Лайкни и подпишись

Оля позволяет себе эти мысли только ночью, глядя в окно напротив. Так они не столь мерзкие, не столь больно жалят – ведь есть счастье, у кого-то ведь все хорошо, а значит однажды так будет и у Оли.

Вздохнув, Оля снова берет телефон в руки. «Уроки макияжа» – вводит она в строку поиска.

Глава 8 Оля

Утро застает Олю в легком волнении. Она не выспалась, но не замечает этого. Едва оживает будильник, Оля шлепает босыми ступнями в ванную и открывает заветную косметичку. В ней нет всех этих штук с заумными названиями, вроде хайлайтера, но Оля уверенно берет карандашик для бровей, по традиции слюнявит и деловито кидается в бой.

Сегодня на Олю смотрят. Оля скромно улыбается в шарф, только горящие девчоночьи глаза поблескивают и выдают ее радость.

Школа встречает ее удивлением на лицах учеников. Оля идет гордо. Впервые за долгое-долгое время, а может и вовсе впервые, Оля смотрит не в пол.

Она проходит мимо зеркала, и мельком бросает на себя взгляд – Оля чувствует себя красивой.

На уроке тишина. Ученики молчат. Двадцать с лишним пар глаз приковано к Оле. Когда еще такое было? Они едва перешептываются, через класс по красивой длинной дуге пролетает тройка записок. И все. Урок проходит в молчании.

Оля довольна собой. Она ищет себя глазами в любой мало-мальски отражающей поверхности – в савдеповской еще лаковой столешнице, в морозном льдистом окне, в выпуклой, как рыбий глаз, столовской ложке. Оля сегодня красивее всех.

Дашка выуживает ее в коридоре, без слов аккуратно берет под локоть и деликатно, но с силой уводит в свой кабинет.

– Ты дура что ли? – восклицает Дашка, едва дверной замок находит свою вторую створку.

– Даш, – робко возражает Оля.

– Ты зачем так размалевалась?

Даша горестно вздыхает, присаживается на край стула, качает головой.

– Ученики только о тебе и говорят – в коридоре услышала. Смотрю – а ведь правду говорят!

Оля краснеет, но под румянами этого не видно.

Даша снова вздыхает, еще протяжнее и тяжелей.

– Ладно, – говорит она, – принесла с собой?

– Что принесла?

– Да косметику свою, Оль! – взрывается Даша.

– Нет, – отвечает Оля тихо.

– Нет, – повторяет эхом Даша и задумчиво, словно во сне, идет к своему столу, выдвигает ящик, достает матерчатую сумочку.

– У меня немного, но уж что есть.

Дергается дверная ручка, но дверь заперта.

– Дарь Санна, я на консультацию пришел, открывайте! – пищит мальчишеский голос.

– У меня обед! – не отвлекаясь кричит Дашка.

– Какой еще обед!? – дверь начинают пинать ногой. – Большая перемена давно закончилась!

Закатив глаза, Даша отпирает щеколду и высовывает голову в щелочку.

– А я тебе не собачка по звонку есть.

Любопытный детский глаз так и норовит углядеть что-то за Дашиным телом.

– Я на вас директору нажалуюсь!

– Угу, и первый же пожалеешь! Топай давай, Семенов.

– Дашка дура! – кричит он в последней попытке вразумить упрямую Дашу.

Но та, показав ему язык, равнодушно закрывает дверь.

– Ты чего это? – ошарашенно спрашивает Оля.

Даша машет рукой:

– Он ко мне пятый год уже ходит «консультироваться». А по правде, мы с ним просто чай пьем.

– Родители у него – продолжает Даша погрустнев, – очень занятые люди. На ребенка времени нет. В день рождения он сам, в новый год – один. Вот он мной и компенсирует. Ребенку, хоть свой хоть чужой, нужен взрослый.

– Ничего, – добавляет она, – просопится, пропыхтится и придет.

– Ну, ты как это все сотворила-то? – обращается Даша к Оле.

Оля молчит, и Даша жалостливо вскрывает косметичку.

– Ты на малолеток то не смотри. Им чем ярче – тем лучше. Они так себе пиар создают, – и тут же машет рукой, мол, не бери Оля в голову, – а нам с тобой такой раскрас уже не подходит. Ты вот кто у нас? Девушка осень?

Глава 9 Оля

Мерседес за несколько дней успел поселиться у школьного входа. Яркий, поблескивающий на редком, почти зимнем уже солнце, он всякий раз мозолит Оле глаза.

На все предложения пойти наконец к директору, Даша отвечает уклончиво: «Да-да, вот только заполню бумаги… Допишу статью… Вымою кружку… Придумаю отговорку получше…»

Оля стоит – руки скрещены на груди. Мерседес просвечивает ярко-алым в прорехах меж голых ветвей деревьев. Раньше, за чахлой бурой листвой, его не было видно, но теперь…

Оля в своём созерцании не одинока. Младшеклашки, выстроившись вдоль окон шеренгой, стоят в молчаливом благоговении.

– Я, когда в девятый класс пойду, у меня тоже такой будет! – говорит один. На лице его религиозный восторг, рот приоткрыт, весь он, сколько есть росту, макушкой и острым носиком тянется к потолку, чуть не взлетает от сладостного предвкушения обладания.

– Ага…– тут же возвращает его на землю товарищ. – Ты сначала кроссовки новые купи, у тебя вон, ботинок землю ест.

И гогот.

В кабинет директора Ольга входит решительно:

– Валерий Ренатович, можно?

– Ой, Оленька Дмитриевна, – встречают Олю улыбкой, – заходи, заходи. Тебе чайку?

Оля качает головой:

– У меня просьба к вам, важная.

Валерий Ренатович – лысый, с покрытым старческими пятнами черепом, кругленький, как и его юбилейный возраст – 60.

Слова Оли отзываются в нем больным, давящим на сердце предчувствием.

– Кто, что натворил? – спрашивает он.

Оля присаживается напротив, Валерий Ренатович ослабляет галстук и, взяв со стола бумаги, машет ими, как веером.

– Пока никто ничего не натворил, – примирительно говорит Оля, – но может!

–Ну не томи, не томи, говоришь вечно загадками своими литературными. У нас же не урок поэзии, в самом деле, Оль! Говори давай – просто и по делу.

Валерию Ренотовичу тяжело – видно Олино томительное молчание давит ему на сердце.

Оля выпрямляет спину, вся подбирается, точно это изменит саму ее манеру изъясняться.

– Валерий Ренатович, у вас под носом творится страшное! В любой момент какой-нибудь ребенок получит травму, а может и хуже, и это я молчу о негативном влиянии на психику, которое уже получил не один, не побоюсь сказать, десяток учеников!

Оля грозна. Напряженная как струна, она говорит, глядя в стену. Она – учитель, она чеканит слова, как стихи перед учениками. И верит в них так же сильно.

Оля вся в своем монологе, она не замечает, как Валерий Ренатович оседает в кресле, сжимается, растекается по подлокотникам и спинке, точно кожа вдруг стала ему на два размера больше. Она не смотрит на него нарочно, это не первый их разговор. Если посмотрит – пожалеет его. Пожалеет и замолчит, и все оставит как есть.

Она еще помнит его другим – энергичным веселым мужчиной с яркими чистыми глазами. Оля тогда сама еще училась в школе. Он и принял Олю работать в родные стены. В этой школе, по сути, и прошла вся Олина сознательная жизнь.

А сейчас Валерий Ренатович, словно проткнутый мяч, оплыл вниз и в стороны, глаза его сделались желтыми и мутными. «Это все проверки, со свету меня сживут» – говорил он как-то Оле.

И Оле не хочется продолжать, и все же Оля должна:

– Вы Мерседес у школы видели? – спрашивает она чуть мягче.

– Мерседес? – Валерий Ренатович выпрямляется. Одно это слово «мерседес» обратно вдохнуло в него энергию.

– Ну-ну, Ольга Двимтреевна, что там с нашим мерседесом? – спрашивает он по директорски деловым тоном.

– А вы как считаете? – раздражается Оля, – ваш он может, Валерий Ренатовч, или мой? Ни у кого из работников на такую машину – Оля нервно оправляет юбку – денег не хватит. Приезжает на нем ученик, между прочим, не совершеннолетний! Ни прав, ни опыта, ни знаний у него нет. А дети, сами знаете, через дорогу только так бегают. А если он задавит кого? Я уже молчу про зависть одноклассников и детей из неблагополучных семей. Их у нас учится предостаточно. Какого им? Нет, я авторитетно, с поддержкой нашего психолога, Дарьи Александровны, заявляю, это нужно запретить и немедленно!

– От меня-то ты что хочешь, Оль? – перебивает Валерий Ренатович.

Оля на секунду теряется.

– Ну как, Валерий Ренатович, вызовите, родителей, объясните, что так нельзя, что это опасно, чем это их сыну грозит, и что школа этого не приветствует, так обычно это делается?

– Тьфу ты, – Валерий Ренатович встает, – пришла, напугала меня. Оль, вот честное слово, лучше бы работала! Иди вон, книжку почитай, Лермонтова какого-нибудь, делами займись. У нас четверть кончается, нужно аттестацию проводить, иди Оль, иди.

– Как идти? Валерий Ренатович, а с Парфеновым что?

– А ничего с Парфеновым, – Валерий Ренатович смотрит Оле в глаза и в мутной желтизне их стылость. Этот тяжелый, внезапно чужой взгляд пугает своим безразличием. От этого взгляда Оля невольно делает шажок назад.

– Это личное имущества ученика, школа к этому отношения не имеет, ясно? – когда Валерий Ренатович говорит, его массивные щеки идут мелкой рябью. – Вы у нас, Ольга Дмитриевна, кто? Учитель литературы? Так вот идите и стихи проверяйте!

Оля выходит за дверь. Сердце ее отчего-то бьется испугано и часто. Оля выдыхает, медленно, протяжно. Закрывает глаза.

Открывает – за окном, в прорехах ветвей красный и чужеродный среди куч жухлой листвы, черных мешков для мусора и грабель, стоит мерседес.

Глава 10 Никита

Самое лучшее топливо – злость. Это Никита понимает очень быстро. Злость и зависть – никакая любовь доброта и честность не заставят вставать так рано, пробовать снова и снова, ничего не чужаться, не стыдиться, ни перед чем не останавливаться.

Первые успехи, а вместе с ними и доход, Никите приносят пранки прохожих. Ничего особенного – там сумку «украл», тут кому-то на голову колу вылил, в глушитель что-то вставил – одним словом, все в рамках закона, детские шалости, никто особо-то и не страдает, так – поорут, позлятся, Никита заплатит им немного за моральный ущерб и все довольны.

Вообще, власть денег, открывшаяся перед Никитой, ужасает его и восхищает до дрожи. Можно сделать что угодно – ну вот вообще все – и все сойдет тебе с рук, главное делать то, за что способен заплатить. И Никита делал, без задних мыслей, без всяких рассусоливаний и промедлений. Арифметика онлайн мира очень проста: пока растут твои просмотры, растет и кошелек, а что людям хочется и нравится смотреть – это уже их дело, это на их совести, Никита, по сути своей, всего лишь исполнитель запроса.

Ну разве его вина, что зритель нынче обмельчал? Ну хотят они ржать над толстой теткой в белых брюках, которой он на лавку намазал шоколад? Ну и пускай себе. Ей деньги на новые брюки, ему на… ну впрочем то не важно, у Никиты имеются планы на деньги, главное уберечь их от родителей.

А если Никита и задумывается о том, что он делает и почему, так эти мысли очень быстро покидают Никитину голову, стоит ему зайти в соцсети и поглядеть на блогеров миллионников, на их дома и тачки, на их телок с ногами длинными, ровными и загорелыми, с этими их упругими, как мячи, задницами, а уж про сиськи Никита вообще старается не думать… Куда уж его Юльке… Но ничего, и телки приложатся, было бы достаточно денег…

И Никита снимает, все время свое тратит на новые сюжеты, еще более неожиданные, провокационные, спорные, вызывающие еще и еще больше любви и осуждения зрителя.

О-о… Никита любит осуждение, оно дороже любви. Так же, как злость и зависть сильнее цепляют и мотивируют, так осуждение и негодование приносят больше денег. Где осуждение, там резонанс, где резонанс, там хайп, просмотры и главное – бабки.

Чего Никита не может понять, так это родителей. Они не хотят его денег, они им вообще, как будто бы, не нужны. Все чего хотят родители – выпить. Что бы под руку вовремя попадалась бутылка, а в холодильнике всегда была закусь. И что б никуда не нужно идти, а только бухать целыми днями и ни о чем не думать…

Но и это Никита находит исключительно теперь уже полезным. Выпив, родители становятся добрыми и тихими, не спрашивают Никиту, куда он идет, и чем занимается, как его учеба и, самое главное, откуда у Никиты этот бесконечный запас пойла и закуси, который, как по волшебству, обновляется в родительском доме каждый день.

Никите это удобно. Очень удобно давать родителям, что они хотят, ведь тогда и сам он получает, что хочет – свободу.

Единственная трудность, с которой столкнулся Никита в своей работе блогером – постоянная нужда повышать градус накала. Вскоре толстые тетки в белых брюках перестают вызывать такую бурю негодования и смеха, аудитория остывает к его детским шалостям и шуточкам, и приходит пора найти что-то посерьезнее.

Озарение ударяет Никиту прямо в висок, ударяет пребольно в виде баскетбольного меча, который Витек – Витька Сорокин, перекошенный и заторможенный, одним словом отсталый – конечно не смог поймать.

Под общий хохот парней Никита потирает ушибленную голову, и вот уже собирается наехать на Витька и запульнуть тому прямо в его перекошенную плаксивую рожу, но тут Никита сам для себя неожиданно выдает:

– Витек, а ты вечером что делаешь?

– Ты что, его на свидание приглашаешь, Никитос? – орет ему Длинный с другого конца спортзала.

– Не, это он стрелку забить решил! – возражает кто-то из толпы.

И вот уже все скандируют: «Стрелка, стрелка, мочи недоношенного!»

Под рев одноклассников, Никита подходит к Вите и, глядя в его маленькие испуганные глаза, спрашивает:

– Денег хочешь? Много? Просто так?

Глава 11 Оля

Кирюша не любит строить – кубики рано или поздно падают, песок его не слушается. Кирюша не строитель – он созидатель. Оля сидит на лавочке и смотрит, как Кирюша палочкой делает в песке углубление, а затем склоняется над ним – низко-низко – и замирает так минут на десять. Затем он ножкой делает маленький гусиный шаг в сторону и снова делает дырочку и смотрит.

В этой черной тьме таится для него что-то важное. Оля думает, не там ли спрятан ее мальчик, не на дне ли одной из ямок он притаился и ждет, когда же Оля догадается, когда она поймет, что тело – всего лишь тело, а сам Кирюша – далеко.

В сторонке стоит группка мамаш со своими детьми. Дети, визжа и хохоча, катаются с горки, покоряют турникеты и деревянные качельки-весы. Все доступно их детям на этой площадке, кроме песочницы. Мамаши ловят своих карапузов, как только те устремляются лепить куличики, поймав за капюшон разворачивают, тихо отчитывают: «Я тебе что сказала? Не видишь, нельзя в песочницу, иди еще с горочки покатайся.»

В песочницу нельзя, ведь там Кирюша. Олю это давно не обижает, чего она только не слышала за эти годы, и что не отвечай: Кирюша не заразен, это врожденное, генетическое, у него синдром, он просто отличается, он – особенный! Все бестолку. Кирюша пугает, а страх, как хорошо теперь знает Оля, толкает людей на невообразимые вещи.

Мамаши косятся на Олю, шепчут друг другу на ухо. Оля не глядит на них и не уводит Кирюшу как раньше, в конце концов, она имеет право, и Кирюша тоже имеет, как все дети играть и резвиться, сколько ему захочется.

Олины пальцы нащупывают через ткань мягкую складку кожи на бедре и сжимают. Жмут и жмут до побелевших костяшек, до онемения пальцев. Колючий от мороза ветер режет глаза до слез. Оля отнимает пальцы от складки и смахивает слезинку. Пульсирующая боль в ноге действует отрезвляюще, как свежий воздух в жаркий день, Олю тут же отпускает тревога. Хорошо.

– Я первая, я первая! – две девчушки погодки наперегонки бегут к качелям. Одна – повыше и, наверное, постарше, добегает первой и ложится на качель животом. Ноги ее бегут по земле – вперед, назад. Светлые волосы, точно нити паутинки, колышутся над мерзлой почвой.

Вторая плюхается на сидушку и уже с хохотом летит вверх, лицом в небо. Крыши прыгают ей на встречу, почти падают на голову, опрокидывается небо и лицо отца – смеющееся, молодое – перевернутый треугольник.

Оля оборачивается, готовясь нести оборону, отстаивать свою позицию – она и Кирюша не уйдут, хотите качайтесь рядом, хотите – уходите сами, Оле все равно!

Но тут же замирает в растерянности, ведь это он!

Он – понимает Оля.

Кирюша, напуганный смехом и криками, заводит свою протяжную песнь. Он обхватывает колени руками и качается из стороны в сторону – как буек на волнах.

– Кирюша, – Оля щелкает языком: цок, цок, цок, – иди ко мне, давай.

Кирюша не идет, и Оля сама берет его на руки, но Кирюша молотит ногами и ручками по животу, по плечам, по лицу.

Оля не глядит на девчонок погод, и качающего их качели отца, Оля идет быстро, почти бежит в спасительную тьму подъезда, она не видит дороги из-за Кирюшиных лупящих воздух рук. Ощупью она находит перила и, точно слепая, взбирается по ступеням, пальцами очертив все изгибы и выбоинки облупившейся краски.

Это был он. Увидел ли Кирюшу? Понял ли?

Сердце Оли колотится так, что и Кирюша, должно быть, чувствует сквозь ее пальто и свой комбинезончик. Задыхаясь, Оля заходит в квартиру, тут же ставит Кирюшу на пол и рядом садится сама.

Кирюша воет и дергается, бьет пол ладошками, он плачет без слез, только у-у – монотонная нота горя. Он стихает сам, и тогда бабушка помогает ему раздеться, а Оля сидит – в пальто и шапочке, глупой, с помпоном, не снимает ни ее ни сапог, и не слышит Кирюшу, и мать.

Потому что там, во дворе – это был он.

Оля никогда не видела его вот так – близко, почти нос к носу без разделяющих окна метров ночной тьмы.

– Ты чего расселась то Оль? Случилось что? – шепчет мама. Кирюша едва успел утихнуть.

Оля елозит каблуками по луже натаявшего грязного снега и смотрит в стену.

– О-ля? – повторяет мама по слогам. – Ну ты чего пугаешь меня, скорую может вызвать? Плохо тебе?

Оля кивает, затем сразу трясет головой.

– Мам, я красивая? – спрашивает вдруг Оля.

Оля росла в приличной семье. Отец – ударник труда, строитель, строил дворцы культуры. Мать – библиотекарь. Там и прошло Олино детство – в пыли библиотечных стеллажей, с бесконечным формуляром, исписанным синими размашистыми именами классиков и не очень – все маминой рукой.

В их семье не принято было говорить о внешности, даже как-то стыдно. Оля не смотрелась подолгу в зеркало, не наряжалась, не красилась. Мамин строгий пучок и сжатые в нитку губы, грубые мозолистые руки отца с кантиком синеватой грязи под ногтями – все это научило Олю любить труд и не любить себя. Как тело. Как женщину.

В книгах писали – главное душа. А красота, она в мелочах: в завитке волос, в ямочке на щеке, в родинке на сгибе локтя. Красота она в глубине в лиричности, в томных вздохах и длинных письмах. «Дорогой Андрей, пишу вам с папенькиной дачи, этим летом мы отдыхаем всей семьей на наших 6-ти сотках и копаем картошку. Папенька говорит, от этого улучшается самочувствие и крепнет организм…»

Повстречав Андрея, Оля начала подозревать, что в книжных историях есть что-то искусственное, далекое от Андреевой живой искрящейся любви, жадной, не замечающей деталей, сметающей собой и завитки и родинки, жаждущей только тела, и совсем чуть-чуть души.

Но научиться на себя смотреть и главное себя видеть, Оля так и не смогла.

– Это что еще за разговоры, ты что, девочка маленькая? У тебя сын надрывается, а ты о глупостях думаешь! – мать тупит взгляд, встает, губы ниточкой, сердито отворачивает голову.

Оле отчего-то больно. Может Кирюшин кулачок ударил слишком сильно… Оля стягивает сапоги, шапочку, пальто. Вставать сложно, еще сложнее жить привычной жизнью. Олю ударили, ударили больно и сильно. А вставать после ударов тяжело.

Но Оля поднимается. Заваривает Кирюше кашу, толчёт таблетки. Их уже совсем мало, и Оля немного уменьшает дозу.

Кирюша еще боится, это видно по сжатым кулачком и напряжению в плечиках. Щеки красные после мороза, и коленки розовые – он сидит в маечке, одна лямка сползла по пухлой ручке.

Оля садится напротив, смотрит на Кирюшены губы – в глаза нельзя. Кирюша чует кашу и пощелкивает языком – сегодня неуверенно и робко, но ложка появляется как по команде. Кирюша плохо принимает новую еду, поэтому Оля добавляет ее постепенно: маленькую ложечку яблочного пюре в самый центр тарелки. Берет оттуда чуть-чуть и добавляет к каше. Кирюша ест сначала медленно, проверяя. Яблоки ему нравятся, он не отбрасывает ложку, тарелка не растекается кашей по полу.

Оля улыбается. Кирюшины волосы светятся золотом в холодном, почти зимнем свете. Его головка горит теплом отражая свет лампочки в кухне. Он – Олино личное солнышко, всегда с ней, в самый лютый мороз, в самую темную ночь. Оля осторожно берет Кирюшу за ручку. Он отворачивается, но ручку не отнимает, наоборот, слегка сжимает Олин большой палец.

Уложив Кирюшку в кровать, Оля тихо вздыхает. Спина матери упрямой линией виднеется в полутьме – отвернулась к стене, уснула ли? Отчего им так сложно вместе?

Оля на цыпочках пробирается в ванну, глядит в зеркало, но перед Олей незнакомое лицо. Какая-то женщина с усталыми глазами и затянутыми коек-как волосами не то в хвост, не то в пучок… Кто эта женщина? Похожа ли она хоть немного на ту, другую женщину, живущую напротив с мужем и дочерями. На женщину, живущую с ним?

Да и какая, в сущности, разница!

Оля зло отворачивается от зеркала, выходит из ванны, думая сразу же лечь в кровать, так же лицом к стене отвернуться и уснуть6 забыться, но взгляд ее невольно падает в кухню, к окну, и Оля видит маяком горящий в ночи свет в квартире напротив.

Глава 12 Оля

Дедушкино ружье лежит на шкафу. Оно хранится в специальном футлярчике с латунной застежкой, футляр обит замшей и плотный как панцирь. Футляр лежит в чемодане – небольшом саквояже военных времен. Там же лежат ордена, лены, и военный бинокль. Оля встает на стул, тихо, стараясь не скрипеть. Сизая пыль с чемодана оседает Оле на лицо, и она жмурится, задерживает дыхание – только бы не чихнуть, мама с Кирюшей спят. Голые пятки приплясывают на шатком стуле, одной рукой Оля держит саквояж, второй зажимает нос. Обошлось.

Оля открывает чемодан уже в кухне. Слой пыли расчерчен отпечатками ее рук. Оля достает футляр с ружьем, отстегивает латунные застежки, берет ружье в руку. Оно тут же тянет Олину ладонь вниз, как камень ко дну реки. Ледяное дуло пахнет смазкой и порохом – острый неприятный запах, от которого щекочет в носу. Оля чихает и тут же замирает испуганным зверем – тишина. Никто не проснулся. Кирюша беспокойно хнычет во сне – вся жизнь ему только снится.

Оля убирает ружье обратно в футляр и достает бинокль. Свет выключен, тишина кухни разбивается о секундную стрелку часов, а в промежутках между тиканьем – беззвучная пропасть. На другом краю этой пропасти двое пьют чай и разговаривают наедине.

Оля прикладывает бинокль, железные ободки больно впиваются в кожу холодом. Бинокль пахнет старой замшей, пылью, металлом и чем-то еще незнакомым, и очень притягивающим. Так не пахнет больше ничто в мире: это запах на грани дымка от оледенелого металла, масляной смазки, меди, и дедушкиных папирос.

Оля крутит кольцо фокусировки, настраивает резкость.

Два человека напротив вдруг попадают прямо к Оле на кухню. Она стоит за их спинами молчаливой тенью. Она смотрит на ямочки от улыбки в уголках губ, на ресничку, упавшую на щеку.

Они так близко, что, кажется, протяни руку… Оля упирается ладонью в ледяное оконное стекло.

Он совсем не такой, каким Оля себе представляла все это время. Подумать только, а ведь она никогда раньше не видела его вблизи. Оля все придумала. Придумала всю их семью – внешность, голоса, имена.

Оля убирает бинокль. Это снова чужие ей люди. Она их не знает. И все же, ведь Оля узнала его…

«Я не знал тебя, но узнал тут же».

Оля трясет головой и скорее прячет бинокль обратно в мешочек, затем в саквояж. И зачем-то, может для пущего убеждения, ногой отправляет саквояж под стол.

– Фух, – Оля тяжело опирается локтями о столешницу. Крошки хлеба впиваются в кожу сквозь решето петель вязанного свитера.

Оля поворачивает голову – пара в окне напротив все еще говорит. Жена сидит на столешнице, голые ноги в спущенных гетрах на коленях у мужа. Он всем своим корпусом подался вперед, к ней, точно даже это ничтожное расстояние ему натерпится, жаждется преодолеть.

Она смеется. Короткие каштановые волосы встрепаны – локоны щекочут плечи.

Оля резко задергивает шторы. Сеанс окончен. Пора спать.

Глава 13 Оля

Семья Парфеновых живет в обычной хрущевке, пятиэтажное серое здание, вытянутое вдоль другого, такого же, похожего как близнец. По своей форме дом похож на кирпич, уложенный на бок. Оля топчется у подъезда – в руке бумажка с адресом. Оля неуверенно оглядывается, выискивая взглядом дом «покруче». Как-то не вяжется мерседес с облупившейся краской двери, с выбитым замком и отсутствием домофона. С третьего этажа на Олю скалясь, лает морда бульдога.

Идти к Парфенову или нет Оля практически и не думала. Не было у Оли такого выбора – поступиться своей совестью. Мерседес каждый день мозолит Оле глаза – он стоит на школьной парковке, в ряду старых, побитых жизнью учительских машин, даже как-то неприлично сверкая своей новизной и дороговизной. Каждый день рядом с мерседесом на переменках собирается толпа детей, которые хоть и хорохорятся, но глядят на машину с благоговейным ужасом. Даже самые наглые хулиганы не осмеливаются плюнуть на капот, или пнуть колесо – так из мелочной злобы.