Лайкни и подпишись

Оля глядит из окна, как все дети – от первоклашек до выпускников – буквально молятся на эту машину, как на идола.

Нет, не может Оля молча стоять в сторонке, упрямая она – Оля, но ведь если не упрямиться, если не пытаться – совесть загрызет ее, замучает до смерти.

А если однажды Никита, по молодой дурости, собьет ребенка – Оле никогда уже не будет прощения. Это не Парфенова будет уже вина, а Олина, потому как она могла воспрепятствовать, вмешаться вовремя, но сдалась.

Нет, Оля решительно так не умеет.

Двор перед Никитиным домом пуст, качели брюхами царапают подиндевевшую корку сугроба. Снег лег совсем недавно, и по традиции его смели с проезжих дорог во дворы и на обочины. Так что на качелях не покататься теперь до самой весны.

Оля оправляет шапочку – адрес верный.

Лишенная замка дверь не держит тепло, и в подъезде стоит дубак. Оля опасливо поднимается по ступеням. В подъезде пахнет едой и мокрой шерстью, где-то плачет ребенок, ему вторит неистовый собачий лай, громко работает телевизор.

Парфеновы живут на пятом, под самой крышей. Оля специально выбрала время, когда Никита в школе. Позвонила с утра, сказалась больной, чтобы нашли замену, и взяла день отгула. Оле почему-то показалось верным поговорить с родителями с глазу на глаз, к тому же Парфеновых старших она никогда не видела.

Время обеда, на Олин робкий звонок в дверь никто не спешит. Оля кивает сама себе, для надежности звонит еще раз. Вот дура, с чего двум взрослым людям в будний день быть дома?

Не питая уже никакой надежды, Оля отворачивается от двери. В мутных высоких подъездных окнах серая дымка зимнего дня. Оля щурится от холодного искристого света. Здесь, под крышей, так светло. Где- то под потолком едва слышно воркуют голуби, прячутся на чердаке от зимней тужи. Оля стоит, задрав голову, оглядывая шероховатую поверхность беленых потолков подъезда и слушая уютное голубиное воркование.

– Чего надо? – раздается вдруг за спиной, и Оля вздрагивает от испуга.

Дверь по-прежнему закрыта, только в дверном глазке едва заметно мечутся тени. Чей-то глаз следит за Олей с той стороны.

– Здравствуйте, – говорит Оля, – меня зовут Ольга Дмитриевна Хтонова, я учитель Никиты Парфенова, хотела поговорить с родителями. Анна Николаевна, это вы?

Дверь отрывается на длину железной цепочки. Из щели тянет кислым супом и горьким запахом водки.

– Ну, я, – неохотно представляется Анна Николаевна, Оле она не рада. Ее мутные расфокусированные глаза смотрят недобро. Волосы, густые и темные как у Никиты, свалялись сальными сосульками, – а Никита в школе, там с ним и говорите.

Оля вовремя вставляет в щель мысок сапога.

– Никита, конечно, в школе, он вообще молодец, никогда не прогуливает, – Оля улыбается, – я с вами пришла поговорить.

Анна Николаевна раздраженно вздыхает, но отпирает дверь. В квартиру Олю никто не приглашает. Анна Николаевна встает на пороге – руки скрещены, маленькие глазки блестят недовольством. Она как будто ждет, что Оля вздумает прорываться внутрь с боем.

– Ну?

– Вы знаете, как Никита добирается в школу? – сразу переходит к делу Оля.

Анна Николаевна фыркает.

– Ну знаю, и что?

– Никите сейчас 16 полных лет, у него нет водительских прав, вам не кажется, что это неправильно?

Анна Николаевна как будто не понимает вопроса:

– Какие права?

– Никита приезжает в школу на машине, самостоятельно водит транспортное средство, – поясняет Оля, но в глазах Анны Николаевны нет понимания.

– А вам что?

– Вы не боитесь, что Никита попадет в аварию? Или его остановит ГАИ?

Из квартиры нестерпимо тянет перегаром, сигаретами, прокисшим борщом. Оля невольно морщит нос, очень хочется спрятать лицо в надушенный шарф.

«Откуда у этих людей мерседес?» – эта мысль появляется невольно, и как Оля не отмахивается от нее – ведь она пришла совсем не поэтому, пусть Никита ездил бы хоть на ржавых жигулях, Оля волнуется только о безопасности… И все же, откуда, откуда взялся этот мерседес?

– Анька, кто там? – несется хриплый бас из недр квартиры. Парфенов Сергей Павлович выше Оли на две головы, в ширину едва вмещается в дверной проем. Сергей Павлович явно носит в себе восточную кровь – его крупный горбатый нос увеличенная копия носа Никиты. Майка тельняшка не закрывает поросшие волосами плечи и едва прикрывает объёмный, такой же кучерявый, как и плечи, живот. Сергей Павлович плечом оттесняет от двери Анну Николаевну и занимает ее место:

– Че надо?

– Никита чего натворил? – тут же добавляет он. – От засранец, ну я его ремнем исхожу, ну я его!

– А как же вы… не на работе, – сама того не ожидая спрашивает Оля.

– А у нас это, семейный отпуск, – гогочет Сергей Павлович – мы вон время, так сказать, вместе проводим. Да, Анька?

Огромной рукой он притягивает жену к себе под бок и та, хихикает и дует опухшие щеки.

– Отдых у нас, раз в жизни отдохнуть решили, а то пашем, как кони без продыху, – подтверждает Анна Николаевна.

– Ну, так чего он там, черт, натворил? – Сергей Павлович шмыгает носом.

– Он ничего не натворил, наоборот, Никита замечательный мальчик, – Оле трудно собраться с мыслями, – я только хотела попросить запретить ему водить машину до получения прав. Понимаете, у школы дети бегают, не дай Бог что случится…

– А чего такого? Его машина, пусть и водит, – не видит проблемы Сергей Павлович.

Оля смеется, как если бы кто-то очень умно пошутил:

– Бросьте, откуда у мальчика машина, Сергей Павлович, если вам свое имущество не жалко, подумайте о сыне, он ведь молодой, горячий – захочет перед одноклассниками повыпендриваться и врежется куда-нибудь, или собьет ребенка, Никите рано доверять вождение.

– А я к его делам отношения не имею, – Сергей Павлович внезапно становится серьезны, – он сам купил, пусть что хочет, то и делает. Ясно? Мое дело вон, – рука его расстёгивает воображаемый ремень, – воспитывать, коль чего. Вот натворит дел, тогда поговорим.

Дверь закрывается с таким ударом, что грохот еще минуту звенит под беленым потолком. А затем в тишине вновь начинают ворковать голуби.

Оле точно дали по голове – она стоит и моргает, и глупо открывает и закрывает рот. Только через несколько минут она наконец отворачивается от двери и медленно, точно под успокоительным, бредет вниз по лестнице. Полные ноги, затянутые в кожаные сапоги, буквально соскальзывают с краев ступеней, у Оли нет сил поднимать чугунные ступни. Глухо, как из далека, лает собака, бульдога тащат на веревке на прогулку. Он видит Олю и, брызжа слюной, повисает на веревке лапами скребя воздух.

–Пошли давай, чего встал, – орет паренек подросток, затем глядя на Олю – извините, – и уходит.

Оля присаживается на лавочку у подъезда и молча глядит под ноги. У лавки выбита пара досок: одна в спинке и две в сидушке. Сверху заботливо постелены картонки – что бы сидеть было теплее.

Гвоздем нацарапано «Р + К = навсегда».

Оля ногтем ковыряет древесные шрамы от букв.

Теперь Оля сделала все, что могла – она ходила к директору, она говорила с родителями. Пора признать, Парфенова ей не спасти, и того потенциального ребенка, которого он однажды возможно собьет и покалечит – тоже.

И все же Оле неспокойно. И не гипотетические смерти и увечья ее тревожат, нет, сама эта история цепляет Олю и мучает.

Откуда взялся мерседес?

Глава 14 Оля

– В общем так, Даш… – Дашка разливает по чашкам ароматный чай. У Даши есть секретный ящик, из которого через крохотную щель в кабинет просачивается и разливается дивный аромат. Он переливается оттенками, как монетка на солнце: царапает небе горечью, и щекочет язык сладким запахом цветов и фруктов, и будоражит, разгоняет кровь острым чуждым ароматом специй. Все это чай. Дашка – профессиональный чаеман. Но все это пахнет чай дешевый – жалкий сор чайных листьев, расфасованный по пакетикам, надушенный и сдобренный красителями. Такой чай Дашка льет детям на их исповедях – все равно не поймут.

А Оле она заваривает другой.

Повязав шарф как чалму и зачем-то нарисовав на лбу красную точку, Даша достает крошечные круглые чашечки без ручек. Они серые в крапинку, шершавые и какие-то подлинно натуральные. К чашечкам прилагается сливник, заварник с крышкой, два блюдца и еще сосуд размером с наперсток – все гладкое, без ручек, и из чистой глины. Оля смеется – чай китайский, чашки тоже, а Дашка зачем-то рисует третий глаз.

Но Дарья Александровна невозмутимо кипятит воду – не больше 80 градусов – омывает крошку-заварник с щепоткой чайных листьев внутри, сливает воду и наливает по новой, на этот раз дает постоять – засекает время в дыханиях. Продышав положенное количество раз, Даша наливает чай себе в кружечку, а Оле в наперсток, и накрывает его блюдцем.

– Сейчас запах впитается, – поясняет она.

И почти сразу выливает чай из наперстка Оле в чашку, а наперсток сует ей под нос:

– Нюхай.

Оля втягивает воздух.

– Ну, вкусно? Чем пахнет?

Оле пахнет травой, горько и неприятно, но она кривит губы в улыбку и кивает.

– Вкусно пахнет, деревом.

– Во-от, – довольно говорит Дашка, – это чай особый. Он дает энергию и расширяет сознание.

Оля смотрит в окно – ранние зимние сумерки затопили улицы синими чернилами.

– Не поздно мы с тобой сознание расширять собрались?

– Для такого дела, – серьезно замечает Дашка, – никогда не поздно. Ты пей-пей, остынет.

Оля любит чай с молоком и сахаром, но послушно пьет горькую и какую-то маслянистую жидкость.

Дашка вздрагивает всем телом, словно от кончиков пальцев на ногах до самой макушки ее пробрало мурашками.

– Бр-р, пошло! – восклицает она и снова наполняет заварник кипятком.

– Так что ты посоветуешь? – спрашивает Оля.

– На счет Парфенова? Да ничего не посоветую. Директор брать ответственность отказался, родителям все равно, а мы с тобой, Оль, кто такие, чтобы в это дело лезть?

– Ну как кто, мы с тобой учителя на секундочку, – Оля одним глотком осушает маленькую чашечку и проглатывает сразу же, чтобы не чувствовать вкуса, – ответственные, небезразличные люди.

– Мы-то не безразличные, но, когда обществу безразлично, что такое два человека? Оль, – устало вздыхает Даша, – ты ведь не маленькая уже, хорошо должна знать – благие поступки ой как аукаются.

– Значит, ты можешь просто смотреть и бездействовать?

Дашка фыркает так, что чай золотыми капельками летит изо рта, и заливается хохотом:

– Оля! Сидеть и бездействовать это вообще-то моя работа, я на это 6 лет училась, и мне сейчас за это деньги платят!

Оля качает головой, ставит чашку на стол.

– Оль, – говорит Дашка примирительно, – мы же не в социализме живем, сейчас каждый сам за себя. Ты у нас добрая, но глупая, ты попыталась? – Оля кивает. – Все, что могла, сделала? – снова кивок. – Ну и чего ты еще от себя хочешь? Пойдешь гаишникам номера светить? Оль, успокойся, выпей еще чайку, а домой придешь – прими ванну: с пеной, с маслами, со свечами – все, что есть, в эту ванну бросай. Если есть дома цветы – обдирай лепестки и туда же! Музыку хорошую послушай, книжку почитай, маску из огурчиков сделай. Это я тебе как психолог сейчас говорю.

Оля вздыхает. Смотреть на Дашу почему-то тяжело и стыдно.

– Не могу я так, – честно говори она, – вот откуда, откуда этот треклятый мерседес взялся? Ну не родители его купили, а где мальчишка такие деньжищи взял? Даш, он же может…

– Так, стоп! – обрывает Даша Олю на полуслове. – Что он там может, а чего не может одному Богу известно. И не надо сразу думать о самом плохом. Может у него дед с бабкой богатые, дети непутевые, вот они во внука единственного и вкладывают. Вариантов, Оля масса, ты вот только себе не придумывай.

Олю Даша не убедила. Даша знает. По Олиному сердобольному лицу сразу видно – она не отступится. Даша вздыхает, отставляет заварничек, листья все рано свое уже отдали.

– Будь он наркоманом, например, ты бы, Оль, сразу поняла. У Никиты поведение ровное, характер не менялся, привычки тоже. Школу он не прогуливает, одноклассников не избегает, и они его тоже. Очень мало шансов, что он употребляет или торгует. На счет этого, Оль, можешь не беспокоится.

– Тогда откуда?

– Вот у него и спроси, – устало отрезает Даша, – я его к себе в кабинет за шкирку не потащу, это так не работает, он сам должен прийти. А пока не пришел – я бессильна. И ты тоже. Пусть ездит, пока не поймают.

– Или до первого ДТП, – заканчивает мысль Оля.

Глава 15 Оля

Сумерки, жидкие и податливые, текут у Оли меж пальцев. Синяя ночь капает с неба на крыши домов, на белый снег, на рыжие фонари, и от ее ледяной синевы они горят еще теплее.

Снег скрипит под подошвами Олиных сапог, и все это – будто впервые. Звезды этим вечером особенно яркие, краски – особенно глубокие и чистые. Сегодня Оля замечает то, что никогда не замечала. Голова ее легка – еще чуть-чуть и оторвется от плеч, и полетит воздушным шаром над городом, над Олиным домом, над мамой с Кирюшей, над Андреем и над Никитой Парфеновым. Все-все увидит и поймет, вот только будет уже ко всему безразлична.

Дашин чай что-то сделал с Олей. А может, она себе только внушила это, но и какая разница! Оля глядит на мир круглыми глазами ребенка – тени на снегу такие глубокие и холодные, а сам снег – как золотые горы, искрится рыжим и желтым в кружках фонарного света. Подъезды ершатся старыми объявлениями: купи, сниму, продам, бумажные корки лохматыми струпьями свисают со стен и дверей. Оля срывает не глядя два три номера, Оле хочется лететь. Она кружится, задрав голову к небу, зажмурив глаза и смеясь – и так хорошо в этот момент, так правильно и безразлично, и все хорошие, такие интересные, такие оправданные.

Оля заходит домой в одиннадцатом часу. В квартире темно и тихо, Кирюша уже спит, мама сидит на кухне, глазами провожает стрелку часов.

– Ты чего не спишь? – Оля улыбается. В этот момент она любит маму, совершенно отчетливо и так сильно, кажется, впервые за много лет.

– А как уснуть, Оль? Я думала все, не вернешься.

Оля смеется:

– Да куда же я пойду, если не вернусь?

–А никуда уже не пойдешь, – отвечает мама голосом, в котором нет эмоций, только спокойствие – монотонное, безразличное, какое бывает, когда все плохое уже случилось и нечего больше терять.

– Я гуляла, – поясняет Оля, как школьница, – на улице очень хорошо.

– Гуляла? А я вот Кирюше последнюю таблетку истолкла. Деньги-то твой ирод когда отдаст?

Оля садится на стул, пожимает плечами.

– Мам, иди спать, – говорит Оля тихо и ласково, – все наладится.

Мама качает головой, медленно тяжело поднимается:

– Наладится у нее, как же… Само оно, Оль, никогда не налаживается.

Оля включает свет, наливает кофе. Окно напротив тоже живо – светится во тьме лимонным светом. Оля лениво наблюдает, как ходят в окне люди, сегодня без бинокля и без ширмы тьмы, в открытую, как она есть – уставшая с кружкой кофе в свитере и домашних штанах, с пучком на голове вместо прически.

Одна фигура – мужская – вдруг замирает и, глядя, кажется, прямо на Олю, машет ей рукой: «Привет!».

Оля секунду сидит в нерешительности, затем медленно поднимает руку и робко машет в ответ: «Привет».

Глава 16 Витя

– Просто так ничего не бывает, я знаю, – тихо и осторожно ворчит Витя, пока Никита ключом открывает дверь от подвала.

Что он тут делает, и за что, в итоге, Никита собирается платить ему деньги, Витя не знает, но это первый раз в его жизни, когда кто-то, тем более такой популярный, любимый и учениками, и учителями Никита Парфенов завет его – Витю с собой. И нет, не что бы выкинуть какую-то пакость, не что бы над ним посмеяться – Витя видел по глазам, и взгляд человека, который замыслил подлость, Витя ни с чем в жизни не спутает.

Дверь подвальчика обнажает мрак перед Витей, Никита бодро шагает внутрь, и Витя покорно и осторожно семенит следом.

– И что б-будем д-делать?

– Да ничего особенного – весело отзывается Никита. Что-то щелкает и загорается свет, яркий, сильный, совсем не подвальный.

И сыростью не пахнет – стены аккуратно окрашены, пол в плитке. Подвал не большой и пустой, кроме стола, шкафа и какой-то аппаратуры внутри ничего нет.

– Это моя студия, я тут ролики монтирую, ты же знаешь, чем я занимаюсь?

А как же, еще бы Вите не знать. Да про Никиту Парфенова, уже довольно крупного блогера, знают в школе все. Говорят, что ему за рекламу платят, но Вите трудно представить, что такое возможно – его сверстнику, мальчику, такому же как он, за что-то платят. Нет, конечно, не такому, как он, и все же. Вите закрадывается робкая мысль – она хрупкая и невинная, и такая приятная, что Витя даже додумать ее до конца как следует боится – так она хороша, что б в нее поверить. И все же…

– А т-ты что, х-хочешь что б-бы я т-тебе помог? С т-твоими видео?

Никита кивает, и сердце Вити подпрыгивает, как резиновый мячик – до самого горла.

Никита не замечает ни Витину улыбку, ни покрасневшие щеки и шею, ни его оживленную жестикуляцию судорожно сжатыми руками. Он методично расставляет на столе какие-то штуки, провода, проверяет настройки.

– А что д-делать над-до?

– Ты погоди, Витек, сейчас будем пробный дубль писать. Ты слова как запоминаешь? Хорошо?

Витя кивает:

– Ст-тихи всегд-да на п-пять.

– Вот и отлично. У меня для тебя роль есть, Витек, сейчас отснимем, если хорошо пойдет, буду за каждый ролик процент платить. Идет?

– К-конечно, а что играть н-надо? – робко спрашивает Витя, гадая знает ли Никита, как хорошо он разбирается в истории, и может ли он взять его к себе ведущим? А может Никита хочет взять его в напарники? И будут они с Витей вместе над людьми шутить.

– Да ничего, собственно, играть и не надо, ты будь собой Витек. И это, – Никита делает неопределенный жест в сторону Вити, – заикайся главное побольше, идет?

Глава 17 Оля

– Вот же…– Оля с досадой прикусывает кончик ногтя. Андрей не берет трубку третьи сутки подряд. Она секунду сидит в оцепенении, точно мушка, которая только-только начала осознавать, что попала в паутину.

«Андрей, это Оля, месяц прошел, Кирюше нужны лекарства, мы ждем алименты».

Смс улетает не сразу, мгновение весит на экране, затем, наконец, щелчок уведомляет об отправке. Все это мгновение у Оли, кажется, не бьется сердце.

Из комнаты доносится грохот и вой, и мамины причитания. Без лекарств Кирюша всегда капризничает.

Оля заходит в комнату – стул и лампа лежат на полу, цоколь вертится среди осколков плафона как волчок, раскрученный детской ручкой. Кирюша топает ногами и воет: неистово, пронзительно.

Его маленькие ступни отрываются от пола и снова падают совсем рядом с блестящим стеклянным крошевом. Оля, не успев подумать, бросается вперед по хрустким осколкам, хватает Кирюшу на руки и скорее кладет его в кроватку – за пластиковые прутья его темницы. Кирюша лупит руками по прутьям и одеялу, из его рта непрерывной горечью льется низкое и протяжное у-у….

– Ольга, ты с ума сошла! – кричит из ватной дали мать. – Куда по осколкам-то? Хорошо в тапках, все ноги искромсаешь!

Смысл доходит до Оли очень медленно, она смотрит сначала на мать, затем на подошвы тапочек. В мягкую резину хрустальными зубами впилось стекло.

– Кирюша мог пораниться, – тихо говорит Оля.

– Ой! – мать тяжело садиться на диван, рука на сердце, глаза к потолку. – В могилу меня сведете.

– Взял Андрей трубку-то? – спрашивает она чуть погодя, все еще надрывным отдышлевым голосом.

Оля не хочет отвечать – Оле очень стыдно.

Очень стыдно перед мамой за свою девчоночью глупость, за поспешный и опрометчивый выбор… Оле очень стыдно любить Андрея.

Оля качает головой, поправляет одеяльце и простынь в Кирюшиной кроватке.

– Нет, – отвечает она едва слышно.

– Ну, видит Бог, мы ждали, сколько могли, надо идти к этому ироду, пусть глазами своими на сына поглядит, и проститутка его тоже пусть глянет, какую беду ребенку принесла!

– Мама! Ты что говоришь такое!

– А что я говорю? Что, мать неправду сказала? Как на женатом мужике скакать, так она первая, а как алименты платить – все, на это у нее смелости не хватает?

– Марина здесь не при чем! – Оля чувствует, как щеки ее разгораются алым.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.