Грань реальности

Инна Пермякова

Грань реальности

ПРОЛОГ

Знаете ли вы, в чем преимущество повествования от первого лица? Оно абсолютно лишено объективного взгляда на ситуацию. В нем отсутствует, так сказать, главная «совесть» происходящего на страницах – автор, готовый дать оценку, подвести нас к сути, к основной идее. Ведь именно автор – это независимая третья сторона, третейский судья, посредник между героями и читателем. Наблюдатель-повествователь, сопровождающий нас с самых первых строк, подталкивающий к умозаключениям, которые мы после примем за свои собственные. И нет оснований сомневаться в правдивости его слов, ведь какой смысл обманывать нас, своих читателей.

Иное дело, когда история написана от первого лица, непосредственным участником событий, лицом заинтересованным. Удобно рассказывать людям свою версию событий, когда под ногами не путается эдакий правдолюб, требующий объективности и непредвзятости. Такая история обрастает деталями, возможно не имеющими места в реальности.

То, что я хочу поведать вам, – это мой субъективный взгляд на происходящее. Я пишу истину, но истину, удобную мне. Ваше право решать, достоверный ли я рассказчик и стоит ли мне доверять.

ГЛАВА 1

Наши дни.

«Какая красота!» – думала я, глядя сквозь оконную решетку на искрящиеся хлопья снега, медленно падающего с неба. Это первый снегопад в этом году. Зима несколько припозднилась, и привычные суровые североказахстанские морозы еще не вступили в свои права. Хрупкие снежинки таяли, не успев коснуться земли.

«Как я хочу выйти сейчас на улицу и, как в детстве, подставить лицо под теплые липкие снежинки, ощутить, как они превращаются в капли, коснувшись кожи, проникнуться этой свежестью, этой легкостью. Вернуться хотя бы на мгновение в то время, когда хоровод снежинок вызывал неподдельный восторг, когда груз прожитых лет и накопленных обид не давил с такой силой на плечи, когда все было просто, без затей».

Мысленно я унеслась прочь от этих скучных серых стен, давящих на меня со всех сторон, прочь от голосов в моей голове. На мгновение мне даже показалось, что тишина действительно воцарилась и в квартире я осталась совершенно одна. Или я просто старалась внушить себе эту мысль. «Я одна. Здесь больше никого нет. Все хорошо». Но крики слишком громкие, их невозможно заглушить. От них не избавиться. Придется признать, что они реальны.

– Я ненавижу, ненавижу тебя! – истошный нечеловеческий визг раздавался в соседней комнате. Громко хлопнула дверца шкафа, послышался звук бьющегося стекла, и из комнаты вышла девушка, везя за собой чемодан. – Ты достала меня! Я не могу больше жить с тобой под одной крышей! Ты мне всю жизнь испортила! Если бы не ты…

– Ты никогда не появилась бы на свет, – тихо добавила я.

Я прикоснулась лбом к холодному стеклу и почувствовала, как что-то мокрое и теплое скользит по лицу. Слезы… Я облизнула пересохшие губы. Горько-солоноватый вкус. Вкус обиды…

– Да пошла ты! Ради чего я появилась на свет? Скажи мне! Что ты сделала с моей жизнью?

Я отвернулась от окна и посмотрела, как самый дорогой человек в моей жизни уходит от меня. Снова. И так каждый раз. Я не пыталась остановить ее, это бессмысленно. Я знаю. Она упорхнула, как мираж. Я думала о том, что все правильно, я заслужила ненависть единственной дочери. В тот момент меня терзали разные чувства: отчаяние, страх, сожаление, обида, одиночество. Все они смешались в горьком коктейле, сжимающем сердце кольцом невероятной боли. Но я не злилась на нее, нет. Чувство вины всегда мешало мне испытывать злость по отношению к ней. Она ушла от меня с ненавистью и проклятиями на устах, а я так и осталась стоять у окна, одна с огромным багажом воспоминаний и истерзанным сердцем. Но это еще не конец. Она вернется. Обязательно вернется. И будет терзать меня день за днем. Медленно уничтожая меня. И это самое худшее в моей жизни и самое лучшее одновременно. Ведь я все еще не готова ее отпустить.

Смахнув с лица следы своей душевной боли, я решила принять ванну. День был долгим и тяжелым, нужно привести себя в чувство. Я давно усвоила одно важное правило: слезы – непозволительная роскошь. Нельзя давать себе слабинку, нельзя жалеть себя. Сидя на краю ванны, я смотрела, как струя горячей воды наполняет ее до краев. Сбросив с себя одежду и окунувшись в обжигающую массу, я, как обычно, почувствовала облегчение, словно бы она смывала с меня весь груз этого дня, всю грязь прожитой жизни. Эту грязь я ощущаю на себе постоянно. Помню, как она накапливалась день за днем, слой за слоем до тех пор, пока на моей некогда невинной и чистой душе негде стало ставить клеймо. В итоге я превратилась в ту, кем являюсь теперь. В меру успешная, состоятельная женщина сорока трех лет. Остервеневшая, огрубевшая, бесчувственная, черствая, сумасшедшая и безумно одинокая. Баба со стальными яйцами, стерва, бессердечная сука, бездушная тварь. У меня много прозвищ. Такой меня видит мир. Но они не знают: я чувствую. Я все еще чувствую. Они не прошли мой путь, какое право они имеют судить меня?

Облегчение длилось недолго. Вода остыла, стала совсем ледяной, но я продолжала лежать и смотреть в потолок. Тепло выходило из моего тела, уступая место холоду, мраку, пустоте. Эмоции покинули меня. Оказывается, отсутствие каких-либо эмоций хуже, чем взрывы ярости, приступы гнева и горькая печаль. С этим всем можно бороться. А как бороться с пустотой? Это дорога в никуда. И я снова подумала о том, что у меня все еще есть выход. Самый простой из всех возможных. Обхватив руками бортики ванной, я плавно погрузилась с головой под воду. В мир тишины. Две минуты без воздуха – и начинается паника. Природные инстинкты бьют тревогу. Дышать! Жить!

Я выныриваю из воды и жадно наполняю легкие кислородом. Какая, должно быть, страшная смерть от утопления. Вряд ли бы я когда-нибудь решилась закончить свою жизнь именно так. Есть ведь много других способов. Уж я-то знаю. Но в вопросе выживаемости я оказалась на удивление везучей. Три попытки суицида – и вот я все еще здесь, плескаюсь в ванной. Видимо, мои кармические задачи в этом воплощении еще не завершены. Я усмехнулась собственным мыслям.

Замерзнув окончательно, я вылезла из ванной и потянулась за полотенцем. Поскользнувшись на мокром кафеле, несколько секунд я отчаянно размахивала руками в воздухе, пытаясь сохранить равновесие, и все-таки плюхнулась на пол, больно ударившись затылком о край ванны. Боль оказалась такой резкой, что искры посыпались из глаз. Я даже решила, что череп треснул от удара, но, коснувшись больного места, нащупала только огромных размеров шишку. Именно этого мне и не хватало, чтобы дать выход накопившемуся стрессу. Слезы хлынули ручьем из глаз, и уже через минуту я услышала смех. Свой собственный смех, переходящий в истеричный хохот. Я подумала, как нелепо было бы умереть в собственной ванной, поскользнувшись на мокром полу.

Выйдя из ванной, закутавшись в теплый халат, я прилегла на диван, потирая ушибленную голову и постанывая от боли. Нет, так дело не пойдет. С любым душевным состоянием можно справиться. Нужно взять себя в руки. Я вспомнила совет моего очередного мозгоправа. Он разработал новую методику и предложил мне записывать все ключевые события моей жизни, происходившие в прошлом и имеющие место в настоящем. То, что повлияло на становление моей личности, на ход судьбы, вызвало наибольший эмоциональный отклик, нужно записать на бумагу и как будто пережить эти моменты снова, но уже смотря на все со стороны. Проанализировать, отпустить и простить. Психолог объяснил, что после того, как я оберну происходящее внутри меня в банальные слова, мне станет легче. Я тогда посмеялась, что исповедь придумали задолго до него, применяли, правда, в иных целях. Конечно, я не собиралась ничего записывать. Но сегодня поняла, что готова, что мне необходимо излиться. Пусть это станет исповедью моей жизни.

Комната тонула в предвечерних сумерках. Мне нравилось это время суток. Тихое угасание дня умиротворяло меня. Включив настольную лампу, я сделала свою первую запись. От буквы к букве, от строчки к строчке – ровные аккуратные заметки о моей жизни ведутся так, словно нельзя будет что-то добавить или изменить, точно от этого зависит суть моей жизни. Жаль только, что в действительности жизнь я прожила совсем иначе, словно писала черновик. Какой нелепый парадокс: жизнь как черновик и черновик длиною в жизнь.

ГЛАВА 2

Прошлое.

Июль 1990 года. 27 лет назад.

«Сегодня большой праздник! Я так рада! Счастье разливается по каждой клеточке моего тела. Наконец-то я – студентка! Я поступила в педагогический! Как чудесно, что этот день совпал с днем моего рождения, с моим шестнадцатилетием! Я уже представляю, как мама будет гордиться мною. Она всегда мечтала, что я пойду по ее стопам».

Тогда, в столь юном возрасте, я еще не задумывалась о том, действительно ли хотела продолжить дело жизни своей матери. Было ли это моей целью, моим желанием? Мне казалось, что это предрешено еще до того, как я появилась на свет, и так и должно быть. Мама никогда не давала мне права выбора. Она была очень властная и волевая женщина. Своим непоколебимым авторитетом она задавила всех вокруг себя, но я знала, что она любит меня и делает всё во благо мне. Мама воспитывала меня одна. Отец оставил семью, когда мне было десять лет. Я очень сильно переживала его уход. Больше всего я жалела о тех чудных вечерах, когда мама задерживалась на работе и мы с папой оставались вдвоем. В такие моменты я испытывала настоящее счастье, восторг ребенка, которому разрешили пошалить. Мы не делали ничего особенного: готовили ужин, я делилась историями, произошедшими со мной за день, советовалась. Папа вникал во все, что меня интересовало, относился к этому серьезно и понимающе. Я корчила рожи, изображая свою учительницу и противного Ваську из 3 «Б», который дергал меня за косички; смущаясь, рассказывала про свою первую любовь – мальчика с большими голубыми глазами, потом плакала, что он подарил шоколадку Машке. Смотрели телевизор и громко смеялись; ходили кормить бродячих собак за гаражи. Как отъявленные заговорщики, вырывали страницу из дневника с первой двойкой по математике, чтобы мама не узнала, а потом папа объяснял мне эти не поддающиеся пониманию уравнения. Я любила маму, но с папой ,казалось, легче дышать. Это как танцевать. Ты молод и талантлив, танец – твоя жизнь. Когда ты танцуешь на сцене, а зрительный зал пуст, ты можешь позволить отпустить себя на волю, чтобы твое тело двигалось в ритме музыки, как тебе того хочется. Ты наслаждаешься танцем. Когда же в зале появляется жюри, строгое и беспристрастное, ты танцуешь так, как должен. Волнуешься и трепещешь. Ты все еще живешь в танце, но знаешь, что в конце тебе поставят оценку и сделают разбор всех твоих ошибок. Точно как в моей жизни, только в роли жюри выступала мама, а мы с папой танцевали парный танец.

С уходом отца наш тандем распался. Но я понимала даже в том нежном возрасте, почему он так поступил. Мама не воспринимала отца как равноценного партнера, мужчину. Она была главной, а он – не поддающийся воспитанию ребенок. Она всегда все знала лучше. Мне бывало сложно с мамой, а отцу – просто невыносимо, ведь я и в самом деле являлась ребенком, а его очень унижала та роль, которую ему отвели в семье. Умный, образованный, главный энергетик, дома он превращался в нерадивого ученика. Почему случилось так, что он позволил жене изначально оттеснить себя с главенствующей роли, я не знаю. Скорее всего, причина в его неконфликтности и уступчивости. Будучи тихим и спокойным человеком, даже он не смог вынести бурного нрава моей матери. Однажды папа просто собрал свои вещи и ушел.

Я помню тот вечер, словно все случилось вчера. Последний вечер, когда мы были настоящей семьей. Папа готовил ужин на кухне, я читала ему вслух «Муму» Тургенева. Сало аппетитно шкворчало в сковороде, источая дивный аромат. Это папино любимое блюдо. Картошечка, жаренная на сале до золотистой корочки. Такое незамысловатое кушанье, но вкуснее, чем у папы, я никогда не пробовала. У каждого свой вкус детства. Этакое рецепторное воспоминание, возвращающее нас в прошлое. Так вот мне до сих пор кажется, когда я ем жареную картошку, что я переношусь именно в тот день. 21 мая 1984 года. Пятница. Вечер. На улице горлопанят дети, мои друзья и товарищи. Но я ничуть не завидую им, потому что мне приятно сидеть здесь с папой на кухне и читать ему вслух. Вытопившееся сало вдруг сильно брызнуло и испачкало белую занавеску на окне.

– Вот ведь невезение, – устало вздохнул отец. – Надо будет снять и постирать, а то ведь мать только чистые повесила.

Приготовив ужин, он отставил сковороду в сторонку, пододвинул табуретку к окну и стал снимать занавески, покрякивая от напряжения в руках и во всем теле. Отец был невысокого роста, и ему приходилось вытягиваться в струну, чтобы дотянуться до гардины. Затерев жирные пятна хозяйственным мылом, он засунул занавеску в стиральную машину – «Малютку». Сейчас, конечно, это чудо техники язык бы не повернулся назвать стиральной машиной. А в моем детстве «Малютка» почти в каждом доме являлась незаменимой помощницей в хозяйстве. Но имелся у этой модели существенный недостаток – она рвала вещи при стирке, если их неаккуратно уложить в бак. Вот и занавеске не повезло. Ее изрядно потрепало.

– Ремонту не подлежит, – тоскливо констатировал факт папа, вынимая штору из машинки. – Жалко.

Мы обменялись с ним унылыми понимающими взглядами. Вот уж мама разозлится! Казалось бы, обыкновенная занавеска, кусок ткани, а кто мог предположить, что с нее все и начнется.

Мама пришла с работы уставшая и злая. Конец учебного года, работы невпроворот. Помыла руки, сели ужинать.

– Игорь, ну зачем ты опять открыл банку огурцов? Просила же не трогать! Там осталось всего ничего!

– Не ругайся. Очень захотелось нам с Лерочкой твоих соленых огурчиков. Ты же знаешь, как мы их любим. Да и потом скоро лето, новый урожай.

– Новый урожай… Когда он еще будет? Зла не хватает. Говори не говори, толку никакого. Попросила же по-человечески!

Я сидела за столом, понуро опустив голову. Ведь это я уговорила папу открыть эту проклятущую банку. Только скандал спровоцировала. Просто не понимаю, как можно есть картошку без огурчиков? Мама недовольно стучала вилкой по тарелке. Напряженная складка на лбу никак не разглаживалась. Я тихо вздохнула, отправляя очередную ложку картошки вприкуску с огурцом в рот. Аппетит испортился. Папу жалко.

– Игорь, дай соль. Вечно у тебя все несоленое.

Папа встал и, достав из шкафчика солонку, протянул маме. Она стала трясти солонку, но соль почти не сыпалась. Должно быть, дырочки забились. Мама трясла все нетерпеливее. И тут ее раздраженный взгляд остановился на окне.

– А где занавеска?

– Она испачкалась. Жир со сковородки стрельнул. Пришлось постирать ее, – ответил папа.

– Господи! Ну сколько раз можно говорить: закрывай сковороду крышкой, когда готовишь!

– Тогда картошка будет не жареная, а тушеная, – заметил папа. Тут, кстати, он абсолютно прав. Под крышкой – совсем невкусно.

– Зато чисто будет! Ты нажаришь тут вечно, а мне потом всю кухню отмывать. Вот теперь сам будешь гладить занавеску.

– Хм… – прочистил горло папа. Он боялся сказать ей правду о судьбе занавески. Я бы на его месте тоже боялась. Мама любила их. Сшила сама еще лет восемь назад и очень бережно к ним относилась. – Тут такое дело… Я поставил стирать занавеску, а когда вытащил из машинки, увидел, что она вся изорвалась.

Мне показалось, папа даже весь сжался, готовясь к реакции мамы.

– Ты что, в «Малютке» занавеску стирал? – мама вся позеленела от возмущения. – Нет… ну это же надо догадаться! Я их всю жизнь руками стираю, а он – в машинку! Игорь, скажи честно, ты совсем идиот?

И тут папино виноватое выражение лица резко изменилось, его словно всего перекосило, даже губы затряслись.

– Рита, ты переходишь все границы.

Для мамы это должно было послужить предупреждением. Ей стоило остановиться, но нет. Она даже не заметила, что вступила на опасную территорию.

– Я перехожу все границы? Да мне надоело нянькаться с тобой! Ты как второй ребенок.

– Подожди, – остановил ее папа. – Лерочка, сбегай в магазин. Купи хлеба.

– Так есть же еще, – сказала я, не понимая, что меня просто хотят спровадить.

– Там мало. Купи еще, – настоял папа, засовывая мне копейки в руку.

Я убежала в магазин, еще не понимая, насколько все серьезно. Папа редко перечил маме, сегодня я даже порадовалась, увидев в нем внутреннюю силу и решимость поставить маму на место. Но когда я возвращалась домой, не спеша обгрызая хрустящую корочку с буханки хлеба, навстречу мне из подъезда выскочил папа с чемоданом в руке. Я вся так и обомлела и, обливаясь слезами, бросилась к отцу.

– Папа, папочка… Куда же ты? Не уходи, пожалуйста! Не оставляй меня! – рыдала я, хватая его за руки.

– Тише, тише, Лерочка. Не кричи. Соседи смотрят ведь, – у него в горле словно застрял комок, он сам готов был заплакать. – Пойми, так надо. Нельзя так больше жить. Нельзя.

– Забери меня с собой, – просила я.

– Куда же я тебя заберу? Я сам не знаю, куда иду. Не сейчас. Лучше тебе с мамой.

И он ушел. А я осталась стоять у подъезда с надкусанной буханкой хлеба в руках. Кроме бабульки-соседки, с любопытством выглядывающей из окна первого этажа, никто не заметил разыгравшейся трагедии. Конечно же, буквально на следующий день она растрепала эту свежеиспеченную новость всему дому, приукрасив ее и добавив острых подробностей на свое усмотрение. Но на тот момент я стояла совсем одна, глубоко переживая свое горе, а жизнь вокруг продолжалась. Дети резвились на улице, мамаши голосили из окон, призывая свои чада вернуться домой. Какой-то пьяница распевал песни гнусавым голоском. И тогда, в свои десять лет, я поняла, что твоя беда – только твоя, всем остальным на нее плевать. Даже когда об уходе папы из семьи заговорил весь двор, даже тогда им всем было плевать. Просто очередная сплетня, повод почесать языками.

Мама придерживалась мнения, что это ненадолго, просто каприз слабого человека. Но он больше не вернулся. С тех пор мама стала еще нетерпимее, категоричнее. Я думаю, она любила отца, но так никогда в этом и не призналась. Она не смогла простить его. То, что он сделал, стало для мамы актом высшего предательства. Отец не перестал общаться со мной, мы часто встречались, гуляли, ели мороженое и много разговаривали обо всем. Он был для меня тихой гаванью, человеком, который слушал и слышал меня. Мама же вызывала во мне чувства прямо противоположные. Рядом с ней я ощущала себя натянутой струной, стараясь контролировать свое поведение, слова, мысли и даже чувства. Мне всегда казалось, что я делаю что-то не так. Под ее испытующим взглядом я конфузилась, терялась, становилась неуклюжей, неловкой, как слон в посудной лавке. Делая или говоря что-либо, я оборачивалась на нее, ища молчаливого подтверждения, поощрения, но натыкалась только на взгляд, полный разочарования и внутреннего раздражения от неоправданных ожиданий. Если в редких случаях мне удавалось добиться одобрения и похвалы со стороны матери, то они были сухими и сдержанными, словно она все еще сомневалась в их заслуженности.

В тот знаменательный для меня день, когда я, окрыленная своим успехом, вернулась домой, мама сидела за своим рабочим столом, покрытым белой кружевной скатертью, заставленным со всех сторон книгами, и проверяла тетради. Она преподавала в школе русский язык и литературу для старшего звена. Заслышав мои шаги, она на секунду оторвалась от своего занятия и обратилась ко мне с коротким вопросом:

– Какие новости?

– Мамочка, я поступила! – радостно сообщила я.

Легкая тень удовлетворения коснулась ее лица, и, снова погружаясь в свою работу, мама заметила:

– Это лишь первый маленький шажочек к достижению твоей цели. Надеюсь, что ты осознаешь всю возложенную на тебя ответственность и сумеешь оправдать оказанное тебе доверие.

Первый порыв радости постепенно начал затухать во мне. Не привыкшая к хвалебным речам из уст матери, уж сегодня я рассчитывала на что-то большее. Мама часто говорила каким-то не человеческим, возвышенным языком. В свои речи она старалась вложить все нравоучения мира. И меня это раздражало. Хотелось обычного общения, простого диалога матери и дочери.

– Посмотри, какая замечательная работа! – снова обратилась ко мне мама, не отрывая головы от тетради. – Максим Скворцов не перестает меня удивлять. Сегодня я проверяю сочинения на тему «Духовные искания героев романа "Война и мир"», и только послушай… – Она зачитала мне отрывок из школьного сочинения своего ученика. – Какой слог! Какая манера излагать свои мысли! У этого мальчика огромный талант!

Убирая вещи в шкаф, я поймала себя на чувстве зависти, ведь сама я никогда не удостаивалась ее восхищения. В детском возрасте я пыталась писать стихи и небольшие рассказы, но, как выяснилось, талантом я не обладала, о чем мама тут же поспешила мне сообщить. Особой тяги к письму у меня никогда не было, но мне казалось, что если я очень постараюсь и сумею удивить маму, то, быть может, это заставит ее взглянуть на меня иначе, с гордостью. В одиннадцать лет я написала стихотворение, которое явно заинтересовало бы детского психолога.

Я так хочу счастливой стать,

Лицо улыбкой осветить,

Чтоб сердце радостно стучало,

В глазах звезда любви сияла,

А смех, как колокол, звенел.

Хочу я громко хохотать,

Со смехом по лугам бежать,

И в лес за ягодой ходить,

И рыбу по утрам ловить.

Я так хочу в кругу друзей

При тусклом свете трех свечей

Свои стихи для них читать

И душу с сердцем открывать.

Я не хочу богатой быть,

Я так хочу счастливой стать…

Только вдумайтесь, как беспросветна должна быть жизнь ребенка, чтобы он так отчаянно мечтал о простых человеческих радостях. О счастье. Мне явно не хватало любви, тепла. Какой-то душевности, что ли… Ведь наличие родителей подразумевает не только выполнение базовых бытовых функций: накормил, напоил, одел, обул. И даже не пресловутое беспокойство и заботу о будущности дитятки. Нет. Это нечто большее. Тут и принятие, и понимание, и поддержка, и… И просто полежать вместе в обнимку. Потому что ребенку чего-то не хватает, он сам еще не понимает, чего именно: силы, энергии, и нужно порой просто подзарядиться от батарейки маминой любви. Да что говорить о ребенке, если даже взрослому порой хочется, чтобы его просто обняли, дали расслабиться и вздохнуть с облегчением в надежных объятиях. А меня не обнимали. Никогда. Мама словно не умела этого делать да и не понимала, к чему эти телячьи нежности. Есть только функции, задачи, цели. Выполняй и не ной. Упала? Больно? (Не важно, физически или духовно.) Встала, отряхнулась и пошла дальше. Эдакая мама-робот.

В коридоре зазвонил телефон. Предугадав, кто это может быть, я с радостью бросилась к аппарату.

– Здравствуй, Лерочка!

– Привет, папочка! Я поступила! – на одном дыхании почти выкрикнула я. На том конце провода я услышала привычный и такой любимый смех.

– Ты у меня большая умница! Если честно, я ни секунды не сомневался в тебе.

После этих слов я смущенно и довольно заулыбалась.

– Как мама? Рада? – спросил отец

– Да, наверное, – неуверенно ответила я.

– Ясно. Придешь сегодня в гости? Посидим, отметим по-семейному. Поводов хватает. Если, конечно, мама отпустит.

– Да, конечно!

Когда я вернулась в комнату, мама все так же сидела за столом, не поднимая глаз, но я почувствовала: она ждет, что же я скажу.

– Мама, можно мне пойти к папе? Ты ведь все равно занята.

– Я испекла для тебя торт. Попей чай.

– Хорошо, мамочка, спасибо! А потом можно?

Мама ответила не сразу и, бросив короткое «можно», взглянула на меня своим колючим осуждающим взглядом. Она не запрещала мне общаться с отцом, никогда ничего о нем не спрашивала, даже не произносила его имени, но, когда она смотрела на меня так, мне казалось, она не понимает, как случилось, что она пригрела на груди гадюку. Я же, довольная получением официального разрешения, убежала, забыв и про мамин торт.

Отец вот уже несколько лет жил в новой семье. Татьяна, его жена, мне очень нравилась. Она моложе отца лет на десять. До знакомства с папой она была замужем, но ее муж скончался, оставив Татьяну одну с двухлетней дочкой. Отец принял маленькую Оленьку и полюбил всей душой. Она звала его «папусей», не помня родного отца. Думаю, что его любовь, предназначенная для меня, излилась на эту малышку. В совместном браке у него родился еще один ребенок, Степан. Сейчас Степке три года. Я безумно любила обоих этих малышей, они для меня как родные. Ведь я росла совсем одна, а мне так хотелось заботиться о ком-то.