Семь видений богатыря Родиполка

А младой сынок

      На службу выезжает.

А как выйдет в чисто поле,

      Так биться там будет

За князя свого

      да народ великий.

Али некому того

      молодца-то встретить,

В путь-дороженьку свести,

      Нежненько пригледить.

Только ясна зоренька

      То лицо ласкает,

А как все сложится,

      Никто того не знает.

Только матушка родима

      Печалиться будет.

Прощавай, сынок мой милый,

      Пахарь-то великий,

Али выбрал службу ратну

      Славну, но коротку.

Будь, сынок мой милый

      С зорькой единенный,

Только она каждо утро

      Ласкать тебя будет.

Тоскливо стало младому богатырю от той печальной материнской песни, да поменять того нельзя, ведь зовет его судьбинушка на богатырску службу. Отойдет и матушка его родна, успокаивал себя сын, род другой будет, дитятко новое. Даст она свое согласие и обержку ту материнску сделает. Мать-то его Люба под уговорами дядьки Журбы уже слово свое сменила. Все то слышал Родиполк повечерью, и о дитятке слышал, и те уговоры дядькины. Журба, матери его овторой муж, все ее нрав ласковыми уговорами слаживал, словно тот лис, что добычу свою обхаживает. Понял все молодец: отпустит его мать, поет она тоскливо, но про службу его богатырскую. Не поменяет он решения свого, ждет его служба ратная, ждет. Решив все, он оделся, собрался для пути далекого да долгого. Опоследнее, что надобно сделать, так это испросить у матери обережно слово.

Он пошел к матери – молодице Любе. Дядьку Журбу не было слышно да видно – ушел, верно, в чисто поле смотреть золотую пшеницу. По обеде мать пойдет к Журбе в поле, понесет ему хлеб свежий да кувшин молока. А дядька пшеницу сторожить будет, она-то уже наливается да золотою волною стоит в раздольном поле. Вскорости придет время косарей. Пойдут мужики сильные да молодцы красные, а с ними и Журба младой, во широко поле, да с нежностью, но большими махами своими срежут наливные колосья. А после запасы сделают, а земле родимой отдых дадут. То и он, Родиполк, тоже ходил во широко поле, но не с Журбою, а с прадедом своим Всевласием. За Всевласием тем и не поспеешь, все он опередок шел, главным косарем. А с Журбою Родиполк ходить не стал, прогонял тот его, словно то поле только его было, а более ничье.

Малая зорька ясная, с румянцем да нежным золотом, блестела сквозь туманное серое небо, словно одобряла то намерение младого богатыря.

Сын подошел к матери. Она словно застыла, побелела. Он, низко поклонившись, опустился на колени перед ней. Склонив голову, оберегу просил для своей новой богатырской жизни.

– Матушка моя родная, – ласково обратился Родиполк к матери с мольбою, – судьба-Вехоч все уже решила за меня да зовет в путь долгий и далекий. Противится ей не стану. Поеду к князю в дружину сильную в чистый град. Отпусти, матушка, судьбинушке противиться не надобно, – говорил он нежно, чтобы матушке своей обиду не делать. – Дай-то мне имя новое, доброе, обережное, для судьбы милое, чтобы путь мне был богатырский, долгий да легкий.

Хоть и супротив была мать, но от судьбы-то не уйдешь да не убежишь. Обняла она его, прижала к животу своему, заплакавши, вспомнила завет прадеда Всевласия Любовича. Перед смертью своей дал он наказ, чтобы внук его был богатырем, служил для земли родимой защитником. Жена его Ханга, прабабка Родиполка, по своему, странному да чужеземному обычаю схоронила мужа, под земелькой-матушкой, а с нею – и обещанное Всевласию. Вспомнила про все Люба, мать Родиполка, да пуще заплакала. Но судьбинушке перечить не стала. Да и делать того не надобно, перечить-то, а то ведь судьбинушка отвернется, да и весь род сгинет. Сказывала мать слово свое обережное сыну на путь хороший, жизнь долгую богатырскую. Нарекла его именем новым, обережным: Светогор-победитель. Всю любовь свою материнскую в то имя вложила, чтобы оно для сына ее стало защитным, охранным. Чтобы сын ее с именем тем непобедим стал, как те горы каменные неприступные. А при виде тех гор каменных враги людские слепли, как от того света, что Даждь-Верхогляд дает.

Долго не отпускала его мать, плакала, словно чуяла, что больше не свидятся. А отпустив, стояла у деревянного резного крыльца, смотрела вслед ему, провожая печальным взглядом голубых глаз.

Глава 2

Богатырский род

Богатырь Родиполк, с новым, от матери, обережным именем Светогор, выехал из свого дома с желанием непременно сыскать славу в других мирах. Знал Родиполк, на что он гож, да решил служить богатырем, как и его прародители славные.

Неспроста Родиполк выбрал жизнь богатырскую, ведь он – продолжатель странного и древнего рода сильных и смелых богатырей. Знали все, что не только прадед был сильным и могучим богатырем, но и его прабабка была богатырского чину. А чин этот ввел сам великий и славный княже русский Саввич Дариевич, при котором службу нес прадед Родиполка Всевласий Любович.

Прадед Родиполка Всевласий Любович был настоящим богатырем, могучим и крепким. Таких славных богатырей-победителей воспевали в былинах да в песнях не только гусляры, но и сами вещуны-волхвы. Славился он силою своею огромною, победами быстрыми да боями резвыми.

Был Всевласий одним сыном у своих родителей, не было у него ни братьев, ни сестер. Все силы свои его батюшка да матушка вложили во Всевласия, а после уж на других и не осталось. Родился он ночью холодной, посеред лютой зимы. Такой лютой и холодной зимушки, как в ту пору, бабка-повитуха Ельница, что в опоследней избе жила, за далеким пригорком, отродясь не видывала. А потому не поспела прийти к Галке да Любовичу, дитя принимать. Привела мать сына одна, без подмоги Ельницы, в баньке добротной, при своем муже Любовиче. Но тот мороз сыну Любовича, Всевласию, в радость был, родился он сильным да здоровым. Рос тихо да спокойно в добротной избе с высокими большими окнами в маленькой и далекой деревушке Сохте, что за самим лесом была да за Белым градом, со своими прародителями: матерью Галкою – светлоокой красавицей да с отцом Любовичем – чернобровым да черноусым. В деревеньке-то этой малой Сохте жил людь светловолосый из народа древляничей. Были они честными, сильными да смелыми. Славился этот народ богатырями да сильными людьми-защитниками. Веровали они в самого Ярила-батюшку, сильное, яркое, большое да жаркое золотое солнце. Думали древляничи, что батюшка Ярило-солнце – то всему голова. Все идет от батюшки Ярилы: и жизнь, и тепло, и услада. А потом уж людь этот чтит других, по очереди. Брата Ярилы – Мясецеслава, что возле брата живет со своими детками-звездами – Ярасиками. Приходят братья каждый в свою пору, когда время их подходит, да светят ярко да мило. Жена-то у Ярилы непроста, а сама краса Макуша – весна люба. А у весны той родня есть непроста: сестра ее Хмура – зима, с племяницею Вьюжницею. У солнца-батюшки детки-то: Вехоч-судьба, сын Своярт-время да Мора-смерть. Есть и у Макуши да Ярилы малые детки: зорька ясная – Аргуна да дождь – Порон.

По своим верованиям да образу схож был Всевласий со своим батюшкой Любовичем да его родом, славным и добрым. Вставали они на зорьке нежной да кланялись приходящему ярому солнцу – Яриле-батюшке. Но Любович родом был из народа яхтар, что за рекой Оскло да за березовой рощей обитали в деревеньке Воркуте. Яхтары эти были смешаны родом с урзуками, что в высоких каменных горах жили. А сами урзуки – с сарматами, что в вольных степях были. Сарматы-то те лицом да телом были красивы, сильны, статны. Образом своим хороши были, на русичей схожи. Лица их широки, округлы. Глазами-то они все разные: серые, темные, хмурые, но сверкающие, словно те яркие звезды на темном небе. Было в тех сарматах много жизни, страсти. Скакали они на лошадях своих сильных, быстрых вольно, по степям, полям да лесам, да так и жили, словно то опоследний день их был. А потому избы себе плотные не строили, а во времянках обитали, а овогда и под небом синим. Но с ними беда приключилась, вымерло их много, остались самые сильные.

Пристали они к урзукам, да и род свой смешали. И стали те сарматы остроглазыми да темноволосыми. А после уж те урзуки к яхтарам пришли, то и жить стали вместе, друг подле дружки. Смешались их роды, и уже не поймешь, где тот урзук, а где яхтар. Стали они все рядиться, словно народ степной, кочевой, в халаты разные: бурые, серые, пестрые, короткие, запашные, подпоясанные. Да в макитру тканевую, по бокам полоски, свисавшие до самой груди. Полосы-то эти были расшитые нитями шелковыми да украшены камнями самоцветными, яркими. Девки да молодцы по одежде своей схожи были, сразу и не приметишь, девка-то али молодец. Все они были умелые воины, смелые, ловкие да быстрые. Из лука своего все стрелять могли да верхом на лошадях скакать.

Но та сила их и сгубила. Пошла борьба между братьями, князьями Яхтаром да Омхою. Стали они войну между собой вести да народ свой губить. Князья эти сильны были, но злобны да жестоки. Братья те народ поделили надвое да друг на друга войною пошли. Много их полегло. Омху того сразу убили да его сподвижников. Но война та обернулась против всего народа: избы их сожжены были, много девок да молодиц с детьми порубано да убито.

Прародители Любовича застали ту войну жестокую, видели они и Омху, и смерть его. Убежали они из деревеньки своей да схоронились, так и выжили. Соединили они всех яхтар из народа свого, что живы остались, да и повели к соседям-древляничам. Древляничи-то те их приняли приветливо, ласково, да не пеняли, что отличны яхтары от них. И яхтарам все одно стало, что и древляничи отличными от них были, по устоям да по облику своему. Древляничи-то эти избы высокие свои из срубов делали, друг на дружку клали да углы ладили, а яхтары по обычаю своему из дерева шатер ставили, внутри округлый. Но яхтары, как пришли к древляничам, свого не сохраняли, а все переняли от них. Был у яхтар свой бог – Сварог, но принимали они и Ярилу-батюшку.

Древляничи жили в Белграде да за ним округ. В деревеньках их род-то еще чистым найти можно было, а в граде уже все роды смешались с русичами да свуянычами. Смесь-то эта красою блистала! Бывало, встретишь красу-девицу, а она образом – русич: ликом кругла с подбородком тонким, а глазами-то в древляничей – синими, страстными, а волосы окраса свуяныческого: бело- желтые, пшеничные. Да така краса, что аж дух перехватит от изумления!

Так и Любович Драгович, отец Всевласия, красою своею манил: яркий, синеглазый, чернобровый. И сын его Всевласий всю красу перенял: был он глазами – что небо синее, летнее, а волосами густыми – что борозда по земле-матушке плодородной ложилась волною черною. А мать Всевласиева из народа древляничей была – скромна, спокойна, и по красоте своей, и по нраву. Галка та услужлива была, мужу не перечила, во всем с ним соглашалась. Мягко да тихо ее работа ладилась да хозяйство домашнее велось. Галка с мужем не спорила, но все думала, что зря-то Хмуру не почитают, ведь она, белая красавица, землю оберегает да отдых ей дает. Потому любила Галка Хмуру тихо, чтобы мужу не перечить да ссоры не сладить. Но радость материнская в Хмуру была, привела она сына свого в лютую стужу. Силу сын ее имел огромную с самого младенчества, крепок был да здоров. Мать Всевласия Галка да отец Любович сыну-то не нарадовались, но откуда сила его, не знали. В роду его все сородичи да прародители были сухенькими, малыми, но крепкими. И откуда то? Не уразумеешь того.

– То все Ярило-батюшка сладил, – говорил отец Всевласия Любович всем деревенским. – Ведь недаром-то я на зорьке ему кланялся да радовался.

А мать про себя Хмуру благодарила, все головой кивала, вспоминая стужу вьюжную, но при муже молчала. Но на то она и мать-родительница, чтобы лад в семье хранить, а не ссору да обиду.

…Жизнь Всевласия текла прямо да складно. Родителям не перечил, помогал. Никаких напастей, никаких случаев негожих не приключалось с ним. Людь считал его добрым, а потому обращался за подмогой. Приходили к нему за содействием по хозяйству и в делах домашних.

Вымахал Всевласий Любович могучий да рослый. Руки его были большие – не обхватишь, грудь широкая, спина крепкая – не толкнешь. Одно только мать его да отца тревожило – что никак он не мог девку себе приглядеть. Опятех мать сватала, да ни одна ему не пришлась по нраву. Оперва то была Скирта, дочь мастера-древесника, слишком лицом проста, одруга – то Феста, ростом мала, отретья была глупа да упряма. Очетверта девица – слишком телом полна да больша. А на пятую и вовсе смотреть не стал. Дожил Всевласий до одевятнадцати лет безжоным. Девки-то на него в поле заглядывались, силу его примечали. За одесятерых молодчиков серпом работал да устали не знал.

А когда Всевласию одва десятка годков было, проезжал у поля князь русичей Саввич Дариевич, да приметил силу его могучую. Княже великий предложил службу служить да в народных заступниках ходить. И не просто службу витязя, а особую – богатырскую. Вышел молодец Всевласий в свет великий, в славный княжий град свуянычей – Славград.

Князь Саввич Дариевич за силу его поставил главным над всеми своими богатырями да нарек Всевласия новым богатырским именем Своярт, чтобы, заслышав то имя, боялись враги ненавистные свою лють показывать. Сильный да знатный коваль вместе со Свояртом выковал меч богатырский, а там уж и самоцветами украсили, чтобы в них отражался свет Ярила-батюшки да брата его – Месяцеслава.

Ходил богатырь Своярт по берегам да окраинам града великого да стерег его, оберегал. Службу он нес свою на дальнем бреге, где ладьи инородные приплывали с товаром да с людьми чужеземными. Был он богатырем суровым, но справедливым, многих обманщиков изловил. А когда Всевласию одва десятка с тремя годами пошло, встретил он ладьи витязей инородных – сваряжских.

Ладии те были мощны, сильны. Было видно по ним, что много они морей да окиянов исходили, много вод речных да озерных изрезали. Но воды их не сломили, были они хоть и не новые, но надежные, крепкие. Приплыли в них инородные, но мирные витязи, купцы сваряжские. Торговали разным, но больше всего у них было того, что из-под воды достать можно. Были там и жемчуга, и кораллы, и разные морские диковины, каких Своярт никогда не видывал да не знавал.

Витязи эти не русского духу были, а чужеродного. Сильны были. Да ведь тут нельзя быть слабым, немощным али хилым. Вольные воды-то таких не любят. Да и братья-ветры подуют, и хорошо, ежели теплотою, а то нет – все более холодом. И только сильный да могучий витязь может устоять, не согнуться, не дрогнуть под теми ветрами. Были те витязи – словно богатыри, только в ладьях по водам ходили.

Вышли те воины инородные – крепкие, могучие, телом широки, ногами тверды. Богатырь Всевласий приметил только одва али отри воина тонкими, но то видно было – витязи совсем младые. Все они были рыжие, словно огонь, с бородами да усами длинными. Вышли они на землю Славграда – великого града – князю Саввичу Дариевичу поклон делать. Главный князь их встретил с добротой, повел их в терем свой большой да красный. Усадил за стол дубовый, пир сладил, потчевал.

За столом княжим, в хмельном пиру, вызывались приезжие воины на борьбу с богатырями-русичами. Наши богатыри, не спеша, с усмешкою сквозь густые бороды, приняли вызов. Вышел самый крупный, статный сваряжец, стал, ноги сильные полусогнул, руки вперед мощные выставил. Супротив него вышел сильный да крепкий богатырь Вездеш, что в тот вечор не на службе был, а в вольной. Схватились они руками, силою меряются, повалить друг друга хотят. Вскочили инородные, вокруг них стали да все кричат, подбадривают. И Всевласий рядом с ними стал, наблюдая, чтобы инородные воины худого не удумали. Усмехаясь в ус черный, подмечал, что равны по своей силе были воины, крепки. То Вездеш, то сваряг сильнее будет. После долгой борьбы никто из них, воинов, не упал наземь – крепко стояли ногами на земле-матушке. Расцепившись, сели рядом воины да все, кто округ был, пир продолжили. Вместе там были богатыри-русичи и чужеземные, все они были в дружной купе, не было меж ними различия, спору.

Приметил Всевласий, что безусый молодец на него искоса поглядывает да на борьбу вызвать хочет. Отказ дал тому. Не велено, на службе он. Княже духу стойкому порадовался, аж просиял весь, да за свого богатыря плошку хмельного поднял. Все-то за ним повторили. Людь шумел, перекрикивая друг друга, поднимал плошки хмельного да хвалил княжего охранника Своярта. Но княже все ж усадил богатыря подле себя, предложив ковш пенного квасу. На пиру Всевласий сидел около свого супротивника, молодца безусого – огневолосого. А как снял тот молодец макивку железну, то увидел Всевласий красу-девицу инородну. Люба она ему стала! В глазах ее зеленых страсть воина горела, а руки меч держали крепче любого витязя да богатыря. Волосы огнем горели, а сама гордая, смелая. По нраву стала ему Ханга, девица мила, люба. В тот же вечор богатырь Своярт-Всевласий женихаться стал, упрашивал отца ее за себя девицу Хангу отдать. Отец ее, мудрый и сильный витязь Зунха, договор назначил, на победе над Хангой настаивал. Три дня и три ночи боролись они, но никто верх не брал. Уступил богатырь девице огневолосой, да перед нею на колени упал. В глаза ей любовно посмотрел, а потом обратился к ней со словами нежными, милыми, ласковыми. А после уж уступил ей, отдавая победу свою. Но Ханга же после слов таких не смогла победить над ним, сама уступила богатырю-русичу. Мил он ей стал после слов его нежных, страстных.

Ханга после этого боя отца своего упрашивать стала, чтобы отдали ее за милого русича, что с глазами, словно синее небо. Зунха же ответ не спешил давать, чувствуя, что на этой свадебке может и свои дела купеческие сладить. Улыбаясь, поглаживал свою огненну бороду, поглядывал то на дочь, то на жениха, а то и хитро на князя Саввича. Саввич же его хитрый взгляд подметил, сразу смекнул, чего хочет батюшка девицин. Натурою своею княже русич был страстен, но решения принимал все, обдумавши, наказы давал за советом, долго о том рассуждая. Но коль во хмелю он был, то натура его быстра брала верх над разумом его. Тут его природа проявила себя во всей красе. Поднялся он со свого высокого расписанного золотом стула, в рукахковш хмельного, заступился за молодца Всевласия, да и сразу договор сладил с Зунхою. Пообещал он выкуп за младую невесту, и разрешил Зунхе да всему его роду подплывать к берегам Сванграда беспрепятственно, не даючи дани. Тут же выискался писарь, начертал, а княже быстрым росчерком поставил свое имя да свою княжеску печать. Батюшка Зунха глазами сверкнул, согласие дал да перед всеми нарек Хангу женою Всевласия.

Ханга – богатырка, равной которой по силе не было до нее и после. В опоследнем бое стала Ханга возле мужа свого – Всевласия. Бой вела не хуже него, да победу русичи одержали над врагами супостатами. Но самого князя Саввича не уберегли. Ранили того князя мечом острым, через овсю грудину. Умирал князь долго да тяжело, но все то принял, словно ждал ту боль да смерть давно. Перед смертью подозвал к себе Всевласия да жену его Хангу и при всех нарек ее богатыршей Огнеярой для служения родной земельке-матушке. Хоть и не приведена была Ханга на земле этой, но полюбилась она ей, словно ее была, родная. После смерти Саввича ушли Ханга да Всевласий со службы ратной, будто простить себе не смогли смерть княжую, да вернулись в деревеньку Сохте, что за Белградом да за лесом раскинулась.

Привез Всевласий свою жену младую в избу, а встретить их некому. Не дождались сына-богатыря мать да отец, так и умерли в один день: Галка поутру, повечеру Любович. После смерти их изба-то опустела да и прохудилась вовсе. Стала она совсем низенька, перекошенная, старая, почерневшая. Разобрал ту избу Всевласий да нову построил, богату, избу-терем. Она-то самая высокая в деревеньке, в одва яруса, с резными узорами вокруг оконцев да крепкими ставенками. Рядом узки, длинны сени, что к летней клети примыкают. А по другу сторону – сени с крыльцом, что прямо во двор широкий выходят. На крыльце том ступеньки новые светлые да перила узорчатые, но твердые, прочные. Двор тот большой, забором окружен с калиткою. Не высокий он, чтобы от людей не прятаться, но сильный, чтобы супротивников не подпустить к избе родовой. Но молодица Ханга в тот терем дух свой инородный, чудный внесла. От терема того, под земелькою, сделала проход долгий, что аж под самый далекий пригорок выходит, чтобы род свой уберечь да увести от врагов. А у выхода того, в проходе широком, холодную сладила, чтоб сберечься можно было да прожить там до месяца, а то и более.

От холодной летней клети огород большой тянулся, где всего полно было. Окромя всего, редьки, лука, свеклы, тыквы, посадили Ханга да Всевласий тонкое маленькое деревцо – яблоньку. Чтобы то деревце глаз радовало белым цветом да плоды приносило сладкие.

Стали жить они в той деревеньке смирно да тихо. Ханга другая была, не такая, как Всевласий. Думала она, что всем заправляет Саха – мать-прародительница. Она-то, Саха, мать великая: солнца, месяца, весны, лета, осени да зимы. Она – прародительница всего, что есть начало. И у нее есть сестра, судьбинушка Вихта или Макуча – как повернется, какою стороною, и всем заправляет она: и людьми, и временем. Возле судьбы-то Леть-река течет, красива она, полноводна, забирает с собой и уносит к роду своему, к умершим прародителям. Но нашли разные верования свое место в большой доброй избе – тереме Всевласия. Не было тут ни спору, ни ссоры, ни брани. В общей жизни то все годилось. А хозяйство вести лучше Ханги ни у кого не случалось. Потому как не только силой своей славилась она, но еще и ворожбой да кудесничеством. Выйдет она в чисто поле али в огород свой, землю-матушку погладит, пошепчет ей слова ласковые, приветные, добра ей пожелает. А земелька-матушка ее в ответ плодородием своим одарит. Да так одарит, что и на детей-сирот хватит да на мужиков безженых.

Только яблонька младая цвету не дает. Корнями за землю крепко держится да все глубже врастает. Листочки зеленые выпустит, нежные, младые, да стоит весне радуется. Обращалась к ней Ханга и ласковым словом, и теплою водицею поливала, но стоит то деревце – зеленеет, да все новые листья пускает. Через очетыре года зацвела яблонька пышным цветом. Покрылась белою шапкою пенной. А в конце лета плодоносить стала, наливные яблочки завиднелись. Увидала то Ханга, смутилась, зарделась. Мужу-то тихо шептала, что приплод у них будет – дитятки малые. Распустила молодица волосы свои огненные, да уж и заплетать не стала. Пышнела она, краса. В люту студену зиму мужа одарила, привела детей одвоих: девку да мальца. Их дитятки – словно те яблочки младые: белокожие, с кудрями огненными.

Оланка, девка синеокая, силы богатырской не имела, но подмечали все, что хитра была и умна. Оланка-то эта в отринадцать лет за витязя-богатыря инородного отдана была да уехала на землю Ханги-богатырши. Ханга более ее не видела, но все о ней знала да ведала. Ведала она, что у Оланки осьмеро детей-красавцев, да живут они в ладу да богатстве.

Сын же Ханги родился здоровым и сильным богатырем. Нарекли его именем странным, нерусским – Хартом. Радовал он своих родителей умом, силой и красотою. Был сам огненный, а глазами синь, как батюшка его – Всевласий. Силою Харт обладал богатырскою и сумел послужить земле русичей. Оженился он поздно, на красавице Путятишне Микулишне. Она красотой своею славилась, а отец ее Микула хоть и не был богатырем, но силою обладал могучей. Их дитятко, отец Родиполка, был опятым сыном Харта. Привела его Путятишна в сенях, без надобности. Десять дней не смотрела на сына Вертиполоха и отдала его бабке Ханге. Бабка сразу разглядела в нем силу богатырскую и оставила у себя в избе. Вместе с Всевласием воспитывала его, растила. Вертиполох стал звать Хангу матерью, а Путятишну – теткой. Вертиполох тот был сильный да бойкий.

– Шустряк-то, а не дитятко, – качая головой, жалилась бабка Ханга. А как смотрела на него, так и печалилась: все он шустрость свою да бойкость применить не может, места свого не найдет. Видно, то сказывалось, что мать его Путятишна без надобности привела его, без любви. Маялся так Вертиполох до одвенадцати лет, а после к князю решил ехать, силу свою показывать. Силен он был как молодец мужалый, смелый, резвый. Отпустила его бабка Ханга, чтобы место свое нашел в жизни да был без печали. Уехал он славы искать, у князя охранником быть. Отслужил одва добрых года самому главному князю Зигмуле Ясноглядовичу. А как возвращался в деревеньку свою, так Ханге яркий сон привиделся. Словно едет Вертиполох, сын названный, на диковинной сильной лошади, а рядом-то лошадка светла, а на ней девица горда, как сама Ханга по молодости.

Сбылся тот сон Ханговский: вернулся Вертиполох с женою-красою свуяныческой. Пригляделась ему тамошняя девица Люба очетырнадцати лет, дочь внеобручной купеческой дочери Василисы да княжеского сына Светослава. Василиса отдала Любу сразу, не спросив ее решения, потому как завет дал Светослав свой предсмертный – за великого богатыря ее отдать. Мать Любы нрава кроткого была, а дочь ее – упряма и своенравна, как сам Светослав. Приняла ее Ханга с почетом, нарядною. Но и Люба свое княжество скрыла да с поклоном в избу пришла, в самые ножки поклонилась Ханге да Всевласию.