Миражи и маски Паралеи

– Сильна! – похвалил Чапос. – Я слышал, в этом ЦЭССЭИ все дураки умными становятся. Не имею в виду тебя. Ты-то и там особая… Вот и Эля… Как там у неё дела насущные? Есть ли друг сердечный, он же и телесно близкий?

– Я за личной жизнью своих служащих не наблюдаю, – ушла она от ответа, чувствуя, что упоминание про Элю опять вызвало всплеск подавляемой ярости у Чапоса. Он повторно опустошил бокал, не прикасаясь к еде.

– Почему у тебя нет друзей? – спросила она.

– Как нет? А оборотень твой милый? Не друг мне разве? Когда-то по молодости друзей не счесть было. Так ведь друзья, они, когда ты вдруг вырываешься вперёд, того признавать не желают. По-прежнему тычут тебе в плечо, как прежнему рудокопу, шарят в твоих карманах, нет ли там денежки им для угощения? Я ж щедрый парень был. Пока мамушка моя злющая все карманы не опустошала, я друзей угощал. А они меня нет! У них жёны, дети, да невесты, а я кому сдался? К тому ж меняются люди быстро, а удивляются тому, что и другие давно уж не те, что были… Вот так с этой кофтой и произошло, подлетел кто-то из бывших друзей, как ты выразилась, обжимает, вопит, слюной брызгает. Я с него кофту стащил, холодно ведь! И пошёл прочь. Он за мной; «Да ты куда ж? А угощение-то где? У тебя тут, слышно, свой дом яств на холме где-то…».

«У тебя», – отвечаю ему, – «денег нет, чтобы в моём доме яств даже вчерашний огрызок лепешки с щепотью соли себе купить. А за аренду твоей кофты заплачу. Приходи завтра утром к высокому холму, что у заречного парка возвышается, я на садовую ограду кофту твою кину, а рядом котелок тебе оставлю с аристократическими объедками. Никто не тронет, ибо в той округе все давно уж насытились подачками моих охранников, приходят к моему дому яств редко. А охраннику я велю тебя не трогать»…

Чапос опрокидывал в себя один изящный бокал за другим с брезгливым выражением, – Разве ж это вино? Это ж бабий нектар какой-то. Для рафинированных уст аристократических кошаков. Пьют так, чтобы эрекцию сохранить на такой-сякой случай, а для них оно важнее, чем удовольствие гастрономическое. Да и едят они мало, обожравшись с малого возраста всем. У меня потому и порции такие маленькие, да дорогущие, а бокалы разве что на полглотка. Я по тому, как человек ест и пьёт, сразу его происхождение определяю…

– Поел бы, – заметила она, видя, как набухают кровью капилляры на его лице.

– Не стану я при тебе чавкать, – отозвался он. – Сама-то чего не ешь? Вроде бы хотела…

Нэя придвинула к себе тарелку и стала есть. Было тепло вокруг, вкусно, но по-прежнему горько и стыло в душе. Присутствие Чапоса рядом уже не напрягало нисколько. Она спокойно доела все маринованные овощи, без стеснения разбрызгивая сок по тарелке и скатерти. Чапос выглядел так, будто погружён в созерцание чудесной картины, а не наблюдает за поглощением еды женщиной, к тому же и неряшливым. По-другому не получалось. Этот деликатес обладал слишком тонкой шкуркой и чрезмерной сочностью своей мякоти. Сок стекал даже по подбородку, и она утёрлась услужливо поданной салфеткой. Не покидало странное для подобной ситуации ощущение домашней простоты, будто она рядом с Рудольфом, единственным мужчиной, которого она не стеснялась ни в чём. Она надула губки и произнесла, – Хо-хо! Отлично!

Но она недооценила коварный напиток, выпитый ещё на уличной скамье. Её накрыла вдруг потребность неподобающей откровенности, и она сказала, – А ведь ты прав. Он меня бросил. Выгнал прочь. «Иди, искусница! Свободна»! Так он сказал. «Уж точно без меня не пропадёшь. А денег этих паршивых столько тебе дам, что ты два дома себе купишь, а третий подари кому-нибудь на бедность».

Я ему; «Хо-хо! Отлично! Не пропаду уж точно». А он отчего-то не терпит этого выражения «хо-хо! Отлично»! Для него это всё равно, что железкой по зубам скребут. Лицо скривил… А я взяла камень, что на столе у него лежал… здоровый и тяжёлый. Он даже побелел, а ведь он загорелый, но с места не сдвинулся. Смотрит и ждёт удара… лишь чудом его и не огрела по лбу его подбритому и высокомерному уж чересчур. Хотя, как лоб может быть высокомерным? А ведь какой высокий у него лоб, какой безупречный…

Она опомнилась, как из воды вынырнула, задохнулась. Что же такое она плетёт?! – Ты меня чем опоил? Чего меня так развезло-то… Коварный работорговец, ты что же, решил меня на аукцион выставить и продать? Я по годам не подхожу… и защита у меня всё же есть. Я пребываю под законной охраной города ЦЭССЭИ. А там, друг мой гребнистый, нет хупов, но есть спец. структуры, с которыми считаются даже в Коллегии Управителей.

Чапос не дрогнул и мускулом, лишь вперившись в неё взглядом чёрных и мерцающих глаз, определить выражение которых она не умела. Нет, это не было торжеством, как и сочувствием тоже. Он попытался улыбнуться, но резиновые губы не поддались, – Не ожидал, хотя именно это я тебе и предсказывал. Но я не злорадствую. Мне больно…

Ей было всё равно, что он там скажет. Мог бы и молчать, что тоже было бы всё равно. Но он вдруг сообщил, – Очень жаль твою молодость, потраченную впустую, поскольку ни детей, ни семьи у тебя нет. И даже Боги, пожалей они тебя, ничего уже не изменят в этом смысле.

– Себя жалей!

– У меня есть сын. И была жена. Я не виноват, что она презрела наш союз.

– У неё два сына.

– Близнецы, рождённые Элей, не мои. У меня один сын. Но и его воспитывают чужие ему по крови родители. Он повторил мою судьбу. Его мне тоже жаль.

– Что же тогда на матери его не женился? – Нэя сузила глаза, ненавидя его за сам факт такого отношения к собственному порождению.

– Не хотел я его. Так уж вышло. Его мать шлюха с малолетства. Мне такая жена не нужна. Хотя она и очень добрая красивая женщина. Даже талантливая.

– Уничка? Да ты её ступни не стоишь! Она же шедевром была, хотя и биологическим, скорее…

Платье для Храма Надмирного Света

– Я хочу показать тебе одно платье… – вдруг произнёс он таким тоном, будто преодолевает сильную боль. – Приготовил для ритуала в Храме Надмирного Света…

– Да я сама себе любые платья создаю, да и окружающим, в несметном к тому же количестве.

Чапос вышел. Она раздумывала, не уйти ли ей прочь. Но тут было так тепло, так хорошо она пригрелась на удобном диване, а на улице неласковая погода, а пелерина Ифисы осталась на скамейке. Может, кофту Чапоса прихватить?

Он вернулся с круглой коробкой, усыпанной сверкающей пыльцой, что остаётся после обработки «слёз Матери Воды». В таких коробках упаковывались вещи лишь для очень богатых клиентов-заказчиков в столичных салонах. У неё в «Мечте» таких упаковочных излишеств не имелось в силу дороговизны. Раскрыв коробку, он вытянул платье, при виде которого она лишилась дара речи. Он бросил платье на диван. Своим объёмом оно напоминало душистое светло-зелёное облако, свалившееся сюда прямо с небес. Но не красота платья ошеломила её. Оно было точной копией платья мамы, раскуроченным ею в детстве…

– Откуда же… – прошептала она. Он понял её вопрос сразу же.

– Одна из твоих кукол была выкуплена Азирой. Ласкира отдала ваши ценные вещи на сохранение матери Эли, как вы покинули тогда столицу. Сказала, что вскоре заберёт, но почему-то не забрала. А мамаша Эли стала всё пропивать. Вот Азира раз и притащила эту куклу в ту квартиру, где Гелия когда-то жила. Азира сама пришла к пропойце в дом, где вы когда-то и соседствовали с этой дрянью – матерью такой же дряни и выманила всё, что и хотела. Я куклу эту берегу для тебя. А платье заказал точно такое же, но настоящее, по фасону, какое на кукле и было. А для уточнения размеров притащил одно из твоих платьев, что у дрянной воровки также вы оставили. Я знал, что ты будешь рано или поздно выброшена оборотнем.

– А если бы поздно…

– Я взял бы тебя и постаревшей. Но ты богиня, а богиня не может постареть. Ты ничуть не постарела за эти годы. Ты нездешняя. Ты не хочешь примерить?

– Уже и решил, что я так и побегу с тобой в Храм Надмирного Света! Да ты… как смеешь мне такое предлагать…

– Нет? – произнёс он угрожающе.

– Нет!

– Будешь одна без детей всю оставшуюся жизнь обычной швеёй угождать тем, кто и будет заказывать тебе такие вот платья?

– Не твоя печаль… Я найду себе мужа. И дети у меня будут!

– Я убью любого, кто бы ни стал твоим мужем. Выбор небогат. Или я, или любой из твоих последующих избранников отправится на поля погребений вскоре же, как посмеет приблизиться к тебе. Ты, разумеется, при таких талантах не будешь нищенкой, но ты обречена на женское одиночество.

Вошла Ненара, принеся на подносе пышный десерт в изумительных прозрачных вазочках, вызолоченных, как и бокалы. Со счастливой улыбкой, будто сама собиралась тут пиршествовать, она поставила вазочки на стол. Увидев скатерть, испачканную умышленным небрежением гостьи, она вопрошающе взглянула на Чапоса, – Не поменять ли скатерть, хозяин? Я мигом…

– Да постой ты! – он схватил Ненару за подол платья. – У тебя жених есть?

Ненара растерянно заулыбалась, не понимая, чего он хочет, боясь вызвать его гнев, – Да…

– Надеюсь, он не знает, какие игры играть заставляют вас здесь, – продолжал Чапос. – Ведь если ты сюда нанялась, знала же условия работы?

Ненара молчала, руки по швам, глаза в пол.

– Опять же девственниц сюда и хорошими деньгами не заманишь.

– Я девственница… – пролепетала Ненара и вся порозовела.

Чапос взглянул на неё искоса и с какой-то своей затаённой мыслью, – Ну так что же твой жених не торопится тебя тащить в Храм Надмирного Света, если ты ему пока что не открыла свои сокровенные владения? – Чапос нагло полез рукой под её подол, не церемонясь не только с обслугой, но и с гостьей, наблюдающей за всем этим безобразием. – Нетронутая, говоришь? – Он точно рассвирепел и весь спектакль устроил для Нэи, – Не врёшь? Будь ты непорочной невестой, стала бы ты разве крутить задом и сверкать своими сисями столь зазывно?

– Но ведь настоящие жрицы Матери Воды умели дарить радость без полового соития. Нас же Лирэна всему обучала, прежде чем… чтобы и детей не получилось… – эта дурочка не отличала фарс от искренности, не понимала, как он унижает её, ничуть не уступая некой Лирэне. Но чего ждать от той, кому уже успели сбить все здравые настройки сознания.

– Кто ж её саму-то всему обучил? – допытывался Чапос, впившись в девушку таким взглядом, будто сам был её женихом, и вот теперь подвергал её допросу, продолжая свою недостойную игру.

– Госпожа Азира-Ароф и обучала…

– Сама до такой мысли дошла?

– Нет. Ребята, что на кухне работают, так говорили…

– А если твой жених узнает, что ты, девственница, ублажаешь проходимцев за деньги и неважно каким образом?

– Кто ж ему расскажет? Он таких дорогих домов яств не может позволить себе. Он думает, что я зарабатываю на короб будущей жены в заведении для аристократов. Где ж ещё можно столько заработать? А богатые люди обогащают не только хозяев таких заведений, но и обслуге хорошо платят сами хозяева. Кто ж не знает?

– Только здесь не дом яств, а дом утех, и дурак твой жених, если верит тебе и не разузнал, куда ты на самом деле попала.

– Да откуда ж ему узнать?

– Вечером придешь сюда ко мне, а я тебе объясню, как надо заработать на будущую счастливую семейную жизнь, не вкалывая как тягловая скотина. У тебя будет всё и сразу. Уяснила?

Нэя обмерла, не двигаясь с места, словно истязали её, а не несчастную развращённую, а всё же наивную Ненару.

– Платье-то есть у тебя, чтобы в Храм Надмирного Света войти со своим женихом? – спросил Чапос у Ненары.

– Нет. Пока что нет. Он пока ещё не насобирал нужных средств. А у меня-то короб невесты почти собран.

– Так вот тебе платье! Бери, по размеру точно будет. Чего тянуть? А то или жених сбежит, или сама попадёшь в какую передрягу, как прежняя хозяйка сгинула же. Или думаешь, что аристократы и прочие толстосумы все добры и нежны? Сегодня добрый попадётся, а завтра может уже и не повезти. Истерзают, да и прикопают как раздавленную кошку у дороги в мусорной канаве! Или не наслышана о таких историях? Тут это запросто. Голова-то тебе на что дана? Чтобы цветочки в неё тыкать как в клумбу?

Ненара дрожала, не понимая, что от неё хотят.

– А что вы хотите взамен платья? – спросила вдруг она, жадно оглядывая роскошное платье. Уж такой красоты она точно не видела нигде.

– Догадливая, – растянул свои резиновые губы Чапос, но обращаясь к Нэе. – Знает, что за любование на красивые сиси один лишь жених и расщедрится на такой вот подарок. А чужой дядя никогда. И что же? – он обернулся к Ненаре. – Нравлюсь я тебе?

– Да… сильно… как увидела, подумала, мне бы такого мужа…

– Будешь меня любить, но с настоящей уже женской щедростью? Не всякому жениху настолько уж и дорога невинность девушки, уж поверь. Если же он вдруг уйдёт искать себе другую невинную невесту, то со мной жить будешь, как с мужем уже настоящим. Мне Лирэна – шлюха истрёпанная надоела. А захочешь, так будешь тут администратором. С деньгами ты другого жениха найдёшь быстро, я возражать не буду. А платье по любому будет твоим.

– Зря ты не выбрал себе профессию лицедея, – произнесла Нэя, ненавидя его так, что даже живот заныл. – Тварь гребнистая! – она вскочила и помчалась прочь под его возглас.

– Опомнись, пока не поздно!

Опомнившись уже в городской толчее, она и обнаружила, что забыла на диване в «Нелюдиме» уже и сумочку, поскольку Чапос во время её обморока расстегнул пояс у платья и отшвырнул его в сторону. А в сумочке пропуск в ЦЭССЭИ! Вместе с охватившим её холодом накатила паника. Вернуться в этот «Нелюдим», где остался Чапос? Но он мог направиться вместе с невольницей Ненарой в узорчатую башню, в свою персональную нору, запрятанную в глубинах заведения Азиры-Ароф для похотливых, а порой и злобных нелюдимов. И уж точно не ради примерки платья. А Ненара, как ни посмотри на неё, добровольно стала невольницей. Или он тоже ушёл из этого гнусно-роскошного «Нелюдима» по своим уже тёмным делам и запутанным тропам, как только сама Нэя убежала. Чего Чапосу, всем на свете обожравшемуся, там оставаться? Он же сказал Ненаре; придёшь ко мне к ночи. Заплатишь за платье…

Только не верила она, что способен он отдать столь безмерно дорогое изделие, украшенное драгоценными камнями, глупой и простой Ненаре, приходи она к нему хоть сто вечеров подряд. Всё ложь, и его обещания, и его показушная щедрость. Единственное чего он хотел, – задеть Нэю, вызвать хоть какой отклик с её стороны, невольный жест сожаления, если уж и не вскрик: «Нет! Пусть посторонние выйдут». Тварь гребнистая, пропивший всякую уже чувствительность и истребивший человеческое в себе. И подумала вдруг; а как бы Уничка, любившая эту мразь, радовалась бы в своё время такому-то подарку…

Нэя дрожала не от холода, – холод был как раз терпимый, – а от непонимания, как попасть за стену домой? Сообщить о своей безвыходной ситуации Рудольфу она не могла. У неё уже не было с ним связи.

Бегство из Лучшего города континента

Длинный рассказ о столь же длинном путешествии

Никогда уже её тело не станет тем прежним, лёгким, когда забываешь о нём, особенно в полёте, когда она превращалась в сплошные воздушные крылья… А не раздутым и ощутимым настолько, что оно напоминает о себе ежеминутно своей тяжестью, став бременем, став отталкивающим и для собственных глаз. Видеть себя в зеркала Икринке не хотелось даже по необходимости. Она сидела в парке на скамейке и пыталась поймать зверька, снующего в нижних ветвях, попрошайничающего подачку, лакомство, и неуловимого, как ни старалась она его ухватить. Антон уехал на объект в горы. Ей было одиноко. Привычно уже одиноко в дни его отсутствия.

Взглянув в перспективу аллеи, обрамлённую изумрудно-сиреневыми кронами высоких лаковых деревьев, в слизывающем их краски вечернем сумраке она увидела Нэю. Нэя, обычно устремлённая вверх, так что одежда казалась принадлежностью какого-то летающего существа, лишь случайно спустившегося на планетную твердь, скользящая и лёгкая, вдруг показалась мизерной и пригнутой. Она еле брела и будто пошатывалась. Увидев Икринку, она облегчённо плюхнулась на скамейку рядом. От неё пахло вином, как было от дедушки. Икринка в ужасе отшатнулась от Нэи. Чудесный шарфик в радужных разводах был завязан на шее каким-то косым узлом и так туго, что Икринке хотелось тут же развязать его, чтобы Нэя не задохнулась при неосторожной попытке повертеть шеей. Что Икринка и сделала довольно ловко и быстро, удивляясь, кто бы мог так его затянуть. Красивое платье, как и все её одеяния обладающее радостным воздействием на зрение, показалось скомканным и как-то косо на ней сидящим. Неясно, от чего происходило такое вот неряшливое впечатление, никакого заметного урона или пятен заметно не было. Видимо, это шло изнутри самой Нэи.

Нэя хмыкнула при попытке изобразить веселье, – Один весьма заботливый человек очень уж боялся, что во время пути я привлеку ненужное внимание, и кто-нибудь увяжется за мною с гнусными замыслами. «Столица кишит всяческим сбродом», – сказал он, – «а ты слишком уж забылась, живя за своими недоступными стенами». Но я никогда не выглядела серостью даже в самые неласковые дни. Никогда! Я всегда жила в центре всеобщего внимания. И никто не смел меня тронуть. Никогда! Я… мне просто так повезло, что я избежала участи тех, кто попадает в капканы ловцов живых душ. Ты знаешь, что пришлось испытать Эле в её юности? Лучше тебе и не знать того.

– Да, – поспешно согласилась Икринка, вовсе не горевшая желанием погружаться в криминальную хронику столичных будней. – Антон говорит, что надо тщательно отслеживать ту информацию, что погружает сознание в устрашение и в смуту, уметь избегать её, если в ней нет никакой пользы или практического смысла. Сострадание имеет смысл лишь при активном участии в помощи тем, кто в том нуждается…

– Моя девочка, – сказала Нэя, – ты разумна и строга, как и всегда. Если помочь нельзя, к чему и сострадание? Как я по тебе скучаю. Ты не приходишь ко мне. И Антон не приходит. И никому я тут не нужна. Ты знаешь, я купила домик в лесном посёлке, как и мечтала когда-то. Маленький, но такой пригожий! – Нэя сложила вместе свои ладони, прижала их к груди нелепым и фальшиво-радостным жестом, и улыбка напоминала сейчас такой же нелепый застывший оскал без внутреннего чувства, как на бездарно выполненном лице дешёвой куклы. – У меня же есть сбережения. Я как чувствовала, что всё было слишком хорошо для такой невезучей, как я, и что всё должно быстро закончиться. А я вот, видишь, отметила с друзьями такое радостное событие как покупка своего дома. У меня никогда не было собственного дома. Ведь нельзя и не порадоваться им тоже. Не мне одной и радоваться.

Она опять же театральным жестом, думая, что выглядит изящно, но выглядел её жест жалким, как и она сама, указала в сторону столицы за далёкой отсюда стеной. Хотя если прислушаться, можно было уловить невнятный шум огромного мегаполиса, залегшего за границами лесов. Или так только казалось Икринке, и шумел ветер, примчавшийся от далёкого и неохватного глазом океана, вступивший в схватку за обладание воздушным пространством с ленивым изнеженным ветром данной местности?

Нэя смотрела на своё запястье, сняла браслет и протянула Икринке, – Возьми.

Ничего не понимая, Икринка и не подумала его брать, – Мне зачем?

– Разве он не потрясающий?

– Блестит красиво. Но он же твой.

– Так я не дарю его тебе, а отдаю. Чтобы ты вернула его своему отцу. И скажи: «Нэе не нужны подарки предателя»!

– Сама и скажи…

– Да я видеть его не желаю! – она задохнулась. – Жалко, что браслет никто не смог украсть в Творческом Центре, когда мы там отмечали мою покупку. Попользовались бы. Или уж Ифисе надо было отдать… так ведь мне только недавно его и вернули. Возьми и отнеси ему! Пусть он знает, как я презираю его дары!

– Разве ты общаешься с ворами? И почему в том Творческом Центре воры?

– Да не воры они. Творческая элита! Они и не воруют, а берут всё, если их за руку никто не схватит. Деньги были в сумочке, тоже взяли, пока я … – она горестно поникла.

– Если бы я могла рассказать тебе всё… – тут Нэя придвинулась к ней чуть плотнее и перешла на шёпот, – Твой отец подавляет всех. Он сломал во мне что-то настолько важное, присвоил себе, сделал своей безвольной частью…

Икринка, видя её неадекватность, тем не менее, поверила сразу же, – Он сделал тебе больно? – спросила она с состраданием.

– Да. Так больно и страшно мне, будто провалилась я в какую-то безразмерную трещину, вся зажатая, наполовину задохнувшаяся, наполовину ослепшая… Он вдруг стал испытывать ко мне такой холод, отвращение даже… и нет причины, объясняющей такое поведение…

– Антон говорил, что психологические срывы у них там не редкость…

– Нет. Он непреклонен как скала. Чапос говорил, что он оборотень! Так и есть. Он хуже Чапоса!

– Кто такой Чапос?

– Чапос страшный бандит. Но даже в нём ощущается душа, пусть и упавшая на дно, а значит, есть возможность пробудить в нём сострадание… а этот… ведь я же знала, как он вёл себя с твоей матерью, что он вытворял с Азирой… Если мужчина на такое способен, с чего он будет другим и по отношению ко мне? Ненавижу его! – она обхватила голову руками, окончательно доломав свою причёску. Волосы упали на плечи, цветы повисли на её прядях, как на обломанных ветвях. – Зачем я так говорю? Чапос настолько зловещий тип, убийца… Как я смею сравнивать его с тварью Чапосом? Я теряю контроль над своими чувствами. Мои речи безумные. Гелия не любила его, обманывала, открыто использовала. Азира откровенно продавалась другим, а с ним лишь чувственно утешалась, поскольку он красивый и ласковый, щедрый… Даже она, безнадёжно-развращённая женщина, понимала его уникальность, то, что он нездешний в нашем мире, и при всём своём высоком развитии такой странный до дурости… Я спрашивала у твоего отца: «Зачем ты общаешься с Чапосом»? Он ответил: «Чего же ты от меня хочешь, если нам необходимы агенты во всех срезах здешнего общества, а уж какого они качества, выбирать не приходится». Чапос и Азира, презирали его, смели возноситься над пришельцем из бездонного звёздного колодца. Азира не понимала, с кем свела её судьба. Боялась она его, это да. Он очень сильный и не всегда может контролировать свою силу, переходящую в беспощадность…

– Я догадывалась о многом… – отозвалась Икринка, – Тут такие слухи носились, что он подавил твою волю и принудил к тому, чтобы ты стала его женщиной… Только… всё равно никто тебя не жалел. Тут все такие недобрые!

– И ты могла поверить столь чудовищным наветам на своего отца? – Нэя противоречила себе же, но того не понимала. – Да как ты могла в такое поверить? Ты же всегда знала, как я люблю его, то есть любила…

– Да сама же о том и сказала! – пробормотала обескураженная Икринка, вглядываясь в Нэю. Нэя тряхнула головой, пытаясь избавиться от собственного же сумбура в мыслях.

– Неужели я так сказала? Не верь мне! Я сочиняю от обиды. Мы как-то вдруг поссорились. Мы стали часто ссориться, но я чую, что теперь это слишком серьёзно. Не хочу его прощать…

От искусной причёски, увитой цветами из кусочков тканей, – причем, цветы походили на живые, удивляя тонкостью и мастерством, с каким были изготовлены, – осталась лишь копна перепутанных волос. Почему-то именно волосы придавали Нэе вид беспомощности, особенно щемящей сердце Икринки, – обречённости, из какой нет выхода. Икринка пригладила руками её волосы, мягко расправляя их, скручивая в жгут на спине. Поправила цветы, пытаясь зацепить их на волосах. Нэя не сопротивлялась. Она ёжилась от внезапно наступившего похолодания, стремясь закутаться в тонкий шарфик, что было бесполезно.

– Мне так холодно. Я продрогла вся. А от пограничной стены до этой аллеи сколько же я и шла по лесу! И всё ещё не дошла до своей «Мечты». Даже и не представляла раньше, что путь так долог, если без машины добираться. Страшно, пустынно, глухо на этой бесконечной дороге. Ни единой души не встретилось. Никто там пешком не ходит, а редкие машины мчались мимо. Кто мне сострадает, если в том нет никакого практического смысла, как ты и говоришь? Никто! И не только сильно и внезапно похолодало, но и обессмыслилось тут для меня всё. Я уезжаю отсюда.

У Икринки от усилившейся жалости сердце сжалось настолько, что даже вдох сделать было трудно. Боль Нэи перетекала в неё, – Хочешь, я пойду и ударю его по лицу со всего размаха, а потом прикажу вымаливать у тебя прощение? Он послушается. Может, такая встряска ему как раз и необходима? Он же любит тебя…

– Любит, не любит… я сама разлюбила его! Не нужен он мне! Мне притронуться к нему уже невозможно! В такой момент посмел… обманул, сказав, что пойдёт в Храм Надмирного Света, и вдруг такие слова посмел мне говорить! Мне, потомственной аристократке, единственной наследнице имени моего выдающегося отца, – пусть презренные люди и украли наши дворцы, парки, всё огромное состояние, имени и достоинства рода отнять не может никто! – посмел бросить в лицо гнусные оскорбления! Ничего не оценил… ни моей любви, ни моего великодушия, когда я простила ему то, что прощать нельзя! – ругаясь, она даже приосанилась, но надолго её не хватило. Она опять съёжилась.