Клеймо ювелира Перхина

– Я, Мария Сергеевна, стою на страже своей семьи. И Сергей вам не простит. Вы никогда его не любили. Вы ни разу с ним в кино не сходили за всё его детство и не прочитали ни одной сказки на ночь. Он всегда чувствовал себя брошенным и ненужным. И если бы не я, еще неизвестно, что бы с ним было после смерти его первой жены. Только этого никто не ценит и не видит.

Она может сделать со мной что угодно. Что угодно. Серёжа, конечно, об этом не знает. Он как всегда ни в чём не участвует – только возмущается и ждёт, спрятавшись от страха в шкафу, как в детстве, копия – моя мать.

– Ты крутила с Сергеем шашни, когда Лиза была ещё жива и лежала в реанимации – вот это я видела и оценила. Не стесняясь растерявшегося от горя ребёнка в соседней комнате, которого вы поили таблетками. Ты лучше меня спроси, сколько сил мне стоило сохранить психику Вари, когда ты её называла шизофреничкой-малолеткой за глаза. Она это слышала и не раз. А Сергей молчал и позволял тебе это. Я не собираюсь умирать и дела свои решу без посторонних, – Мария Сергеевна встала.

– Посторонних? – Светлана тоже встала, видимо, поняв, что опоздала, – я называла вещи своими именами. У Вари шизофрения, нравится вам это или нет. У неё галлюцинации.

– Запомни! – Мария Сергеевна собрала все силы, – Варя – совершенно здоровый человек, я это тебе говорю, как психиатр с пятидесятилетней практикой. А сейчас я прошу тебя уйти. И забрать пакет, который принесла.

– Сына своего вы не скоро увидите! – Светлана повысила голос, – я вам это обещаю, – она быстро прошла в прихожую, оделась и хлопнула дверью.

Мария Сергеевна так и осталась стоять посреди комнаты, не шевелясь, в той же самой позе, потом почувствовала, как колени сгибаются, и она теряет равновесие.

15. Мухин

Чёрт с ним, с увольнением, но как можно так хамить? Варя недоумевала. Она вышла из метро и брела по улице, не совсем осознавая, куда и зачем идёт. Ноги шли сами, а глаза смотрели и не видели. Как я такая заявлюсь к бабушке? Она поймёт, что-то не так. А зачем ей всё это рассказывать? Нет бы просто уволил, сославшись на сокращения или на что угодно, но без этого: «ты говно, а не журналистка». Садист. Как они стоят друг за друга, защищая свои деньги! Получайте, Варвара Сергеевна, за ваше непонимание законов природы. Но не расстраивайтесь так уж – все дорожки, по которым суждено пройти, даны не напрасно. Мужайтесь, наливайтесь соками, питайтесь правильно!

Варя стояла на Смоленской площади, с противоположной стороны от устремлённого ввысь праздничного здания МИДа. Кто-то ей говорил, что на шпиле гнездится сокол-сапсан, но она почему-то пожалела, что не орёл. В рюкзаке забренчал мобильный.

– Антон? Мухин? – воскликнула Варя, – только тебя мне сейчас не хватает.

Откуда он взялся вообще? Влюблённый в свою любовь. Может, женился? На учительнице литературы, и ему нужно что-то другое? Почему не спросила? Написал непроверенную отсебятину про отношения Бунина и Горького, но кто ж такую тоску издаст? Да ещё сейчас, когда читают про кровь и бабки, если читают. Она назначила ему встречу на Старом Арбате у развала. Объявился! Не знаешь, чего от него ждать. Идти было совсем ничего, и она неспеша двинулась к подземному переходу. Почти прошла нарядный Смоленский пассаж, но вернулась, сделав три шага назад, – увидела в витрине ботинки. Ценника не было. Купить, что ли?

– Осталась последняя пара на витрине тридцать шестого размера, – сказали в магазине, и Варя пошла к выходу. Посмотрела на эскалатор в вестибюле, который ехал вверх. Нет! Это была она, ехала, не держась за поручень, в синем платье с белым воротником, прямая спина, от головы исходили лёгкие блики … Девушка повернула голову и встретилась глазами с Варей. Птица в голове уже пела. Кто ты?

– Девушка, встали на дороге, невозможно в магазин попасть. Отойдите немного! – возмущалась тётка в кашемировом пальто.

Варя вздрогнула. Что-то опять случится. Она приходит перед тем, как что-то случается.

Например, кто-то заболевает или выгоняют с работы.

Продавец у развала на Старом Арбате, лет семидесяти, еле шевелился, но внимательно осматривал каждого, кто подходил и листал книги. Он не продавал детективы, любовные романы и детские сказки с сумасшедшими картинками, у него были словари, справочники, научно-популярная литература советского периода и немного прозы на выбор. Девчонка в кепке со звездой была его давнишней клиенткой, специально для неё он доставал старые, книги, преимущественно о литераторах-эмигрантах начала прошлого века и их произведения в оригинале.

– Добрый день! Я не могла прийти в субботу. А книга Нины Берберовой ещё есть? – спросила Варя.

– А-а-а! – кивнул продавец в знак приветствия, – её же купили! Купили, да, в прошлое воскресенье и купили. Я вас ждал, но, сами знаете, уговор был на субботу.

– Я очень постараюсь тебе её достать, – услышала она знакомый голос и обернулась.

Перед Варей стоял Антон. Наглаженный, волосок к волоску, стрелки на брюках, начищенные ботинки, трость в руке.

– Мухин? Почему с палкой? – бестактно спросила Варя.

– Э-э, авария! – махнул рукой Антон, – не обращай внимания! Мне намного лучше. Я поэтому и пропал, собственно.

– Пошли где-нибудь сядем, – предложила Варя.

– Знаешь, я сейчас шёл к своим друзьям, они одну прикольную пьесу собирались читать, немецкую, хочешь со мной?

– Прямо сейчас? – Варе хотелось и не хотелось. Можно пойти и забыть про увольнение, а можно не ходить, потому что удовольствия от пьесы не будет, а будет звучать в ушах мерзкий голос Зиновия, – не знаю. Меня только что с работы уволили.

– Ну, ничего нового, узнаю друга Петю. То есть Варю. Когда ты по этому поводу горевала? – Антон не скрывал улыбки.

– В этот раз из меня сделали козла отпущения.

– Я так и подумал.

– Заткнись, Мухин! Ты зачем звонил? Из-за пьесы? Там, что Брехт* обещал явиться к вам на читку с того света, и ты про меня вспомнил?

Антон растерялся. Мало того, что он весь вспотел и почти дрожал от того, что видит её впервые после универа, так ещё и это враньё про пьесу, которое плохо придумал. План был дать сигнал Лёне, тот бы перезвонил на полдороге и сказал бы, что пьесу отменили, и пригласил бы их в ресторан.

– В другой раз. Звони, сходим пиццу съедим. Расскажешь, что с ногой на самом деле.

Варя поцеловала Антона в щёку и пошла от развала. Почувствовала, что не могла сейчас его слушать. Кого угодно, но точно не Мухина.

––

* Берто́льт Брехт (1898-1956) – немецкий драматург, поэт и прозаик, театральный деятель, теоретик искусства, основатель театра «Берлинер ансамбль».

16. На редкость насыщенный день

В троллейбусе сидели одни пенсионеры. Кто-то ехал к внукам, кто-то в поликлинику, а кто-то наслаждался бесплатным проездом. По Садовому всегда было интересно кататься, что в детстве, что сейчас. Варя присела рядом с дедом-физкультурником – поджарым, в спортивной одежде, лыжной шапочке. Безобидный пожилой горожанин.

– Вот у вас на кепке красная звезда. Почему? – спросил дед.

Варя давно заметила, что если пожилым людям хочется поговорить, они говорят. А если с ними не хотят общаться, дело поправимое, – не ты, так другой. От скуки всё. Хотя и любопытства не занимать.

– Кепка Мао. Унисекс, – начала его путать Варя, – хотите такую?

– Не, я звёзд наносился. А почему вы с таким большим рюкзаком? – дед обрадовался, что зацепил такую симпатичную собеседницу.

– Там книги, – Варя не поленилась и, расстегнув молнию, достала только что купленный

томик Стивена Кинга. Дед сразу прочитал, что было написано на обложке, обошёлся без очков.

– Это ж его «Сияние»? Где дом с приведениями в горах? Кино такое было. Страшное.

– Да, по его книге.

– Мы такое не читали раньше, – вздохнул дед.

– Я выхожу на следующей, всего вам доброго!

– Ага, – буркнул дед и пожалел, что она так рано выходит.

Начинался вечер. Ещё полчаса, и «офисный планктон» повалит наружу, а пока ещё по

улице гуляли туристы и разные свободные люди. Проснулся мобильный.

– Подъезжай! Завтра улетаю на Бали. Долго не увидимся, – Анжела была в прекрасном настроении, – Сонька уже тут.

– Буду.

Варя подняла руку и поймала частника. Взяла телефон, чтобы набрать бабушке, но передумала. Не хотелось её ничем расстраивать, и вообще она не знала, куда себя деть. Лучше к девчонкам.

Анжела устроилась лицом к залу. Она была с новой причёской и в умопомрачительном трикотажном платье. Соня страдала вечной болезнью женской зависти и, сидя рядом с мечтой, доставшейся другой, чтобы не сойти с ума, глушила эмоции пирожными.

– Зиновий меня уволил, – сразу выпалила Варя, – сегодня днём.

– Да ты что?! – удивилась Анжела, – ты же классно пишешь! Подстава, сто пудов, – сказала поразмыслив, – или ляпнула что, как оно есть.

– Да ладно тебе, делать из неё героиню старого кино, – фыркнула Соня.

Варя молчала. Пусть говорят. Анжела взяла самое красивое пирожное и положила себе на тарелку.

– Эй, уже второе! – вырвалось у Сони.

– Ничего, мне можно. Это ж ты в вечном поиске. А я – не ты. Могу и расслабиться.

– Что теперь делать будешь, решила? – перевела разговор Соня, обратившись к Варе, – хотя у тебя Виктор есть, не то, что у некоторых, кому не на кого положиться.

– Ох, да чего ж вкусно… – промурлыкала Анжела.

Соня посмотрела на неё не по-доброму.

– Как же ты всех достала со своим ехидством! Вот что ты хочешь от Вари? Ей вообще не до тебя сейчас, разве нет? – напирала Анжела.

– Куда уж мне!

– И я возьму одну штучку. «Наполеон», например, – Варя подыграла Анжеле, совершенно

не соприкасаясь эмоционально с их перебранкой.

– Ой, устроились! Одна неизвестно зачем замуж выходит, дурит честному мужику мозги, другая рога папику наставляет, и всё сходит с рук! Милашки! А я у них ехидна!

И тут Анжела бросила по-настоящему злой взгляд на Соню.

– Ты чё бесишься, озабоченная? Достала со своим мокрым местом! Мы что ли должны искать тебе кошелёк с деньгами?

– А-ну, перестаньте! Что с вами? – прикрикнула Варя.

– Годы идут, а квартиры всё нет. Нервы. Типичный провинциальный синдром.

– Да ты сама на Красной Площади что ли родилась? – распалялась Соня. Она давно мечтала разрядиться. Зависть – тяжёлое бремя.

– Хватит, замолчите уже!

– Ой, подружки! – притворно произнесла Соня и уставилась на Варю, – ты знаешь, что она с твоим Виктором спит? Или тебе пофигу? Всё витаешь в своих литературных фантазиях, а Витёк тихонечко в гости ходит к подружке.

– Что ты несёшь? – завопила Анжела, – совсем свихнулась! Сама перед ним жопой крутишь!

Анжела схватила с тарелки недоеденное пирожное и бросила в Соню, тут же наклонилась, протянула руку и размазала крем по её офисному костюму, кофте, по всему, до чего

дотянулась.

– Мерзота!

Соня схватила пирожное с Вариной тарелки и швырнула его в Анжелу.

– Чтобы ты это платье своё в помойку выбросила, гнида! И тебе туда же дорога!

– Не дождёшься! Интриганка офисная!

Варя сидела парализованная и безучастно смотрела на сцепившихся подруг. На редкость насыщенный день. Встала, взяла рюкзак и вышла из ресторана.

17. А разве я не успела?

Опять пешком, куда глаза глядят. Можно ли ни о чём не думать? Забыть всё, что случилось, вычеркнуть день из памяти? Нет, не получится. Слишком много специй в супе, когда пытаешься его спасти. Надо взять кастрюлю и вылить содержимое в унитаз. Потом положить кастрюлю в посудомойку на полтора часа и долго вообще не подходить к плите. Нельзя кривить душой – получается казнь. Компромиссы с собой не проходят бесследно. Компромисс – это оттягивание времени, пирамида вроде финансовой, только вместо потерянных денег уходит внутреннее богатство, часть внутреннего я, которую не восстановишь.

Зашла в магазин за яблоками. Сделала пару кругов по залу с пустой тележкой, забыв вообще, зачем пришла. Остановилась у прилавка с конфетами. Перед глазами пестрел банер: "Шоколадная фабрика "Сказки Пушкина" представляет новый шедевр французских шоколатьеров. Конфеты "Царевна Лебедь". Изысканный вкус, предвкушение любви..." На банере – картина Врубеля "Царевна-Лебедь". Миг между сказкой и реальностью. Сумерки, грусть, перламутр, море, драгоценности и огромные таинственные глаза. Варя остановилась, пораженная и испуганная. Ей показалось, что она смотрит на себя, и та, на картине, улыбается ей и зовёт в волшебную сказку. Выпрямила спину. Вспомнила про яблоки, пошла к фруктам и прихватила шоколадку с прилавка.

Добралась до дома, медленно открыла входную дверь. Темно. Никого нет. Включила свет. Бросила пакет и рюкзак в прихожей и пошла в спальню. Сняла одежду, накинула халат. Кровать с совами молчала, ей не было дела до её чувств. Её захлестнула ярость: она содрала покрывало, огромное, как парус, потом начала стягивать постельное бельё: наволочки летели на пол, пододеяльник трещал по швам, простыня сопротивлялась, но она стащила её, подбегая то к одному углу кровати, то к другому, схватила эту кучу обеими руками и бросилась в ванную комнату.

В дверях наткнулась на Виктора с букетом ромашек, довольного и жизнерадостного.

– Мне нужно две недели, чтобы я нашла себе жильё. Может, меньше.

– Какое жильё? Ты о чём? – встрепенулся Виктор.

– Ты можешь сегодня куда-нибудь свалить? Завтра всё равно выходной, потом выспишься. Сходи в казино, ещё куда-нибудь. Туда, откуда пришёл, например. Сделай мне подарок.

– Никуда я не пойду! Ты о чём вообще говоришь? – Виктор никак не мог взять в толк, как реагировать, – я с Никоноровым встречался. Я же тебе говорил! Ну, поздно пришёл, что тут такого? Первый раз что ли? Ты что?

– Бобров, последнее, что я буду делать – это тебя разоблачать! Я просто не в твоём вкусе. Давно бы так и сказал.

Она оттолкнула оторопевшего Виктора и пошла в ванную. Постояв полминуты, он ринулся за ней. Варя открыла стиральную машину и начала запихивать туда пододеяльник и всё остальное.

– Я два года с тобой живу, и ты не в моём вкусе? Меня, что кто-нибудь заставляет с тобой жить? Что случилось? Я сделал тебе предложение!

– Возьми его обратно. Не хочешь уходить, могу уйти я. Поеду к отцу.

Совершенно ошарашенный Виктор схватил её за плечи. Ромашки разлетелись по полу.

– Менструальное настроение? Душевные конвульсии? Что-то на работе? Варя! – он продолжал держать её, едва не тряся.

– Бобров, исчезни! По-хорошему прошу, – Варя вырвалась наконец и кинулась обратно в спальню, наступая на цветы.

Бросилась с разбегу на голую кровать лицом вниз и замерла. Только руки сжимали наматрасник.

– Хорошо. Я пойду. Это легче, чем разбираться с сумасшедшей. Только не пожалей потом, – жёстко сказал Виктор, не заходя в комнату, и бросил, – ты не умеешь любить.

Хлопнула входная дверь.

Варя перевернулась на спину, уставившись в потолок.

– Да, наверное, не умею.

От света уличных фонарей в комнате стоял полумрак.

Фигура Марии Сергеевны, еле различимая, в белом. Она сидит за столом в своей неизменной позе. Перед Марией Сергеевной стоит коробка из банковской ячейки, на коробке лежит что-то красное, небольшое, бархатное.

Мария Сергеевна смотрит на Варю.

– Там с палкой кто-то около тебя. Осторожнее с ним.

Мария Сергеевна поворачивает голову будто ищет глазами кого-то, но продолжает обращаться к Варе.

– Отец ругается, что не успела. А разве я не успела? Ступай, детка! Ты умница!

Мария Сергеевна берёт в руку красную тряпочку…

– Зина вот смеётся… Говорит, что рис никогда не любила.

Раздаётся звук Вариного телефона.

Варя с закрытыми глазами пошарила рукой на полу около кровати.

– Алло! Ты? Алло! Что?

Сразу не поняла, что звонил отец. Села на кровать. Голос задрожал.

– Умерла? Инфаркт?… Пап, ты там? Я… сейчас.

Варя повалилась на кровать, сотрясаясь от рыданий.

18. Горе

Горе. Даже сильнее, чем после смерти мамы. Чем-то другим сильнее. Тогда был страх, который сковывал мысли: за себя, за неё в гробу, за будущее, а сейчас как будто кончилась кровная связь, благодаря которой абсолютно близко, без всяких условностей было ни с чем не сравнимое состояние полного доверия и растворения, а теперь они ушли навсегда. А боль, что она не нашла в себе силы приехать к бабушке в её последний день, разрывала душу ничем непоправимым чувством вины.

Они только что вернулись домой с поминок.

Светлана в темно-коричневом платье, старающаяся выглядеть максимально скорбной, расположилась на диване напротив кресла, на котором Варя едва держалась на самом краешке. Отец был растерянным, печальным, сел рядом с женой на подлокотник, держа в руках бумагу, вложенную в прозрачный файл.

– Всё своё имущество мама оставила тебе. Квартиру и вот это, – медленно сказала Сергей Степанович и протянул дочери завещание и ключ.

– Что это? – безучастно спросила Варя.

– Думаю, что это ключ от банковой ячейки, в которой золотая табакерка Фаберже, доставшаяся ей от отца. Семейная ценность.

Варя нахмурилась, пытаясь понять слова, встала и взяла у отца и завещание и ключ. Сосредоточиться на тексте было невозможно, она просто скользнула взглядом по буквам, ничего не поняв.

– Это целое состояние, – вдруг услышала она слова мачехи.

Какое состояние? Квартира? И что? Мысли путались.

– Мы очень обеспокоены, как ты распорядишься наследством, – произнёс Сергей Степанович так, будто он должен был это сказать и говорил не свои слова.

– Это не безделица, и мне кажется, справедливее было бы, если бы мы отнеслись к ней, как к общей вещи, – добавила Светлана, – то есть как твоей, так и твоего отца.

Сергей Степанович встал и начал расстёгивать верхнюю пуговицу рубашки, одновременно ослабляя галстук.

Варя посмотрела, почти не слушая Светлану, на отца, потом на неё, потом опять на отца.

– Пап, о чём она говорит?

– ОНА говорит о том, что мы одна семья, – ответила вместо него Светлана.

– Моей семьёй была бабушка.

Светлана вскочила с дивана и резко повысила тон.

– К которой ты забыла дорогу, а твой отец поддерживал её… Сергей, я не могу это выносить. Лицемерка!

– Света, оставь её! Я всё улажу. Не ругайтесь хотя бы в день похорон, – у него тряслись губы и руки.

– Уладишь? – переспросила Варя, – ты всегда на её стороне. Подкаблучник.

Вырвалось. Она не смела раньше такое ему сказать. Она хотела, пыталась поверить в то, что он никогда не сделает ей больно. Но уступала, жалела его, хотела ему показать, что всё понимает.

– Забудьте обо мне! Оба! – положила ключ в карман, а завещание сложила и засунула в сумку, – лучшего дня для выяснения отношений просто не подобрать.

Развернулась и ушла, едва справившись со входным замком. Отец не стал её догонять.

19. Альфонс

В квартире было темно, тихо и страшновато. Варя включила везде свет и стала искать Альфонса. Кот спрятался за шкаф, в проём у стены, и не хотел выходить. Он хорошо знал Варю, играл с ней ещё будучи маленьким пушистым шариком, которого Мария Сергеевна принесла с Птичьего рынка много лет назад. Но сейчас не выходил. Переживал и плакал. Как мог, по-кошачьи.

Сначала, после самих похорон ей казалось, что стало немного легче, яснее, но ссора с отцом опять вернула тоску и скорбь. На целом свете остался только отец. Просидев с полчаса, уставившись в одну точку, она всё-таки встала, расправила плечи и медленно пошла на кухню. Постояла перед открытым холодильником, закрыла его, плеснула в чашку немного воды, выпила, вернулась в комнату.

Отец сказал, что заехал к бабушке после работы, чтобы завезти фрукты. Но фруктов нигде не было. В холодильнике вообще ничего не было, кроме четвертинки черного в пакете, нескольких яиц и начатой бутылки кефира. Нашёл её уже мёртвую на полу. Вызвал скорую. Варя приехала, когда её положили на носилки люди из похоронной службы. Они ушли вместе с отцом, закрыли квартиру, и Варя ночевала у него дома. Он мог просто так сказать про фрукты, это не важно. Но почему она так внезапно умерла от инфаркта, никогда не жалуясь на сердце? Она жаловалась иногда на колени и на поясницу, но никогда на сердце. Хотя она могла это скрывать. Скорее всего. И странный последний звонок, на неё не похожий, как будто она предчувствовала, что не успеет сказать про эту свою подругу. Кто такая Зина Осипова? Раньше бабушка про неё не говорила. Зина. Имя, которое точно бы запомнилось, но нет. И ведь не спросишь теперь. И с отцом поссорилась. Вздохнула. Да и в Париж уже никто не поедет. Варя нашла на полу свою сумку, открыла её и высыпала содержимое на стол. В кошельке было две тысячи с мелочью, на двух картах ещё тысяч двадцать, но не точно. Помада, блокнот, три шариковые ручки, бумажник с паспортом и уже ненужным пропуском на работу, половина шоколадки. Отогнула шуршащую фольгу и отломила кусочек. Нежный, сладкий, с лёгкой горчинкой, он приятно таял во рту. Развернула всю обёртку – нарисованный кот у толстого дерева, а наверху золотыми буквами – «Сказки Пушкина». Кот напоминал Альфонса, только был толще и с очень зелёными, сказочными глазами. Вдруг что-то грохнуло. Громко, раскатисто. Господи! Варя качнулась и чуть не упала со стула. Это пробили настенные часы. Она повернула голову и посмотрела в их сторону. Рот неожиданно разъехался в улыбке.

– Ба, это ты? – спросила она у часов, – я здесь. У тебя. Теперь у себя. Спасибо. Люблю тебя.

На глаза навернулись слёзы, но не капали, просто застилали глаза. Фольга от шоколадки начала бликовать.

– Опять? – спросила она саму себя и попыталась дотронуться до шоколадки, но реальность поплыла, стала неосязаемой. Послышался звон хрустальных бокалов и голоса: "Он гений", "Яблоневый цвет", "Гений и псих". Везде мужской и женский смех, а женский как будто её собственный. Как будто она держит тяжёлый бокал, а на руке, на среднем пальце, золотой перстень с зелёным камнем, и ещё она видит свой кружевной рукав… и слышит то самое пение – птицу…

Пришла в себя. Подняла голову. Огляделась. В ногах почувствовала что-то тёплое, нежное. Альфонс решил поздороваться.

20. У Софьиной башни

Новодевичьи пруды всегда оставались излюбленным местом для гуляния. Они доезжали до метро «Спортивная» и шли пешком. Ещё на эскалаторе бабушка становилась немного другой, начинала погружаться в воспоминания, и её лицо оживало. Маленькая Варя никак не могла понять, почему бабушка жила на Чистых прудах, а гулять ездила на Новодевичьи? Может, она любила воду? Хотя рядом текла Москва-река, но на набережную они почти никогда не спускались. Потом Варя решила, что скорее всего бабушке нравилась атмосфера и вид на Новодевичий монастырь. Атмосфера в парке казалась умиротворяющей и даже возвышенной. И зимой, и летом почти с любой точки открывался живописный пейзаж. Большой пруд напоминал бриллиант в изумрудной оправе деревьев. Варя где-то это прочитала и сразу согласилась. В парке всегда можно встретить художников с маленькими мольбертами, они-то знают толк в атмосфере. Варя с бабушкой гуляли по аллеям и разговаривали. Именно здесь Мария Сергеевна любила вспоминать свою жизнь, и никогда не повторялась, казалось, у неё припасено столько историй, что они не кончатся. Но вот и кончились.

– Бабушка всегда ходила только в Успенскую церковь. Сюда. Она брала меня в церковь, чтобы я ставила свечку маме. Иногда свободных подсвечников не было, и я думала, что их нет, потому что мама обиделась на что-то, – так получилось, что они сели с Антоном на лавочку прямо напротив бронзовой скульптуры «Утка с утятами».

Эту композицию поставили в парке, когда Варе было лет двенадцать, и она сразу её полюбила, – как будто утка была мама, а она сама все утята разом, но она никому об этом не говорила, даже бабушке.

– Сколько тебе было, когда мама умерла? – Антон старался смотреть на неё как можно меньше. В темной траурной одежде она казалась ещё красивее. Он с первого курса считал Варю красавицей, и думал, что он один видит в ней ту самую женскую породу, которую мужики ищут всегда, ту самую редкую красоту, которую надо разглядеть и которая открывается далеко не каждому, как он наивно полагал. Он смирился с тем, что она не видит в нём больше, чем друга и однокурсника, но от этого в ней ничего не менялось, она была неповторимым, глубоко засевшим в душе женским совершенством, женщиной его мечты, как бы приторно это не звучало.

– Одиннадцать. Бабушка мне, девчонке, рассказывала про Евдокию Лопухину, первую жену Петра Первого. Она здесь похоронена.

– Может, сделаем кружок? Мне лучше ходить, чем сидеть.

– Конечно.

Они встали и зашагали по аллее вдоль Большого пруда. Моросил мелкий дождь.