10000 лет до нашей эры. Книга 1

Они встречали нас стеной огня.

Тигр перелетел через нее. Я, видимо, тоже, иначе как бы я оказалась с той стороны разделенного надвое пляжа? Но сам героический прыжок стерся из моей памяти.

Рептилия остановилась, повела острой мордой из стороны в сторону, словно оценивая, стоят ли несчастные двуногие дополнительных усилий. Решила, что нет, и, крехтя и громыхая, как грузовик на ухабах, развернулась и потопала обратно.

Даже сквозь стену огня в дрожащем воздухе хорошо просматривались фиолетовые яйца, наполовину закопанные в пляжном песке. К ним-то чешуйчатая наседка и направилась по останкам медуз.

Когда стало ясно, что крокодилья угроза миновала, один из моих спасителей, про себя я нарекла его Одуванчиком из-за внушительного тюрбана из волос на голове, выступил вперед и что-то пролаял, точнее и не скажешь. Разумеется, я не поняла ни слова, но он, кажется, и не меня спрашивал. Все пятеро мужчин не сводили с меня глаз. Они сдержанно переговаривались между собой, словно опасались, что какое-то слово ненароком окажется мне знакомым и выдаст их план с головой. Женщины сбились в стайку и испуганно молчали. Тихо потрескивала, догорая, стена огня.

После того, как они закончили тактическое обсуждение, Тигром, откашлялся, совсем как делали это мои современники перед важной речью, и обратился ко мне несколько иначе, насколько мне показалось. Говорил Тигр неуверенно, как говорят на иностранном языке. Очевидно, предполагалось, что я могу знать хотя бы это.

Повисла тишина. Тихо шелестел прибой, вдали шумно укладывалась спать мама-крокодил, а доисторические предки в окружении таких же едва одетых, лохматых, грязных женщин напряженно ждали, что я скажу.

Я расхохоталась в голос. Нервы.

Раньше я впадала в панику, завидев паучка. Стоит ли удивляться, что хищные чайки, ожившие гигантские рептилии, дохлые медузы и живые неандертальцы окончательно подорвали мою психику?

И вот поэтому им удалось беспрепятственно меня связать, потому что я хохотала до слез и мне было совсем не до бегства. Они вязали узлы из плетенных из трав веревок на моих лодыжках и запястьях, а я хохотала. Теперь, в сгущавшейся вечерней мгле, я понимала, что нельзя было позволять пережитому стрессу брать вверх над разумом. Нужно было перебрать все знакомые мне языки, я ведь немало их знала. Сказывалось обучение в школе для иностранцев. Мой арабский был беглым, французский и испанский поверхностными, русский родным, а английский почти как второй родной. Вдруг какое-нибудь слово положило бы начало международным отношениям?

Умом я понимала, что переговоры, скорей всего, все равно зашли бы в тупик. Но, может быть, если бы я снова припустила от них изо всех оставшихся сил прочь, после всего, что произошло с крокодилом, им не захотелось бы опять меня преследовать и они плюнули бы на такую как я, оставив на съедение лесным обитателям этих земель.

Но тогда я была далека от побега. Я рыдала сквозь смех и смеялась сквозь слезы и щупала их шкуры, угрожая им неведомым Гринписом. Я говорила им: всё, пошутили и хватит, доставайте джинсы и кроссовки, снимайте эти блохастые шкуры, пожранные молью, ну и помойтесь, чего уж там. От крокодила несло меньше, чем от них.

Я, впрочем, тоже пахла не цветущим лугом. Руки, живот и ноги – все, чем я касалась склизкой чешуи, – теперь покрывала высохшая смердящая пленка. Так что по части запахов я не только сошла за свою, но и переплюнула, пожалуй, их всех разом. Может быть, поэтому они и посадили меня на вечернем привале в стороне от остальных. Своё-то не пахнет.

Веревку от моих пут отдали Тигру, и мы двинулись на запад, прочь от берега Спящих Драконов, в сторону заходящего солнца, и я испытала несказанное облегчение, что хотя бы стороны света здесь остались неизменными. Лианы на ногах позволяли делать короткие шажочки, убежать бы никак не вышло.

В знакомом мне океане не существовало такой песчаной отмели, словно водорез, прорезавшей водную гладь широкой автомагистралью до горизонта. И она шла не параллельно берегу, наоборот, стрелой уходила вглубь, словно разделяя воду на два огромных бассейна.

Они вели меня вглубь Атлантического океана. И именно эту полосу суши я и увидела, когда отвела глаза от осколка.

Непроходимые леса оставались позади, среди их макушек было не разглядеть ни телеграфных столбов, ни проводов. Тщетно я высматривала корабли или самолеты.

Я плохо помнила дорогу от берега до этого места, назначенного привалом на ночлег. Мысли путались от шока, страха и стресса. Болели разодранные от падения на камни колени и локти, ныло после бега травмированное колено. Одно хорошо – щебенка, как и пляж, остались позади, и весь путь по тропе посреди океана под ногами белел мягкий песок. Но к вечеру голые ступни все равно с непривычки сильно болели. Зачем я только разулась на том берегу…

На горизонте не было видно земли, но вряд ли женщины и охотники двигались наугад. У них были с собой раскаленные угли, вероятно, прихваченные с прошлого привала, и у них, должно быть, имелся запас пищи. Его я, правда, не видела. Если пищи мало, то либо мы близки к конечной цели путешествия, либо они рассчитывали пополнить запасы по дороге, но тогда неизвестно, насколько долгим окажется это путешествие. Может быть, это кочевое племя и они просто идут, куда глаза глядят, а заодно уводят и меня.

Ни у бородатых праотцов, ни у всклокоченных праматерей обуви не было. Их натруженные ступни сильно напоминали ноги хоббитов, но их нельзя было назвать коротышками. Поначалу я не обратила внимания на их рост, но теперь, когда они суетились вокруг меня, занятые вечерними ритуалами, а мне, связанной по рукам и ногам, только и оставалось, что наблюдать, я заметила, что никто из них, даже женщины, не уступали мне в росте. А ведь в новейшей истории мои метр сто восемьдесят пять сантиметров считались для девушки выше средних стандартов.

После того, как костер занялся, и дольше пялиться на меня женщина уже не могла, она отошла к остальным. Из заплечных котомок, эдаких витых из лозы рюкзаков, они доставали пожухлые чахлые букетики и раскладывали их на плоских камнях, выбеленных солнцем и солью. Я насчитала десять женщин.

Все были молоды и примерно одного возраста, но сколько именно им было, я судить не бралась. Ни одна из них не была морщинистой старухой, это точно. Впрочем, они сами, скорей всего, не знали своего точного возраста. Хотя, может, первобытные люди и вели какой-то счет прожитым годам.

Ох, Питер, ведь я оказалась в той эпохе, на изучение которой ты потратил так много времени! Как бы я хотела поменяться с тобой местами, да-да, именно так, я не оговорилась. Черт возьми, я никогда не мечтала стать историком. Ты определил бы эпоху и местность мимоходом, по одному только виду застежек на меховых шкурах или способу заточки деревянных копий. Но ты мертв, а я ни черта не смыслю в археологии. Это жестоко, Небо, вынуждать других претворять в жизнь чужую мечту, но ты ведь и не отличаешься благодушием, верно?

Ладно. Вдох-выдох.

Девушки с начесами на головах а ля «Стиль Диско» закончили раскладывать букеты. Они не сводили с меня настороженных глаз. Я бы помахала им, не будь у меня связаны руки. Пришлось ограничиться улыбкой.

Эффект произвело такой, как будто я достала пушку и застрелила одну из них. Чудесное общество.

Я отвела от их искаженных ужасом лиц и сосредоточилась на сухих букетах на камнях. В том, как они разложили их, улавливалась некая логика, но мне не хватало знаний постичь ее. Вероятней всего, отгадка крылась в том, какого цвета были букеты при жизни, до того, как превратились в сухие веники, но сумрак, расстояние и блеклость поникших бутонов не давали никакого представления о цветовой гамме и не объясняли логику кругового расположения по всему периметру лагеря. Какие-то свои неандертальские заморочки… Чувствую, в дальнейшем я не раз и не два ограничусь именно этим объяснением.

Мужчины не появлялись. Небо над нашими головами было чернее черного. Руки и ноги без движения стали затекать. Живот урчал с каждой минутой все громче и что-что, но скрыть этот звук мне было не по силам.

Самая темнокожая и с шапкой из всклокоченных волос выше, чем у других, оглянулась на меня после того, как мой живот издал очередной голодный вопль. Про себя я прозвала ее Тиной Тёрнер, надо же как-то различать их.

Накормите же меня, вопило мое тело, хотя лично я голода не ощущала вообще. Не знала, что так бывает, но вот. В самом начале привала, после пешего похода, мне очень хотелось пить. Но воды никто не предложил. Теперь же, когда солнце скрылось, а ветер с моря дышал свежестью, жажда немного стихла. Обманчивое чувство, я знаю, но холод бодрил и пугал меня больше голода и жажды. Они ведь тоже люди, эти девушки с начесами, когда-нибудь им тоже понадобятся пища и вода, значит, и мне достанется.

Но что для них является приемлемой пищей, с нарастающей тревогой думала я, и вода какого качества кажется нормальной?

Стоило подумать о воде и во рту пересохло, а язык, высушенной воблой, прилип к нёбу. Подумала о вобле? Новый залп возмущенного желудка. Раньше его голодом не морили.

Тина Тёрнер снова оглянулась на меня. Ну, эти звуки невозможно не понять, женщина! После провала с улыбкой, честно говоря, я боялась проводить новые эксперименты. Если я открою рот или начну энергично работать челюстью, изображая, что пережевываю гипотетический ужин, они поймут меня? Или решат, что я угрожаю им и обещаю сожрать их самих?

Мысль о каннибализме поразила меня в самое сердце, и я тут же затолкала ее поглубже в сознание, черт подери, нет, нет. Должно быть другое объяснение тому, что у них нет с собой запасов пищи, и что я оставалась связанной.

Какая ирония, Небо, зашвырнуть меня в доисторическую эпоху, чтобы я стала для кого-то ужином! С другой стороны, если громоздкая фауна щелкает зубами и размерами превышает новостройки, то охота на себе подобных вполне разумное и простое в исполнении решение. О, проклятье, могла я сегодня за завтраком представить, что к вечеру буду искать объяснение и оправдание каннибализму? Что с людьми делает голод!

Надеюсь, он не делает того же с неандертальцами.

Тут девушки дружно вскочили на ноги, а я чуть не заорала что-то вроде пустите на шаурму кого-то другого, – и при упоминании шаурмы мой пересохший рот вопреки всему снова наполнился слюной, – но в круг света от слабого низкого костра появились мужчины.

Девушки тут же схлынули во тьму и вечерний холод. Они просто сидели у огня, пока в лагере не было мужчин, дошло до меня.

Один из мужчин, – для меня лишь черный силуэт на фоне пламени, – присел у костра и стал ругаться. Иначе и не скажешь. Я не понимала ни слова, но точно узнавала эту интонацию. Неизменную, хорошо знакомую интонацию ворчливого уставшего человека, когда ему все не так и все не то. Да это же Одуванчик, наконец, узнала я его по воздушной прическе на голове.

Одуванчик поворошил горящий плавник, выпуская искры в темное небо, и продолжил ворчать что-то вроде – плохо разожгли, или слишком сильно разожгли, читалось в его низком хриплом ворчании, дров-то мало, чем прикажете топить далеко за полночь, когда этот плавник прогорит, а другого вы, ленивые неандерталки, не натаскали?

Потом он выдохся. Из-за костра глубокие морщины и глазные впадины стали еще глубже, резче, он хмурился и устало глядел на пламя. Тяжелый выдался денек, читалось в его глазах, каждый раз то крокодилы, то какие-то бледные беглянки, нет, чтобы спокойно дойти, хоть бы раз до…

Я шумно выдохнула. Одуванчик смотрел на меня, поверх оранжевых языков пламени. Я смотрела на него и, клянусь, читала его мысль, как раскрытую книгу.

Четверо других мужчин, пока мы переглядывались с Одуванчиком, тоже опустились на землю вокруг костра. Откуда-то появилась завернутая в листья рыба. Одна.

Одуванчик отвернулся от меня, сосредоточившись на рыбе. Рыбина была небольшая, но внушительная. Не какой-нибудь захолустный карпик. Ее чешуя отливала рубинами, пока Тигр – я разглядела белые полосы шрамов на голой спине, – чистил ее остро заточенным камнем. Примитивное орудие труда, как написали бы авторы скучных учебников по истории.

Вас бы сюда, думала я, даже не зная к кому обращаюсь. Даже какой-нибудь ихтиолог – фанат рыбешек древности – сейчас пищал бы тут от восторга, а не умирал от голода и не гипнотизировал бы эту рыбину в руках неандертальца. Может быть, он собрал очищенную чешую, череп или плавники для передачи музею, может быть, даже знал бы название или род этой рыбы. Я и без того чувствовала себя неважно, но когда представляла, сколько энциклопедических знаний оставались от меня скрытыми, становилось совсем паршиво.

Я спортсменка и могу проехаться на велосипеде без рук. Могу приблизиться к мировому рекорду. Знаю преимущества большинства велосипедных марок и их недостатки, а еще почему у того или иного велосипеда определенное количество скоростей. Это и есть мои уникальные знания и способности. И они совершенно мне не пригодятся, если только я не собираюсь изобретать первый велосипед юрского периода.

Мужчины молча следили, как Тигр бережно счищал твердую чешую с рыбьих боков. Я глотала слюни. Девушки сидели поодаль. Значит, в эту эпоху женщины на кухню не допускались. Ну, кое в чем мне все-таки повезло, а?

Когда с рыбой было покончено, Тигр передал тушку Одуванчику. Тот громогласно всосал сырые рыбьи глаза и улыбнулся. Настроение у него улучшилось. Затем двумя пальцами выдрал из зубастой рыбьей пасти язык и стал сосредоточенно пережевывать его.

Голод? Кажется, здесь кто-то говорил о голоде? Точно не я.

Одуванчик вернул безглазую и безязыкастую рыбину Тигру. Тот снова взялся за нож, полоснул рыбье пузо и достал потроха.

Тина Тёрнер – похоже, она старшая или главная среди женщин, – подошла к мужчинам. Села, низко склонив голову и вытянув перед собой руки. Тигр положил ей на одну ладонь рыбью печень и икру, на другую желчный пузырь. Тина Тёрнер съела прямо там, не разгибаясь, и икру, и печень, а с желчным пузырем вернулась к другим.

Это что, их порция?!

Низкими голосами женщины затянули песню. Я прищурилась, силясь разглядеть их действия. Одна из них рыла руками песок, Тина Тёрнер по-прежнему держала рыбий пузырь на вытянутой руке, остальные, сидя на земле, с закрытыми глазами, слегка покачивались и бормотали песню про согласные буквы алфавита. Именно такой мне казалась их песня.

– Э-м-м-м…. – тянула первая.

– Пэ-э-э, – бормотала вторая.

– Э-с-с-с, – шипела третья.

По общим впечатлениям, это походило на торжественные похороны рыбьего пузыря. В детстве, в том возрасте, когда мы вдруг заинтересовались природой смерти, мы часто играли похожим образом. Хоронили мертвых букашек или убитых нами же муравьев и обязательно, по всей строгости ритуала, кто-то пел заунывные бессловесные песни, а кто-то плакал, иногда даже по-настоящему, целиком вживаясь в роль плакальщиц.

Тина Тёрнер с пчелиным ульем на голове прокусила пузырь зубами и песня резко оборвалась. В вырытую ямку Тёрнер в оглушительной тишине опустила пузырь и сгребла песок одной ладонью сверху.

– Эс Пэ, – подытожила третья.

Тёрнер уселась рядом с девушками. За время ритуала мужчины не коснулись еды, за ее разделку Тигр принялся только сейчас. Он разрезал рыбу надвое, положив на камень. Отсек голову и снова передал Одуванчику. Отнес сам половину филе Тёрнер, а вместе со второй вернулся к костру и мужчинам.

Ну, замечательно, вы тут всё поделили!

Женщины с превеликой осторожностью разделили филе между собой и стали есть. Мужчины дождались, пока Одуванчик обсосет рыбий череп, и только потом разделили свою порцию на одинаковые доли.

Все у них было продумано, черт возьми. А пленники пусть грызут веревки.

Хм.

Травяные нити разопрели от соприкосновения с кожей и источали ароматы лета… Это напоминало о свободе. Я сделала вид, что чешу голову, а сама попробовала лиану на зуб. Во рту разлился горьковатый и кислый привкус, как у виноградного усика. Веревка была сплетена из множества отдельных травинок. Чтобы не привлекать внимания, пришлось для начала размягчить ее слюной. Травинки пружинили и их было не так-то просто перекусить, особенно не поднимая шума.

Но я справилась. Мои предки явно произошли от хомяков.

Глава 5. И еще одна попытка

После того, как я без труда перегрызла свои ненадежные оковы, я не вскочила тут же и не умчалась в сгустившуюся тьму. Я дождалась, не меняя позы и не вызывая подозрений, пока обитатели лагеря устроятся прямо на земле, подложив под головы скатанные валиком шкуры. После того, как с ужином было покончено, женщинам разрешили подойти к костру. Теперь-то я понимаю, что никому и ни в коем случае под покровом ночи нельзя было оставаться вне круга пламени. Этот мир жесток, непредсказуем и голоден.

Вся наша жизнь это не игра, вся наша жизнь это постоянное утоление того или иного голода – своего или чужого. Мы жертвуем собой ради других или другими ради себя.

Конечно, звезды «Восьмидесятых» выставили часовых. Они дикари, а не дураки. Первыми в дозор встали Тигр и еще один с огромным родимым пятном на животе, по форме напоминавшим апеннинский сапог. Мистер Италия стоял на страже в той стороне песчаной отмели, куда мы двигались, а Тигр – глядел обратно, откуда мы пришли.

Мерно вздыхал океан, и если бы не волнение из-за предстоящего побега, я бы, наверное, себе места не находила от холода. Меня-то к костру никто не пригласил. Я сидела с боку, все равно в круге тусклого света, но тем, кто спал плечом к плечу, хоть на голой земле, всяко было теплее, чем мне в одиночестве.

Луны на небе не было. Нужно было выждать, пока все крепко заснут, и я глядела на россыпи звезд, которых было великое множество. Свет города никогда не позволял разглядеть столько созвездий и комет сразу. Я представила, какое впечатление, должно быть, этот звездный купол производил на моих спутников, которые с почестями хоронили рыбьи пузыри.

Сказывалась зверская усталость. Ныли непривыкшие к ходьбе босиком ступни. Не давали забыть о себе и царапины от птичьих когтей на спине и руках. Хотелось, наконец, снять исполосованную рубаху и перепачканные джинсы и после отлежаться в горячей ванне. В итоге, зачаровано наблюдая за звездами, я и сама чуть не уснула. Может быть, и уснула, потому что как ко мне приблизился Тигр, я не заметила.

Абориген стоял, протягивая мне руку, и на его раскрытой ладони был кусок рыбы. Он или не съел свою порцию, или съел только половину, а остальное предлагал мне. Он с ужина держал этот розоватый кусок рыбы в ладони, сообразила я, ждал, как и я, подходящего момента, чтобы поделиться со мной едой, пока остальные не видят.

Самое ужасное, что при виде скомканного, потерявшего, как говорится, товарный вид, рыбного кусочка, размером со спичечный коробок, который дикарь держал стиснутым в кулаке, в животе заурчало. Тигр улыбнулся краешком губ – едва заметно из-за курчавой бороды, никогда не знавшей барбершопов, – и настойчиво сунул мне под нос ладонь, бери, мол, чего ждешь.

А я сидела не шелохнувшись. Черт, черт, черт! Я ведь перегрызла растительные наручники. Стоит мне протянуть руки за куском рыбы, и все тайное сразу станет явным. Будет ли он так же добр ко мне, когда поймет, что мыслями я уже была за тридевять земель?

Но я была зверски голодна. И хотела свободы.

Тигр отшатнулся назад, когда я рывком поднялась на ноги и воинственно двинулась на него. Когда я заговорила на непонятном ему языке и зловещим шепотом, чтобы не разбудить остальных, лицо вытянулось:

– Сейчас я развернусь и уйду, а ты останешься стоять здесь, на месте и ты не издашь ни звука, понял меня? Ты будешь нем, как рыба. Или я выпотрошу тебя, как ту рыбу.

Я стряхнула остатки растительных волокон со своих лодыжек, которые благополучно развязала после того, как освободила руки.

Тигр стоял, как громом пораженный. Я выхватила рыбу из его рук, буквально проглотила, едва прожевав, и попятилась назад, в сторону берега, куда и закинула меня неожиданная телепортация. Теперь план побега сформировался у меня окончательно – я просто вернусь на тот самый пляж, войду в воду и достану глиняный черепок, который до сих пор оставался при мне, в кармане джинс. Едва заметив приближение людей, я рефлекторно спрятала его. А вдруг он работает и в обратную сторону, верно? Не проверишь, не узнаешь.

Я пятилась, не сводя с Тигра сурового, как мне хотелось верить, взгляда. Сведенные брови и взгляд исподлобья были моим единственным оружием. Пока я смотрела на него, я знала, он не закричит.

Он двинулся в мою сторону. Не разговорами, так кулаками, но он вернет меня обратно.

Тогда я развернулась и побежала. Я успела отдохнуть, я привыкла к камням, и колено пока не беспокоило меня. Я летела, будто окрыленная. Но у него было копье. Оно-то и просвистело мимо, тяжело рассекая воздух. Я достаточно насмотрелась фильмов, в которых несмышленая жертва бежит от преследователя по прямой и искренне верит, что ее не догонят.

Копье вонзилось в самый центр песчаной насыпи, но я, поднимая лавину камней и песка, уже свернула с дороги. Дорога достаточно приподнималась над океаном, и даже в прилив, как сейчас, волны не заливали и не размывали насыпь. Быстро перебирая ногами, боком, я летела вниз, стараясь не дышать. Сизым туманом висела пыль. В нос ударил йодистый запах водорослей, ноги погрязли в вязком месиве нанесенного ила. Я достигла океана.

Я сделала несколько шагов по этому болоту, высоко поднимая ноги, и вдруг с головой ушла под воду.

Глаза и носоглотку обожгло солью, но в черной воде я ровным счетом ничего не видела. С перепугу я глотнула воды, но откашляться не было никакой возможности. Вода была везде. Меня охватила паника.

Худшее, что может случиться на воде.

Я призвала на помощь все свое самообладание, заработала руками и ногами, чтобы плыть наверх, как мне казалось, хотя понятия сторон света для меня сейчас в принципе не существовало.

Но я поднялась на поверхность даже быстрее, чем ожидала. Откашлялась, отфыркиваясь, убрала с глаз мокрые волосы и огляделась.

Я знала, что слабый костер из плавника должен всегда оставаться позади меня. В полнейшей темноте и при отсутствии других источников света лагерь казался отличным ориентиром. Я сразу нашла его.

Но это был не тот костер!

Пламя больше не было тусклой точкой. Пока я занималась ночным дайвингом, огонь охватил весь берег. Глянцевая поверхность океана множила оранжевые блики пламени, и казалось, океан тоже горит.

Я металась на одном месте, соображая, в какую сторону плыть. Естественно, я не видела берега, а чтобы во мгле прорисовались макушки леса, нужно было дожидаться рассвета. Но с первыми лучами света и меня саму будет видно. К тому же дожидаться на одном месте это в принципе не осуществимо – течением к рассвету меня отнесет черти куда. Даже сейчас, работая ногами только для того, чтобы продержаться на поверхности, я чувствовала, что двигаюсь. Но не было совершенно никаких ориентиров, по которым можно было определить, в какую сторону.

Если меня отнесет достаточно далеко, я не найду свой пляж. Коснуться черепка на том самом месте или хотя бы на том самом пляже, казалось мне жизненно важным решением.

А океан горел, горела дорога, на которой, в общем-то, нечему было гореть. Как они там, подумалось мне, и что случилось в лагере? Неужели это Тигр поднял тревогу?

Не важно, все это совершенно не важно. Они шли своей дорогой, а я буду придерживаться старого плана, что держу костер и лагерь, соответственно, за своей спиной. Я видела белую стену насыпи по левую руку от себя, и это означало, что я на правильном пути.

Я поплыла вперед.

Букеты, поняла я, сухие букеты, которые девушки раскладывали по периметру лагеря. Сами по себе они бы не горели так сильно и долго, но может быть, они окунали их в какую-нибудь смолу или нефть и давали потом высохнуть. Я плыла все быстрее, обретая уверенность, чувствуя силу. Я выросла на острове как-никак.

Я позволила себе обернуться, когда почувствовала легкую усталость. Свет огня теперь озарял горизонт. Я не слышала криков или погони, только то, как накатывали волны на песчаную отмель. Мне показалось, что пора.

Я повернула к дороге, на которую мне предстояло забраться. Снова водоросли и болото, и снова килограммы песка, на этот раз не под ногами, а под руками. Я измазалась грязью, надышалась пылью, но я заползла наверх и только потом оглянулась.

Ничего.

Может быть, они уже казнили Тигра за побег пленницы. Может быть, они решили, жги букеты, гуляем, белый демон убрался восвояси, теперь-то хоть дойдем без приключений.

Чувствуя себя мелким зверьком, перебегающим автомобильную трассу, я перебежала через дорогу. Сердце колотилось так, как будто меня и правда ждала встреча с чьим-нибудь бампером.

Обратный путь к океану был точно таким же, только еще больше водорослей и больше грязи, а еще я была готова к превратностям дна и сразу поплыла, смывая с себя налипшие водоросли и грязь. В кромешной темноте слух мой обострился до предела, я вся превратилась в слух и только поэтому услышала… это.