без веревки. Это на случай пожара. Если случится пожар, то с помощью своей чудесной веревки он непременно спасется. Просто вылезет по ней из окна… Я же говорю вам, он безумен. Кстати, это наследственное – у него в роду были шизофреники. Зато он очень любит сказки. И вы тоже их любите, не так ли? «Русалочка», «Соловей», «Гадкий утенок», «Огниво», «Стойкий оловянный солдатик», «Тень», «Девочка со спичками»… Он написал более 400 сказок, его тепло принимают при дворе, его обожают дети и взрослые… А он детей ненавидит и больше всего на свете боится быть похороненным заживо. Спокойной ночи, Ганс Христиан. Уходим, дамы и господа, только тихо, пожалуйста. Завтра, 4 августа, он умрет. Этот день объявят в Дании днем траура, его придут хоронить тысячи людей, но среди них не будет ни одного его родственника. Так пусть хоть выспится сегодня, старый безумный сказочник, параноик, шизофреник и гений. Уходим тихо, я прошу вас.

Еще один щелчок пальцами, пожалуйста. Вместе со мной: раз, два, три…

Год 1905-й, март, частная психиатрическая больница. Внимательный доктор в пенсне и белом халате слушает своего пациента. «Я уверяю вас, я жил во все века, – нервно теребя карандаш, говорит невысокий человек с аккуратной бородкой, – вы это себе запишите!» – «Непременно запишу, дорогой Михаил Александрович, – спокойно отвечает доктор. – Вы не беспокойтесь. На сегодня, быть может, достаточно?» – «Нет, я не устал. Пожалуйста, послушайте! Я видел, как в конце первого тысячелетия в Киеве закладывали Десятинную церковь. Самолично участвовал в постройке готического собора. После расписывал стены Ватикана вместе с великими мастерами Ренессанса, понимаете вы или нет?!» – «Конечно, понимаю. – Приятный голос врача действует на пациента как колыбельная. – Понимаю и не имею никаких возражений. Постарайтесь поспать, а потом мы обязательно продолжим наш увлекательный разговор, я обещаю вам». Беспокойный пациент берет чистый лист бумаги и начинает быстро покрывать его карандашными набросками. Можете заглянуть аккуратно через плечо. Они великолепны.