Лайкни и подпишись

– Шум такой, разбилось чаго? – высунул в щель любопытный нос дед.

– Разбилось, все разбилось! – зло отвечает Оля. – В дребезги!

Она вырывается из подъезда в злой морозный день. Холод тут же щиплет Олю за щеки, забирается под наспех накинутый шарф.

Оля чувствует жаркую злобу и обиду, точно ее предали, дали под дых.

– Что я знаю? – бормочет она под нос. – Ребенок инвалид, да все я знаю! – выкрикивает Оля громче. – Мать она, как же, таких бы матерей…

Оля секунду растерянно стоит на месте, затем берет телефон и набирает Дашкин номер.

– Даш, ты дома сейчас? Я приду? Я вино принесу, сыру порежь, или чего там.

Глава 29 Оля

– Ой, хорошо… – Дашка залпом опрокидывает рюмку коньяка.

Уже в магазине Оля поставила пакет с вином на полку и взяла, что покрепче, коньяк – три звезды, армянский.

– Нет, ну ты себе представить можешь? – возмущается Оля. – Они же знают, обо всем, Даш, знают!

Оля замолкает, подбирая слова – ее доброе наивное лицо раскраснелось, волосы под шапкой свалялись вихрами. Дашка тянет ей дольку лимона, и Оля машинально сует ее в рот, морщится, запивает.

– Спасибо, Даш, она же ребёнка продает, словно сутенер!

Дашка смеется, усевшись по турецкий на маленьком пуфике.

– Ну, скажешь тоже, сутенер!

– А как еще сказать? Она ведь продает его, Даш, за деньги!

Дашка философски пожимает плечами:

– Морализатор ты, Оль, страшный.

– Ты ее что сейчас оправдываешь?

Дашка машет руками:

– Не, не, ни в коем случае! Психологическая травма у ребёнка, все такое, Витя еще и знает, к тому же, что мама родная его не защитит. А может и не понимает ничего, – Даша пожимает плечами, опрокидывает рюмку, – а и хорошо, если не понимает.

– Он не маленький, Даш, все он понимает, – уверена Оля.

– Ну что Оль, теперь-то все? – Спрашивает Даша, подставляя рюмку для тоста. – Все испробовала? Конец истории?

Оля мрачно кивает, чокается, выпивает.

– Ты мне скажи, почему тебе так хочется, чтобы все закончилось поскорее? Ну неужели ты, Даш, ребёнку помочь не хочешь?

– Хочу, Оль, очень хочу! Просто предчувствие у меня, – признается Даша, – нехорошее. Знаешь, кучу вонючую лучше палкой не ворошить, вонять меньше будет, и сам не запачкаешься.

Оля машет рукой:

– Не понимаешь ты ничего, Даш. Я как подумаю, что это Кирюша, что моего Кирюшу… Что это над ним смеются всей страной малолетних дебилов, так я бы, Даша, их всех бы…

Оля плачет от бессилия и страха ха сына, плачет тихо, давясь всхлипами и медленно сжимает кулак. Дашка тут же вскакивает и обнимает Олю за плечи, наливает ей скорей коньяка, подставляет поближе блюдечко с лимоном.

– Ну что ты, тише, ну все, на вот выпей, давай, вот так… Залпом, залпом!

Оля лежит в кругу Дашкины рук.

– Никто твоего Кирюшку не тронет, ты не дашь, ты вон какая… А про блогера этого своего недоделанного забудь. Ты ему ничего не объяснишь и не докажешь, а если у него деньги водятся сама знаешь – он всегда невиновен будет. Не трожь его, целее будешь.

– Не понимаю я, Даш, как люди так умеют, пройти мимо чужой беды? – Оля говори тихо, глядя на дергающийся от сквозняка язычок свечи.

Даша пожимает плечами, гладит Олю по мокрой щеке.

– Жизнь учит.

– Не должна жизнь учить такому, – упрямо говорит Оля.

Дашка только молча вздыхает, лучше Оли наученная, что слово «должно» к жизни мало применимо. Она подливает Оле еще коньяка, и Оля утихает, успокаивается, горе ее топится в алкогольной расслабленной неге, и вот они уже как будто забыли про Витю, про Никиту… Нет, не забыли конечно, Даша знает, что Оли никак о таком не забыть, и все же надеется, что на этом история и закончится, и все они – и Даша, и Оля, и вся их школа, заживут как раньше – мирно и спокойно.

Домой Оля приходит уже за полночь: пьяная, пустая, все выплакавшая, легкая-легкая, точно все внутри перебрали, разложили на места, вычистили. Дашка права, все кончилось, история завершилась.

Мама спит на диване, не раздевшись – ждала. Кирюша сонно ворочается, разбуженный Олиным приходом. Оля приседает на корточки смотрит на силуэт Кирюшиного тельца.

– Я тебя никому не дам, слышишь? – шепчет Оля. – Я тебя от всех защищу.

– Оль, ты что ли? Час то какой? – мама трет глаза и моргает во мрак комнаты.

– Поздно, мам, – отвечает Оля, – спи, утром поругаешься.

Глава 30 Никита

Витина мать открывает Никите сразу. Такая она недовольная его видом – сразу ясно: щас включит сирену и будет орать, пока Никита от ее ора не стечет в кросы.

Никита улыбается самой своей обаятельной улыбкой – той, за которую в школе ему прощают любые проступки, той, из-за которой у фанаток рвет крышу, той, на которую однажды клюнула Юлька и до сих пор клюет и клюет, как ненормальная.

Витькина мать тоже немного осаживается, и тогда Никита сразу достает из-за спины букетик и тортик – к чаю.

Никита еще не знает, чем ее взять, как убедить и сломать, поэтому действует по всем фронтам сразу: прежде чем идти Никита прикинул на что лучше давить и решил, что тут не сильно много стратегий. Может она одинока и ей будет приятно внимание – так ведут себя училки если с ними немного пококетничать. Толстые старые тетки с пробивающейся из-под капрона щетиной тут же тают и перестают трясти брылями, как бульдоги. Этот прием помогал Никите выжить много лет подряд – то, что с женщиной всегда нужно флиртовать, Никита усвоил четко.

Вторая вещь – это, понятно, деньги. Никита не жадный – он делится. И Витьку за ролик он заплатит, только в нужный момент. Вряд ли родители Витька очень уж богатые, в Никитиной школе сильно богатых не учится. Скорее наоборот – вот и посмотрим, какие у Витькиной матери моральные принципы

Никита вручает ей букетик и тортик и с ходу выдает козыри:

– Чудесно выглядите, Виктория Ильинична, добрый день, я Никита Парфенов, друг Вити. Можно?

Конечно можно – Никиту сразу пускают, комплимент, улыбка и презент всегда открывают дверь.

– Друг говоришь? Ну проходи, Никита Парфенов, только на счет дружбы вашей я сомневаюсь. Витя мне ничего доброго о тебе не рассказывал.

– Ну, так это пока, он еще нашу дружбу не оценил просто, но ничего, скоро оценит.

Мать Вити встает на кухне возле стола – не садиться, Никите тоже не предлагает, руки скрещены, брови нахмурены Никита улыбается как ни в чем не бывало, сам берет кружку – первую что видит, наливает себе воды из графинчика.

– Я, знаете, что думаю? Витя просто капризничает, ему же работать еще не приходилось, а тут действительно стараться надо, пахать, вот ему с начала идея понравилась, но как понял, что это все реальная работа, а не кривляние на камеру, так сразу сдал назад.

Мать Витьки смотрит на Никиту как ну дурака. Никита этот взгляд ненавидит – так любой взрослый смотрит на тебя, если посмеешь открыть рот и заговорить о «делах», деньгах», бизнесе», «политике», да о чем угодно, как будто эти темы присвоены одной возрастной категорией. Как в кино – тема экономики 18+. Но все это только до тех пор, пока не появляется обезоруживающий аргумент. Он обнуляет все доводы, сбивает спесь и самодовольные мины, стирает ластиком уверенность с рож. И этот аргумент Никита бережно запаковал в конверт и положил в нагрудный карман куртки.

– Значит так, Никита, за цветочки спасибо конечно, очень красивые, но ты их лучше матери своей отнеси, у который ты деньги на них, наверняка, взял, не спросив. А Витю моего больше не трогай, не надо ему звонить писать, вот это вот все, иначе я уже не с тобой, а с папой твоим поговорю.

«Экая строгая», – хмыкает про себя Никита.

– Я все понял, понял, – Никита поднимает руки вверх, как будто сдается, – нет так нет, тогда вот – Витина зарплата за первое видео. Все честно – мне заплатил канал, я Вите процент. Вот возьмите, – Никита достает и протягивает конверт, – он все спрашивал когда-когда, вот перечисли. Ну спасибо за воду, цветы не возьму и торт тоже. До свидания.

Никита разворачивается и неспешно идет к выходу и слышит, ясно слышит, Витькина мать за ним не идет. Нет шелеста бумаги – раскрыть конверт стыдно, но она ощупывает его пальцами – белый бумажный бог мягко топорщится, как сугробик из свежего снега.

– Никита, – зовет она его, и в голосе нет уже ни издевки, ни недовольства, только растерянность, а еще, и это Никитино любимое, – надежда, – Никита, постой, ты чего это, нам чужого не надо, ты забери!

Витькина мать протягивает конверт обратно дрожащей рукой.

– Так и мне не надо! Я свою часть забрал, это Витино. Все честно, – снова повторяет Никита.

– Да как же это, так ведь не бывает, – почти шепчет Витькина мать, – за какое-то видео, такие деньги! За такие месяц работать можно, – говорит она и краснеет, потому что проговорилась – и в том, что примерно прикинула сумму, и в том, что зарплата у нее очень маленькая.

– Ну и работайте – улыбается Никита, – а я не буду, мне столько за одно видео платят.

Дверь Никита за собой захлопывает сам, разговор продолжать нет смысла, теперь Никита просто ждет.

Ждет день до вечера и следующий. В школе Витька его избегает, странно поглядывает, покрывается красными пятнами, но молчит, сука, как рыба.

Никита ждет.

На третий день раздается звонок – домашний Витька.

– Ало? – бодро и деловито отзывается Никита.

– Никита? Здравствуй, это Виктория Ильинична, мама Вити, я звоню на счет видео.

– Ой, а я Витю не трогал, все как вы просили, и слова ему не сказал!

– Да, да, я знаю, я не поэтому… – Витькина мать замолкает, то ли подбирая слова, то ли торгуясь сама с собой в последний раз. – Мы с Витей еще раз поговорили, в общем, он с удовольствием у тебя поснимается.

Глава 31 Оля

Кирюша плачет, Оля стоит мрачной тенью у его кроватки. Она все испробовала, даже новогодние гирлянды достала раньше времени, и хрустальные шарики на свет вертела, и зеркалом солнечных зайчиков ловила – ни-че-го. Кирюшины таблетки, купленные на сунутую Мариной пятитысячную, стремительно кончаются. Оля снова уменьшает дозу, но Кирюшн организм второго отхождения от норм не прощает. Ему хуже. С каждым днем хуже.

Ее тихий пугливый малыш превратился в напуганного глухого и слепого зверя. Кирюша воет и ломает игрушки, бьет руками прутья кроватки до синяков. Размазывает и кидает фекалии. Оля не плачет, и почти уже не чувствует, только думает – где взять деньги. Андрей молчит, сбрасывает звонки, шлет дурацкие пустячные смс: на совещании, Алка спит, говорить не могу, за рулем… И никогда у него не минуты поговорить о сыне. А Андрей знает, что о сыне – по другим поводам Оля никогда не звонит.

Пойти к нему? Снова? А что делать?

Оля ходит кругами. Кирюша, глядя на ее метания, распаляется еще больше. Мама с ледяным компрессом на голове причитает перед иконкой богоматери. Ее бубнеж очень бесит Олю, как в советском человеке, который коммунизм голыми трудовыми руками строил, уживаются такая глупая набожность и жестокий, холодный, как ушата воды, прагматизм?

– Да прекрати ты, – не выдерживает Оля, – дай подумать, не бубни.

– Это я бубню? – мама прижимает к груди ладонь. – Это ты сыну своему так говори, совсем скоро голова от его криков взорвется.

– Мама! Ну ты же взрослый человек, ну подумай, что говоришь такое! Устала – иди в туалете запрись, воду пусти, там не слышно ничего.

– Ай! – тут же машет рукой Оля и сама удаляется в ванную, опускает крышку стульчака, открывает кран, затыкает уши.

Соседи стучали уже дважды за утро. Оля все понимает, они устали. И мама устала. И Оля тоже очень, очень устала.

А Андрей не берет трубку.

Оля мнется минуту, кусает обветренные на морозе губы, морщит лоб, стучит пальцем по кончику носа. Затем решается и, зажмурившись, нажимает кнопку вызова на телефоне.

Марина берет с третьего гудка.

– Ало, кто это? – голос у нее настороженный, невеселый.

– Марина? Это Ольга, здравствуйте.

Марина отвечает не сразу, не ожидала от Оли, что она на такое решится:

– А, Ольга, здравствуйте.

– Я на самом деле с Андреем поговорить хотела, но он вторую неделю трубку не берет.

Секунду висит пауза. Затем Марина нехотя, смущенно и как-то виновато говорит:

– Ольга, он работу потерял, временно, потому и на звонки не отвечает.

И снова пауза.

– Ольга, вы меня слышите?

– Да, да, я просто…

– Да, мы тоже не ожидали. Оптимизация на предприятии, сокращают персонал. Но Андрей уже нашел пару мест, скоро должно все решиться.

Оля молчит.

– Вы простите нас, Ольга, я понимаю, вам деньги нужны, мы задержали сильно…

Это Маринино «мы» бесит Олю невероятно, какие еще такие «мы»? Это ребенок Оли и Андрея, и должен Кирюше только Андрей. А она разделила этим мы ответственность, словно они с Андреем двуглавое чудище, единое целое. Нет никаких «мы» есть только он. Только Андрей.

– Мы вам все вернем, как только, так сразу, честное слово, Оль, честное материнское.

Оля кладет трубку, не выдерживает. Ей невыносимо жалко – Кирюшу, себя и Марину.

Оля прижимает молчащий мобильник к подбородку. Что же делать?

Андрею перед Олей стыдно – это Олю очень забавляет. Так стыдно, что даже трубку не берет. Прячется как трус – от нее, не от Кирюши, перед ним Андрею не стыдно. Андрею все равно. Оля бы на его месте продала – машину продала, велосипед, все бы продала ради сына.

Оля смотрит на телефон в своих руках. «Все бы продала».

Глава 32 Оля

– Слушай, ну это модель старый, стекло битый, батарея плохой, больше пятихатки не дам, понял, да? – молодой узбек чешет грязное ухо. Его смуглые ладони укрыты дырявыми перчатками без пальцев.

– Ну как пятихатка, я в магазине видела, такой десять стоит!

– О-о, – тянет узбек и смеется, – так то новый, хороший, у того и батарея хороший, и стекло целый, и царапина нету, понял, да?

Оля мотает головой.

– Слушай, хочешь – бери, не хочешь – иди, я тебя не обманывай, понял, да?

Оля выходит из будки без денег, но с телефоном. На пятьсот рублей она едва купит одну пачку таблеток. А Кирюше нужно три разных препарата в комплексе.

Узбек гогочет Оле в спину:

– Все равно вернешься, понял да?

Хмурое низкое небо мрачно глядит на Олю, спрашивает, как бы, ну и что теперь?

А ничего! Оле в школу пора, Оля на работу опаздывает, вот что. Но о работе Оле совсем не думается.

Уже у самых ворот на секунду вынырнув из своих мыслей Оля замечает Витю Сорокина, робко жмущегося к заборному столбику, кутающегося в пуховичок. Одно плечо у Вити выше другого и вывернуто назад, как расправленное крыло, от этого ворот пуховика прилегает неплотно, и Вите явно холодно даже с шарфом. Витя смотрит на Олю чуть искоса – незаметно, смаргивает с ресниц снежинки и боязливо опускает голову. Оля секунду стоит. не зная, что делать: подойти к нему, пройти мимо? Но Витя первым отлепляется т столбика и сливается с общим потоком учеников. Звонок уже летит над утренней тишиной школьного двора, и Оля, опомнившись, торопиться внутрь, в тепло, в бурную реку толкающихся, вспревших под шапками и куртками ученичьих тел.

Активное обсуждение смолкает, как только Оля входит в класс. Никита Парфенов медленно и вальяжно отворачивается от Юлечки – отличницы в короткой клетчатой юбочке с двумя толстыми косичками до пояса. Он смотрит на Олю весело, будто задумал пакость. Оля идет не в силах оторвать от Никиты взгляд, и тот подмигивает ей и вдруг улыбается, так, точно они вдвоем, только Никита и Оля, знают какой-то секрет.

Оля отворачивается, листает страницы учебника, собирается с мыслями. Класс необычайно тих этим утром – может зима берет свое, и недостаток солнца и витаминов сделал учеников сонными и вялыми, но Олю нервирует это спокойствие. Точно что-то готовится, назревает, вот-вот случится.

– Итак, дети, сегодня мы начинаем знакомиться с творчеством великого, не побоюсь этого слова, писателя Владимира Владимировича Набокова…

– О-о, – разносится по классу, не давая Оле договорить.

Парфенов, поправив шапку волос пятерней, гаденько ухмыляется:

– Это что, будем читать, как мужик девку насилует? Ну это вы Ольга Дмитриевна удружили, – хохочет он, и весь класс подхватывает вместе с ним.

– Нет, – отвечает Оля, – Лолиту читать не будем, это вы сами, если захотите, прочитаете, в рамках программы мы прочтем несколько рассказов.

– Жаль, я б почитал, – снова хохот.

Оля молча открывает книгу, диктует страницы. Внутри Оли все замерло, сжалось – неужели сейчас начнётся? Вот сейчас грянет?

Но нет, похохотав еще немного, посмаковав где-то кем-то слышанное, класс утихает.

После урока Парфенов покидает класс, не глядя на Олю. Он весело болтает с Юлечкой, галантно подставляет ей локоть, берет ее сумку и перекидывает через плечо. Внутреннее напряжение отпускает Олю, только когда закрывается дверь, и Оля остается одна. Она и сама не знает, откуда этот животный ужас предчувствия что вот-вот… Как будто ждешь грозу.

На большой перемене Оля заходит к Даше на чай, рассказывает про узбека и пятихатку. Дашка смеется над Олиной наивной глупостью:

– Ну а чего ты ждала, что он тебе десять тысяч предложит?

– Хотя бы пять, – смущенно признается Оля.

–За пять он его перепродаст, а купит не дороже тысячи, ты что, кто ж дороже перекупать старенький самсунг будет?

Оля пожимает плечами, – «Телефон то хороший, работает, все как надо».

– Кому надо? – садится Дашка на своего конька, – если как тебе надо, то да, а если как надо кому-то другому, то твой Самсунг и пятихатки, прости, Господи, не стоит.

Оля сначала хочет обидеться, но прыскает, и вот они уже с Дашкой смеются на пару, повторяя и передразнивая: «Пятихатка слюшай, понял да?»

Глава 33 Никита

Витек залетел. Это Никита понял сразу, еще и просмотров то толком не было а в коментах уже такой срач подняли – мамки воют о бедном ребенке, пацаны ржут и тролят – одним словом война миров. Ну а для Никиты просто наслаждение. Он откидывается на спинку стула – чуть покачивается на его пружжиной упругой конструкции – таких стульев у Никиты никогда не было. Дома табуретка и старый весь протертый и продавленый воняющий старостью и тухлятиной ссровский стул. В школе есть конечно компьютерные стулья но они все изломанные измазанные жвачкойвтихушку проженые сигаретами. С приходом в Никитину жизнь блогерства и денег Никита стал обращать внимание на такие детали как стулья на которых он сидит, кросовки в которых он носит, сигареты которые курит. Теперь Никита курит вэйп со сливочно-ананасовым вкусом, а не в тихушку таскает горькие зубодробильные отцовские сигареты без фильтра. И даже шапка к которой раньше Никита относился как к некоему неотемлемому зимнему атрибуту впринципе все равно какому – теперь стала иметь значение. Оказалось шапки бывают красивыми и удобными и старая дедова еще лыжная шапка – это дичь и убогость и как только Никита ходил в ней- сейчас бы он скорей удавился. И все эти мелкие детальки которые Никита в своей жизни складывал как пазл постепенно подсветили общую убогость мира в котором Никита жил так долго. Теперь этот мир уже не ограничивался квартирой родителей и ими самими но вообще все вокруг стало казаться Никите мерзким и недостойным. Этот паршивый городишко. Его вечными нескончаемыми зимами, ссаным снегом, ледяными глыбами которыми пацанф обстреливают друг друга после школы или бьют на стрелке – эта вонючая река в которую сливают всю на свете какая есть гадость в которой даже рыбы не живут а если живут то не дай Бог сьесть такую. А эта весна мерзкая в которую из под снега вылазязят не романтичные Юлькины подснежники а кучи говна и мусора, свежая земя ершится пачками шприцов и бутылочных осколков, реки черной воды стоят месяцами как болото потому что нет сливов и воде нкуда течь. Одним словом вот бы уехать куда-то подальше от всей этой дичи и срани, куда что где лето песок и пальмы, которые Никита до сих пор не видел, и что б под боком лежала зачетная телочка,а не худая заторможенная Юлька.

И когда Витек залетел – залетл так как ни одни Никитин ролик не залетал Никита решает что он едет. Во что бы то ни стало как только стукнут заветные восемнадцать он уедет и не оглянется и не вспомнит ни разу ни мать ни отца ни Юльку ни название этого проклятого города. А пока Никита ждет и копит – злость, знания и деньги.

Витьку сниматься не очень то нравится это Никите ясно, но по большому о счету плевать Никите на Витька. Родители Витька – вот где может быть проблема. Сам то Витек только блеять и реветь умеет, но родители дело другое. Надо к ним подход найти умаслить как то. Витек уже грозился матери сткануть если никита от него не отвяжется, но Никите нельзя отвязаться – куда ж он отвяжется? Как же Никита уедет и будет покупать себе модные шапки, крутые кросовки, свою жижу для вэйпа анонасовую если Витька не будет на его канале?

Нет назад сейчас нельзя, только вперед и желательно кем то еще кроме Витька разжиться. Что б уж наверняка.

Глава 34 Оля

Дома Олю ждет уставшая, вымотанная безнадегой и Кирюшей мать. И Кирюша, для которого у Оли ничего нет. Ни-че-го-шень-ки.

Оля бредет неспеша, некуда ей спешить. Она то и дело поддевает мыском комок льдистого снега и пинает его как мячик, совсем как в детстве, и это она, Ольг Дмитриевна! Взрослая женщина! Учитель!

Оля усмехается, сама не знает чему. Фонари перемигиваются с крупными, будто полярными, звездами – вокруг так красиво. У Оли мерзнут щеки и руки, кончик носа уже и не чувствуется, но Оля не торопится на трамвай – там тепло, и сидения с подогревом, но Оли охота идти… Идти…. Бесконечно.

Дойдя до дома, Оля смотрит в разноцветные глазки окон – такие они уютные. Кто-то готовит ужин, и из форточки пахнет чужой жизнью и вкусной едой, кто-то смотрит телевизор, и стены мерцают странным голубоватым свечением. Где-то кошка ведет ушами и мысленно ловит снежинки на подоконнике. Оля садится на качель и слегка покачивается, что бы совсем не замерзнуть, смотрит, наблюдает за чужой жизнью. Такое все разное – разные потолки, люстры, свет от ламп, разные обои, мебель, люди…

– Ольга?

Оля вздрагивает, сердце пропускает удар. Оле очень знаком этот голос. Сзади уже несется крик двух девчонок, они наперегонки лезут на ледяную горку, громогласно и с визгом делят ледянку.

– Девочки, а ну-ка тихо, сказал же – будете ругаться домой пойдем!

Девчонки, обиженно сопя, стихают.

– Ольга, – снова он обращается к ней, – я Леня, вы уже, наверное, забыли, мы встречались тут, во доре.

Леня садится рядом, тоже перебирает ногами, покачивается на скрипучей качели.

– А где же ваш сынок? Не видно его, прячется?

Оля смущенно качает головой, смотри вниз на свои руки.

– Нет, он дома, болеет слегка, – говорит Оля, – ему не до гуляний.

И вправду, на Кирюшу и так смотрят косо, к нему и так не подпускают других детей, как к заразному, Оля и думать не хочет, что бы было, если б Кирюшу вывести сейчас – когда он почти и не ведет себя тихо и спокойно, не ведет себя, как положено детям.

Секунду они молчат, только скрип, резкий и пронзительный, нарушает тишину синего зимнего вечера.

– Я тоже люблю подглядывать, – говорит вдруг Леня, и у Оли холодеет в груди: он видел ее! Видел! Он знает! Знает, что она за ним с биноклем из темноты…

Но Леня с детской добродушной улыбкой глядит на она.

– Такая у всех разная жизнь, – говорит он, – а ведь дом это словно душа человека. По дому сразу видно, что у человека внутри. Если мало вещей и все по полочкам – человек холодного ума, собранный, пунктуальный, но скрытный. А если хлам везде, бардак то у хозяина душа нараспашку.

– Или он просто свинья, – замечает Оля и Леня смеется.

– Ну да, тоже верно.

– Я часто вас с сыном вижу, как вы гуляете, – продолжает Леня.

Оля только молча кивает, не знает, что сказать.

– Он у вас особенный?

Особенный? Оле странно слышать это слово. Какое-то оно неподходящее для Кирюшиной жизни – особенная…

– Я вас обидел? Да, конечно, зря спросил, это было бестактно.

– Нет, нет, что вы, – Оля вдруг понимает, как долго молчит, – я просто не привыкла, что кто-то интересуется… Да, у Кирюши особенности развития.

Ну вот Оля и сказала. Странно, но каждый раз Оля чувствует, будто раскрыли ее великую тайну, вытащили скелет из шкафа. Оля не стесняется Кирюши, Оля его любит, всем сердцем, но говоря это вслух – «особенный, развитие» – Оля словно делает эти вещи реальными, признает их весомость и существование.

Леня кивает.

–Я так и понял, видел, как другие родители его сторонятся, детей к нему не пускают, люди порядочные иногда сволои, конечно.

Оля изумляется – впервые ей такое говорит незнакомый человек, вот так запросто – точно душу как карман перед Олей вывернул, и такая она красивая оказалась – его душа. Даже Андрей бы такого не сказал, не то что какой-то там Леня.