Черный цветок

Есеня помог ему выбраться на волю, и они бегом припустили вдоль по улице.

– Надо спрятаться где-нибудь, – запыхавшись, выдохнул Сухан, когда они оказались там, где их голосов не могли услышать.

– Чего случилось-то?

– Пойдем, к Бушуихе в сарай залезем, там нас не увидит никто… – Сухан нервно оглянулся по сторонам.

Бушуиха, старая бабка, не нажившая детей и давно похоронившая мужа, не очень заботилась о своем имуществе, и залезть к ней во двор труда не составляло. Они прокрались туда задами и плюхнулись в старое, слежавшееся сено – после гамака на дереве оно показалось Есене мягким и уютным.

– Ну давай, не томи. Чего там такое?

Сухан набрал в грудь побольше воздуха и хотел что-то сказать, но не выдержал и расплакался.

– Ты чё? – не понял Есеня.

– Ща, погоди. Я щас. Я только…

– Да ладно, не реви… – Есеня не стал над ним смеяться – он сразу почувствовал что-то нехорошее.

– Звяга… К нему первому стражники пришли, мать моя услышала и меня в сундук спрятала. Рано утром, спали еще все, – Сухан всхлипнул и размазал слезы по щекам.

– Ну?

– Ему руку сломали. Я в сундуке сидел, окна все закрыты, я и то слышал, как он кричал… – Сухан вздрогнул, и слезы снова побежали у него по щекам, – сломали молотком – его мать моей рассказала. А потом крутили. Звяга… Ты не подумай про него плохо… он не хотел. Но ты представь себе, каково это…

– Да я ничего про него плохого не думаю… – прошептал Есеня. Мурашки пробежали у него по спине, он закусил губу. Звягу было жалко до слез.

– Он им рассказал, что ты к старому дубу пошел прятаться, и что сестренка тебе денег дала на дорогу, и что мать тебе велела на хутор идти к тетке.

– А ты откуда знаешь?

– Мать рассказала, – Сухан шмыгнул носом.

– А Звяга?.. Он как? Его в тюрьму забрали?

– К лекарю увели. Когда в себя пришел. Меня дома заперли, стражникам сказали, что я гуляю где-то. Но им уже не очень надо было, поэтому они не стали меня искать…

– А мои как? Не знаешь? – Есеня вдруг испугался. А что если они так же с мамой… или с сестренками…

– Откуда? Я же дома сидел, говорю, заперли меня.

– Мне надо к ним сходить, – Есеня начал выбираться из сена, но Сухан схватил его за рубашку.

– Куда? Ты с ума сошел? Давай я сбегаю, узнаю.

– Не. А если тебя поймают? Погоди.

– Да чего им теперь меня ловить, если им Звяга все уже рассказал?

– Кто их знает, – упавшим голосом сказал Есеня, сел и обхватил колени руками. Он бы не признался и самому себе, как страшно ему стало. Если со Звягой, который ни в чем не виноват, поступили так жестоко, то что же сделают с ним, когда поймают?

– Я быстро, ты тут меня подожди. Все сараи в городе они обыскивать не станут, правильно? – Сухан поднялся.

– Погоди, – остановил его Есеня. – Ты лучше попробуй найти подружку Цветы, Чарушу, которая с ней приходила. Она в конце нашей улице живет, у ее отца кожевенная мастерская, по запаху найдешь. Пусть она сходит, ее, наверное, не заподозрят. И тебя около ее дома ловить не будут.

– Отлично! – улыбнулся Сухан: ему, похоже, тоже было страшновато соваться к Есене домой. – Ты голова, Балуй!

– Только побыстрей. Вдруг там что… так я лучше это… стражникам сдамся, – он сглотнул и понял, что другого выхода у него и не будет.

– Деньги возьми на всякий случай, – Сухан порылся в кармане и вытащил пять серебреников, – мало ли, вдруг не вернусь…

Есеня кивнул и вспомнил, как давно не ел. Но есть почему-то совсем не хотелось. Когда Сухан убежал, он свернулся на сене клубком и хотел заснуть, чтобы не ждать: ждать он всегда терпеть не мог.

Но через минуту-другую невеселые мысли подкинули его с уютного ложа, и он прошелся по сараю из угла в угол. Зачем ему этот медальон? Звягу подставил, неизвестно еще, что с матерью будет, с сестренками… Отдать его – и дело с концом.

А если и правда: стоит только его открыть – и станешь счастливым на всю жизнь, как благородные? Недаром же они его ищут. Вся стража в городе с ног сбилась! Вот так счастье свое отдать им обратно? Не сопротивляясь? Есеня пожалел, что раньше не вспомнил о медальоне: теперь и забрать его не получится, если у старого дуба стражники стоят. Он просто невнимательно его изучал: теперь, когда медальона у него в руках не было, Есеня не сомневался, что смог бы его открыть. Зачем он перебил Голубу, когда она рассказывала про медальон? Может, стоит сходить к белошвейкам и спросить у них – они бывают у благородных, может, слышали что еще? И что с тем человеком, который отдал ему медальон? Как его звали? Имена у этих благородных больно заумные, запомнить невозможно. Есеня помнил только, что имя его начиналось на «З». Что-то вроде забора.

Идея разузнать у белошвеек о медальоне и его владельце настолько захватила его, что Есеня забыл о матери и сестренках. Нет, отдавать медальон еще рано! Чтобы потом всю жизнь жалеть?

Он не услышал шагов около сарая и попытался спрятаться только в тот миг, когда заскрипела перекошенная дверь. Он и сам не ожидал, что так испугается: сердце ушло в пятки и на секунду стало нечем дышать. Есеня присел за полуразвалившуюся тачку и с ужасом понял, что от двери не видна только его голова, а все остальное отлично просматривается сквозь большое колесо с выломанными спицами.

– Есеня? – услышал он шепот. – Ты здесь?

Он пригнулся еще ниже, чтобы посмотреть на дверь из-под тачки, и увидел, что пришла к нему Чаруша, а не Сухан. Он выдохнул с облегчением и поднялся.

– Да тут я, тут, – он отряхнулся. – А где Сухан?

– Домой пошел. Вдруг стражники его увидят?

– А тебя?

– А я-то тут при чем? Я тебе поесть принесла. Мама твоя беспокоится, что ты ничего не ел.

Есеня плюхнулся в сено.

– Как они? Что там у них?

– Ты ешь, а я тебе все расскажу, – она развернула узелок и вытащила ломоть белого хлеба и толстый кусок домашней колбасы.

Есеня, который минуту назад про еду совсем не помнил, вдруг почувствовал дрожь и вцепился в хлеб с колбасой ногтями. Живот скрутило спазмом, разве что слюна изо рта не закапала. Он оторвал зубами огромный кус, так что сжевать его было невозможно, и поперхнулся.

– Тут еще молоко, – она протянула ему тяжелую флягу. – Я знаю, ты молоко любишь.

«Вот еще», – хотел сказать Есеня, но снова поперхнулся.

– Не торопись ты так, я ж не отнимаю, – Чаруша улыбнулась, – я вечером еще принесу. Когда стемнеет.

– Нечего так поздно по улицам разгуливать, – ответил Есеня с набитым ртом, – я как-нибудь перебьюсь.

На самом деле, он уже решил, что с наступлением темноты пойдет к белошвейкам – расспрашивать.

– Да ладно, мне не трудно, – она снова улыбнулась и вздохнула. – Ты не бойся, даже если стражники меня поймают, я ничего им не скажу.

– Ага. Слыхала, что со Звягой сделали?

Она кивнула и поморщилась:

– Я не боюсь. Я правда никогда тебя не выдам.

– Не выдумывай, – рядом с ней Есеня чувствовал себя взрослым и умудренным опытом. – Рассказывай, что там у моих?

– Все в порядке. Только их из дома не выпускают, и стража у них во дворе все время. Я к ним не заходила, мы с Цветой через окно говорили. Утром к ним приходил начальник стражи, очень злой, что они тебя предупредили, но твой отец не позволил трогать твою маму и Цвету. Сам рассказал, где хутор находится, где твоя тетка живет. Так что туда тебе ходить нельзя. Цвета говорит, она думала, что стражники твоего отца убьют, но он как-то с ними договорился. Так что ты за них не бойся.

– Ага? А если они меня не найдут и мучить их начнут?

– Не начнут. Зачем? Если бы стражники были уверены, что ты об этом узнаешь, тогда да. Но они-то думают, что ты уже далеко. Так что ты не бойся. И потом, там твой отец, он за них заступится.

– Заступится, как же, – проворчал Есеня.

– Конечно, заступится. Ты что? Он же вас любит. Да он сегодня утром против сабель с голыми руками вышел, когда стражники в дом вломились. На тебя он только злится. Вляпался, говорит, в какую-то историю, все пьянки твои и гулянки виноваты.

Есеня кивнул, довольный.

– А ты правда в какую-то историю вляпался? – спросила Чаруша.

Есеня помотал головой: незачем ей знать про медальон.

– А зачем они тебя ищут?

– Не знаю, – ответил он, не переставая жевать, – может, кто-то про меня сказал что?

Едва стемнело, Есеня направился в швейную мастерскую. Сегодня поднимать его журавлем было некому – пришлось карабкаться по стене, цепляясь за хлипкие наличники окон и скользкий карниз. Но охота пуще неволи. Есеня едва не сорвался, понадеявшись на подоконную доску чердачного окна, но выбрался, сорвав два ногтя и, ругаясь про себя и посасывая кровоточащие пальцы, спустился с чердака вниз. На этот раз кричать он не решился, а очень даже вежливо постучал в дверь, чем сильно белошвеек напугал.

– Кто там? – шепотом спросили из-за двери.

– Это я, Балуй, – так же шепотом ответил он.

– Ой, – пискнули за дверью и замолчали. Но через минуту дверь распахнулась: на пороге стояла Прелеста.

– Ну заходи, – она пропустила его внутрь и посмотрела по сторонам. – А если кто боится, может сделать вид, что спит. Ну что, добаловался, Балуй?

Она взлохматила ему волосы.

– Да я тут совершенно ни при чем, – попытался отболтаться Есеня.

– Ври больше. Медальон-то все мы на шее у тебя видели. Есть хочешь?

– Ага. Я всегда хочу.

– Да я знаю. Садись. А рожа чего исцарапана?

– В лесу ночевал, комары сожрали.

– А я думала, опять против восьми стражников за правое дело сражался, – Прелеста рассмеялась. – Ну, рассказывай, как тебя угораздило? К нам сам начальник стражи приходил, про тебя и про твой медальон спрашивал.

– И чё, рассказали? – презрительно усмехнулся Есеня.

– А ты думал? Конечно, рассказали. Нам тут жить еще. И работать. Нам из-за тебя неприятностей не надо, – Прелеста ласково похлопала его по плечу.

– Да ладно, Балуй, не сердись, —обняла его Голуба с другой стороны, – что ты приходил, мы никому не скажем.

Глава V. Мудрослов. Мастера и разбойники

В лаборатории со вчерашнего вечера висел едкий запах двуокиси азота – или Мудрослову это только казалось? Его старший сын накануне экспериментировал с протравкой металлов едкими кислотами, и Мудрослов нервничал: мальчик мог отравиться или обжечься – он никогда не старался быть осторожным. Он во всем, во всем брал пример с отца! Как в хорошем, так и в плохом. И теперь на лабораторном столе в беспорядке валялись куски металла, инструмент; фитиль пустой опрокинутой спиртовки, не закрытый колпачком, прожег листы дорогой книги по химии, поставленной на ребро; из треснувшей пробирки под массивный корпус микроскопа подтекало масло. Мудрослов не мог не усмехнуться: он сам оставлял после работы такой же кавардак! Это сходство и льстило его отцовским чувствам, и заставляло укоризненно качать головой.

Мудрослов так тщательно готовился к Посвящению старшего сына, с таким нетерпением ждал его! Считал дни и, просыпаясь по утрам, мечтательно вздыхал: скоро… Скоро в городе будет два выдающихся металлурга. Вдвоем они свернут горы, вдвоем они разгадают все секреты. Едва Вышемир появился на свет, счастливый отец увидел в нем свое продолжение, своего помощника, ученика. Мальчик рос болезненным, худеньким и больше всего на свете любил отца. Их близость сложилась так рано, насколько это вообще возможно между сыном и отцом. Ее поколебало только появление младшего сына, Остромысла. Но Остромысл стал для отца предметом восхищения и гордости – мальчик должен был вырасти художником: химия, а тем более металлургия, оказались для него слишком грубыми материями, его утонченная душа требовала полета чувств, а не мыслей.

А Вышемир, с младенчества проводивший время в лаборатории отца, с радостью впитывал в себя отцовские знания. Единственное, чего ему не хватало, – это наития. Он не чувствовал структуры вещества, не видел металла насквозь, его эксперименты лежали в области готовых алгоритмов, он никогда не пытался отступить от них ни на шаг. Мудрослов был терпелив, он ни разу не посмел обвинить сына в отсутствии смелости – а для того, чтобы пробовать на вкус неизведанное, надо иметь смелость. Это придет. Придет после Посвящения. И тогда жизнь их станет совсем другой: из учителя и ученика они превратятся в единомышленников. Мудрослов страдал оттого, что ему не с кем посоветоваться, не с кем поделиться сомнениями и страхами, не с кем разобраться в неудачах. Никто не мог помочь ему, никто не превзошел его, и он, хотя и гордился успехами, чувствовал себя уязвимым, ощупью пробираясь по запутанным коридорам науки. Вышемир превзойдет его, Вышемир станет великим металлургом, его имя останется в истории. Он не только вернет людям утерянный рецепт «алмазного» булата – он найдет способ превращать железо в золото! Он, его сын, достигнет таких высот, которые не снились отцу!

Мудрослов узнал об исчезновении медальона за три дня до шестнадцатилетия Вышемира. Он нисколько не сомневался в возвращении медальона, но эта досадная отсрочка подкосила его: ожидание растянулось на неопределенный срок, и Мудрослов не находил себе места. Он говорил с Избором, он умолял его, он рассказывал ему о своих мечтах, но Избор остался глух к его уговорам.

Прошла неделя, а медальона Огнезар вернуть не смог. Мудрослов заходил к нему ежедневно, расспрашивая о том, как продвигаются дела, но Огнезар не торопился делиться с ним секретами. Мудрослову казалось, что Огнезар недостаточно тщательно ищет, не прилагает к этому тех усилий, которые мог бы потратить, и рад был бы ему помочь, посоветовать, объяснить, как нужно действовать, но Огнезар отверг его помощь. Он уважал и побаивался Мудрослова, но на этот раз оказался тверже камня: поиски медальона стали тайной от всех, и Мудрослов не стал исключением.

Ранним утром, когда Мудрослов рассматривал пластинки различных сплавов, с которыми вчера работал его сын, в дверь к нему робко постучался старый Лобан – преданный и любимый слуга.

– Благородный Мудрослов, я прошу извинить мою дерзость.

– Заходи, Лобан. Что-то случилось? – слуга не всегда осмеливался потревожить его во время работы.

– Посыльный принес записку от кузнеца Жмура, я прочитал ее и подумал, что Вам нужно это знать. Ведь если с ним что-то случится, Вы лишитесь опытного ремесленника.

– Что там? – Мудрослов пожал плечами. Потеря кузницы действительно стала бы для него болезненным ударом: Жмур, как никто точно, научился воспроизводить в металле его чертежи.

– Их семью преследует стража, им угрожают пытками и смертью.

– Это невозможно. Жмур – законопослушный человек, он никогда не позволит себе ничего дурного, – мягко ответил Мудрослов.

– Насколько я понял, беда с его старшим сыном. Он скрылся от стражников, и теперь они давят на семью в надежде, что родственники знают, где он прячется. Мальчишка всегда был шалопутом, – это Лобан добавил от себя: он хорошо знал семью Жмура и надеялся женить своего сына на одной из дочерей кузнеца, когда настанет время.

– Хорошо. Я поговорю со Жмуром и попробую что-нибудь сделать для него. Лучший кузнец в городе может рассчитывать на мое покровительство, верно? – он улыбнулся слуге.

– Конечно, благородный Мудрослов, – благодарно улыбнулся Лобан.

Мудрослову, как никому из благородных, приходилось часто бывать в городе и работать с подлорожденными вместе, бок о бок. Он руководил рудокопами, плавильными мастерскими, доменными процессами, кузницами. В городе и в его окрестностях все, кто имел дело с металлом – от ювелиров до тех, кто выплавлял дешевые чугунные горшки, – все зависели от него, все нуждались в его советах. Как ни старался Мудрослов быть снисходительным к людям подлого происхождения, как ни стремился изобразить искреннюю заинтересованность в их делах и заботах, но так и не научился преодолевать некоторого отвращения, презрения к их образу жизни, а главное – к образу мыслей. Эти люди ничего, в сущности, не умели, они не стремились получать новые знания, а тем более – пробовать, добиваться, экспериментировать. Они знали ремесло, не больше и не меньше; любая необычная ситуация могла стать для них неразрешимой задачей. Мудрослов и тут был терпелив. В молодости он пытался им что-то объяснять, но вскоре понял: они его не понимают, хотя и кивают головами. Не объяснять, а показывать – вот что им требуется. И он показывал. Он давал точные и готовые рецепты – в какой пропорции смешивать шихту, какого цвета должен быть огонь в доменной печи, под каким углом и с какой частотой нужно ударять по заготовке молотом, сколько флюса требуется засыпать в тигель. И не мог не презирать их за это.

Кузнец Жмур – угрюмый и работящий человек – благоговел перед Мудрословом. Он хорошо владел ремеслом, отличался хорошей памятью, и, пожалуй, его руки можно было назвать золотыми. Но что толку в золотых руках, если им не помогает голова? Мудрослов презирал их всех, и, наверное, кузнеца Жмура – в особенности. За его подобострастие, за его ограниченность, за его нежелание хоть немного отступить в сторону от привычных методов. Надо же: имея верную руку и наметанный глаз, этот человек ничего – ничего! – не мог создать сам. Не мог и, главное, – не хотел.

Отец Мудрослова умер рано, едва дождавшись Посвящения сына. Посвящение стало переломом, откровением: перед Мудрословом распахнулось столько дверей, что он не знал, куда шагнуть. Он хотел всего: выращивать алмазы, варить булаты, искать богатые руды. Отец однажды спросил, не хочет ли он взглянуть на тех, от кого получил способности к горному делу. Мудрослов отказался: его это не интересовало, он не желал этого знать. Разбойнику не нужно чувствовать металл, на вкус и на ощупь определять качество руд, по цвету угля знать температуру в горне. Одних способностей мало: к ним нужно прикладывать знания. Знания и стремление знать. Мудрослов не хотел признаваться самому себе, что стремление знать и та самая смелость, которую он так желал увидеть в своем сыне, пришла к нему только с Посвящением: смелость идти вперед, решать и пробовать.

Став постарше, он и вовсе утратил чувство вины, которое поначалу испытывал перед теми разбойниками, которых лишил возможности делать открытия в горном деле. И никогда не отказывался усилить свои способности, если обнаруживался преступник, который мог поделиться с ним чем-нибудь похожим. Лет в тридцать он начал присматриваться к детям рудокопов и металлургов и никогда не ошибался в прогнозах: подростки, которых он выделял из общей массы, через несколько лет оказывались за решеткой. Однажды он сам указал начальнику стражи на одного паренька – и снова не ошибся: тот оказался фальшивомонетчиком.

Он выехал в город верхом и в одиночестве: ему не нравилась помпезность, которой его собратья обставляли выезд на пыльные улицы, принадлежащие простолюдинам. Он старался хотя бы сделать вид, что подлорожденные не вызывают у него брезгливости. За много лет можно было привыкнуть, но каждый раз, вернувшись из города домой, Мудрослов велел готовить ванну и только после нее переставал чувствовать запах горожан – засохшего прогорклого жира, сальных свечей, сырой рыбы и душного пивного перегара.

Узкие улицы, неструганые доски заборов, помойные ямы, вырытые там, где удобно, мозолящие глаза и распространяющие смрад… Ему казалось, подлых вообще не волновала эстетика их жизни. Он и сам не придавал большого значения внешнему, но все имеет предел! Не настолько же они бедны.

Во дворе у кузнеца действительно сидели трое стражников, развлекавшиеся игрой в кости. Они вскочили, увидев благородного, но Мудрослов сделал им снисходительный знак и попросил позвать хозяина дома: входить в его жилище было для него слишком серьезным испытанием.

Кузнец склонился в глубоком поклоне, приложил обе руки к груди и покачал головой от избытка чувств:

– Благородный Мудрослов… Чем я могу…

– Оставь, Жмур, – Мудрослов улыбнулся. – Расскажи, что произошло?

– Я не знаю, благородный Мудрослов, – кузнец снова склонил голову. – Моего сына ищет стража, но что им нужно от него и что он совершил, я не знаю. Но я прошу лишь защитить мою жену и дочерей. За сына я просить не смею…

– Я поговорю с начальником стражи, – кивнул Мудрослов. – Раз уж я приехал сюда, зайдем в кузницу. Один приезжий господин заказал мне комплект булатного оружия, ножны уже делаются, а до тебя я добраться не успел. У тебя достаточно отливок?

– Да, благородный Мудрослов.

– Пойдем, я посмотрю. Может быть, надо изготовить еще пару.

Кузнец неожиданно замялся, словно вспомнил о чем-то; ему почему-то не хотелось в кузницу, и это не ускользнуло от взгляда Мудрослова. Но Жмур не посмел спорить и распахнул дверь.

Отливки для ковки булата Жмур хранил отдельно, они лежали на полке напротив входа, на вышитом полотенце, словно кузнец гордился тем, что имеет их у себя. Мудрослов глянул в его «красный угол»: слитки металла были аккуратно сложены в пирамидки.

– Да, этого, конечно, хватит. Мне почему-то казалось, что я в прошлый раз оставил меньше отливок, – Мудрослов подошел к полке поближе и неожиданно рядом со слитками увидел короткий четырехгранный клинок. Он не сразу понял, что показалось ему странным. Клинок, очевидно, ковали по его рисунку, только рукоять оставалась голой.

– А это что? – он с любопытством взял клинок в руки.

Жмур за его спиной засопел.

И тут Мудрослов увидел, что́ держит в руках. Он не поверил своим глазам. Этого не могло быть. В этой грязной кузнице, на заляпанном сажей полотенце… Древний булат, тот самый древний «алмазный» булат! Почти черный фон, испещренный крупным золотистым узором. Он был удивительно красив, он был совершенен!

– Где ты это взял? – спросил он Жмура, не оглядываясь, все еще не веря, что держит в руках не подделку. Ему не надо было пробовать остроту клинка и его гибкость – он по узору видел, что перед ним. Никакой косой ковкой из его отливки нельзя было получить такого. Это лезвие можно согнуть пополам.

– Где ты взял его? – Мудрослов оглянулся.

Жмур стоял, потупив глаза.

– Я выковал его по твоему чертежу, благородный Мудрослов. Как ты учил.

– Что? Этого не может быть… Неужели это возможно? Ты все делал как обычно или придумал что-то новое?

Мудрослов спросил и сам понял: ничего нового Жмур придумать не мог. Он не способен на это. Но… это обычная косая ковка. Никакая ковка не может переместить кристаллы металла так, чтобы они легли в этот рисунок. Это отливка. Это совсем другой булат, это тот булат, который он искал всю жизнь…

– Я все делал как обычно, но…

Мудрослов снова поднялся на приступок и потянулся к полке – отливок было больше, чем он оставил здесь в прошлый раз, ему не показалось. Где кузнец взял другие? Бесценные… Мудрослов присмотрелся и безошибочно выбрал свои. Еще три плавили в другом тигле, не в том, который обычно делал он. Меньше по размеру. Кто принес их кузнецу? Игла ревности слегка уколола Мудрослова, но мысль тут же понеслась дальше: а что если в город приехал кто-то равный ему – нет, кто-то, кто явно превзошел его в варке булата? Ему надо встретиться с этим человеком, поговорить с ним, пожать ему руку. Ревность? Это глупое, недостойное чувство. Мудрослов, в сущности, был так одинок, он ни с кем не мог поделиться ни своими победами, ни неудачами.

– Кто привез тебе эти отливки, Жмур? – лицо Мудрослова осветилось надеждой. – Я хочу видеть этого мастера…

Жмур замялся и опустил глаза еще ниже. Он был на голову выше Мудрослова, но тот стоял на возвышении, смотрел сверху вниз и не видел его лица.

– Ну же? Или ты боишься, что я не потерплю здесь еще одного заказчика? Это ерунда, я должен знать, кто это. Я должен пожать ему руку.

И тогда кузнец вскинул лицо. Невероятная мука исказила его черты, Жмур боролся с собой. В этот миг Мудрослов отчетливо понял: кузнец не может не ответить. А это значит… Это значит, он один из тех… Один из тех разбойников, которые… у которых… Лишь они не могут противиться воле благородного. Того благородного, который… Мудрослов не желал об этом думать. Он не хотел этого знать! На секунду глаза кузнеца вспыхнули, и Мудрослов подумал, что ошибся: у «тех» не вспыхивали глаза. Жмур поднял подбородок, лицо его осветилось странным внутренним светом, его борьба с собой достигла высшей точки, и он разомкнул плотно сжатые губы.

– Эту отливку сделал мой старший сын, – хрипло сказал он.

Перед Мудрословом стоял разбойник. Разбойник с большой дороги, с наглой ухмылкой на устах, с огромными кулаками и высоко поднятой головой. Он слегка выпятил и без того мускулистую грудь – гордость была в его словах. Гордость и отсутствие страха. Ничтожество, которое только что кланялось и боялось поднять глаза! Он посмел сказать это с гордостью!

Всего секунду длилось наваждение, но за эту секунду Мудрослов успел испугаться.

– Мальчик просто попробовал… – плечи Жмура давно согнулись, и глаза давно уперлись в пол. – Он баловался, у него это вышло случайно…