Дивная ночь на Ивана Купалу

Роман Володин, вернувшийся из армии, до сих пор развлекал его солдатским фольклором.

Народ переместился в кают-компанию, поскольку Вера Никитична заявила о желании танцевать. Завели «шарманку», двухкассетник – «колбасу», гордость семьи Барановых. Старики смешно тряслись под «Аббу». На медляк Паша мгновенно пригласил повариху, и весь танец они разговаривали.

Будущий актер очень надеялся, что он искусно разыгрывает равнодушие с того момента, как увидел на катере Марию Верескову в сопровождении старого поклонника.

Ее отец и тут понравился ему. Он правильно выдерживал ритм быстрого танца, было ясно, что это веселый, умеющий создать настроение человек в то время, когда он не занят делом и не вынужден быть серьезным соответственно своему капитанскому положению.

Хорошо подогревшийся старпом увивался вокруг именинницы. Паша видел, что это не нравится Чингачгуку. Один раз Паша даже заметил, как матрос дернул старпома за рукав:

– Не увлекайся!

Однако старпом, видно, не внял предостережению.

Натанцевавшись, все вернулись на камбуз, чтобы еще принять по рюмочке. Паша больше не пил, зачем?

Корфаковец притащил гитару. В пищеблоке остались студенты втроем и охмелевший бугор. Ему и захотелось песен. Толоконников разошелся не на шутку, и Павел совсем потух.

Внезапно послышался грохот, топот, женский крик. Бугор и они следом за ним поспешили на шум. Выяснилось, что кричала именинница, матрос и старпом дрались. Матрос приревновал свою жену.

– Вот дают! – развеселился Рыжий. Всем, кроме него, было неловко. Дерущихся разняли капитан и бугор. Рыжий зачем-то потащился следом за миротворцами. Бугор отвел Баранова в его каюту, вернулся и предложил:

– Давайте-ка приберемся. – Сам при этом тотчас исчез. Наверное, задумался.

Паша и Мария убрали посуду, потом появился Толоконников. Он, оказывается, успокаивал старпома. Где-то по дороге корфаковец прихватил Дружка, теперь на него выманил и хозяйку на палубу. Павел остался в одиночестве. Очень хотелось бы назвать его гордым, да вот только настроение опустилось ниже ватерлинии. Конечно, не потому вовсе, что пищеблок располагался в трюме.

«Да, вечеринка задалась, – иронически думал Павельев. – Вера Никитична может быть довольна. Даже драка случилась, такое не на каждой свадьбе бывает!».

Матрос со старпомом сцепились не на шутку. Видно, долго у них копилась взаимная «симпатия». Весовые категории у них были примерно одинаковые, только у Чингачгука все в рост пошло, а у помощника капитана – вширь. В узком пространстве коридора матросу реализовать преимущество своих длинных рук было трудно. Тут, скорее, его противнику повезло: ловчее было нырять под «рычагами» Баранова, да поддавать ревнивому супругу, то с одного бока, то с другого.

Еще Женька Птичкин, участник многочисленных уличных боев, объяснял в свое время Павельеву, что длинного и худого бить очень прикольно: дашь ему под дых, он пополам складывается!

К счастью, члены команды не сильно покалечили друг друга, так, пары выпустили! А Мария пусть переживает теперь, как такое могло случиться на «папином» катере, задумается, как же помирить взрослых дяденек? Ха-ха! Пусть сначала попробует примирить его с Толоконниковым! Разве такое возможно? Третий, тот, который лишний, редко соглашается с отведенным ему местом без моральных издержек. Святые – не в счет.

Паша, даже вынужденный отойти в сторону, желать счастья своему сопернику не собирался. Чтоб ему пусто было – другое дело! Чтобы он подавился, проклятый, – тоже неплохо. Нормально было бы также, если бы у него глаза повылазили, или язык отсох.

Говорят, злые мысли бумерангом отскакивают к тебе же. Ладно, это он пошутил, никому он зла не желает. Пусть будут счастливы, черт с ними!

Паша был уверен, что народ угомонился. Прихватив забытую Рыжим гитару, он устроился на корме и тихонько запел для себя:

Мой друг художник и поэт в дождливый вечер на стекле

Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле.

Сидел я молча у окна и наслаждался тишиной,

Моя любовь с тех пор всегда была со мной.

В след за автором песни, солистом группы «Воскресение», Паша пытался убедить себя в том, что быт – такая пакость, которая все убивает, вот и «любовь сменила цвет». Надо бросать к черту и этот быт, и эту любовь, коль скоро она неизбежно полиняет, и заниматься искусством —

…разбить окно, и окунуться в мир иной,

Где солнечный рисуя свет живет художник и поэт.

Однако убедить себя не получалось. Тот, прикидывающийся несчастным, из песни, сначала любовь все-таки испытал, потом уже она поблекла. Как же Паша смог бы заранее ее отвергнуть?

Нет. Закончив пение задумчиво и задушевно, как полагалось, Паша цыкнул зубом: врете, все равно хочу! И этим в раз представил иное личное отношение к исполненной песне.

Впрочем, его никто не слышал, так он полагал.

Но, он ошибался.

Маше Вересковой повезло больше, чем гадкому утенку. Когда она, девочка с интересным лицом, но нескладной фигурой, вздумала переживать по поводу своей внешности, рядом оказался мудрый папа, который вразумил ее: «Видишь, какая у нас мама красавица? И ты вся в нее, и станешь еще красивее! А если хочешь подтянуть мышцы, займись спортом!»

К счастью, Маша не зациклилась на себе, поскольку всегда была девочкой общительной и имела много друзей. А в волейбольной секции, куда ее записали родители, приобрела еще больше. С удовольствием играла в мяч, тем более что участие в соревнованиях позволяло еще путешествовать.

Школьные ловеласы упустили восходящую звезду, спохватились лишь на выпускном вечере, где Мария затмила всех.

В институте никто не знал «гадкого утенка» – длинную худышку с симпатичным лицом, она сразу заняла почетное место среди девушек, у которых нет недостатка во внимании сильного пола. Кроме того, Маша Верескова записалась в общественницы, ее избрали сначала комсоргом группы, затем – курса. Подготовка любого значимого мероприятия вуза, типа участия в праздничной демонстрации, субботников на строительстве нового институтского корпуса, или конкурсов Клуба веселых и находчивых, не обходилась без нее. Не говоря уже о спортивных соревнованиях. Марию выбрали капитаном волейбольной сборной института, причем, не за внешность, – за игру и общительность.

Конечно, на первых порах голова у девушки закружилась, однако, слава богу, в разнос она не пошла, хотя свою первую шишку набила. Ее роман с блестящим аспирантом был недолгим. Известный в своем институте молодой человек, обещавший далеко шагнуть в науке, проявил себя в быту мелочным неврастеником, находящимся, к тому же, под большим влиянием своей мамы, а она каждую особу женского пола рассматривала как потенциальную помеху в карьере сына.

К тому же первый мужчина Марии, казавшийся поначалу таким взрослым, умным, образованным, категорически не любил походов с кострами и комарами, а сидеть с ним постоянно взаперти для того, чтобы сдувать с него пылинки, обихаживать, пока он занимается своей наукой, Маше не улыбалось.

Вместе со своей новой подругой, однокурсницей Ириной Ладыгиной, Мария стала появляться в институтском яхт-клубе, где сблизилась с компанией братьев Царевых, с которыми уже сталкивалась не раз при организации общественных мероприятий. Вот здесь походов, костров, гитар и комаров стало хоть отбавляй! Единственное, что смущало Марию, это свобода отношений между полами. Мария прочитала слишком много хороших книжек, чтобы все так упрощать: переспав с кем-то в палатке, наутро делать вид, что ничего особенного не произошло, и жить по-прежнему одной веселой компанией. Ей хотелось своего, индивидуального, принца на белом коне.

Правда, Гриша Царев, единственный, которому все же удалось один раз раскрутить ее на палаточный интим, – как выяснилось, она тоже была не железная, – повел себя джентльменом. На другое утро после того, как все случилось, принес ей букетик полевых цветов и попытался застолбить за собой место принца. Но, Мария, стараясь его не обижать, не ссориться, отношения свернула. Гриша все еще держался на людях ее кавалером, поэтому к ней долго больше никто не думал приставать. Могло оказаться себе дороже. Однако вскоре всем стало ясно, что Мария и Григорий – вовсе не пара, как бы этого не хотелось Цареву. Тут стал потихоньку подбивать клинья Толоконников. Но Мария больше не воспринимала всерьез никого из этой компании. Она старалась ни с кем не портить отношений, им еще учиться вместе, но потихоньку отдалялась от Царевых.

Применить против нее влияние папы или мамы, припугнуть, чтобы была податливее, если бы вдруг кто-то из золотой молодежи вздумал быть так неблагороден, вряд ли вышло, поскольку Мария сама была «из этих». Ее мама занимала должность главного конструктора в весьма престижном КБ, где писала дипломные проекты добрая половина выпускников ГИИВТа. По чертежам, разработанным под руководством Светланы Андреевны Вересковой, строился серийно огромный теплоход в Выборге.

Именно для того, чтобы дать супруге возможность использовать свой шанс в карьере, как они решили на семейном совете, отец Марии перешел из помощников капитана вожделенного, для многих речников, «Сибирского», на скромный катер теплопартии, правда – капитаном. Здесь он имел возможность чаще бывать дома, помогать дочке вести хозяйство. А по возможности брал ее с собой в плавание или завозил к сестре в деревню. Маше там очень нравилось.

Старший брат Марии, тоже окончивший папин и мамин институт, факультет судовождения, жил самостоятельно со своей семьей, ходил в загранку.

У Паши Павельева, вероятно, очень сильно застучало бы сердце, если бы он узнал, что Мария, находящаяся в свободном поиске, в институте… заметила его! Где-то кому-то он что-то сказал, Мария, случайно оказавшаяся вблизи, услышала хорошую шутку, в которой, как смешная физиономия в капле воды, отразилась личность человека, и личность эта ее заинтересовала. Присмотревшись, она впервые отличила от других стройного, аккуратно одетого, бледненького юношу с задумчивыми глазами, который выглядел бы совсем мальчишкой, если бы не серьезный вид, который он на себя напускал и самостоятельность суждений, звучавшая в его фразах. Правда, Мария тут же забыла о нем, однако увидев в институте в другой раз, уже узнала, и стала узнавать и дальше, украдкой посматривать на него. Это был такой, законсервированный, интерес, на всякий случай. Она забывала о парне, но вспоминала всякий раз, как видела, ничего, впрочем, не планируя в отношении него.

Вдруг произошла эта встреча на катере! Тот, на кого она посматривала мимоходом, занял весь экран. И Мария словно проснулась, поняла, что давно положила глаз на юношу, только не отдавала себе в этом отчета. Она захотела сблизиться с ним, но вдруг явственно осознала, что этот парень, каким бы молоденьким в сравнении с этими спортсменами – яхтсменами он не казался, явно себе на уме. Мария забеспокоилась – может, она вовсе не нравится ему? В ней проснулся «гадкий утенок». Еще испугалась, вдруг, пока она хлопала ушами, какая-нибудь нахалка разглядела паренька, которого Мария считала своим открытием? Вдруг Маша опоздала, и у него уже есть другая?!

Мария была в тревоге и сомнениях. Когда она видела его симпатичное мальчишеское лицо, ей казалось, что он должен быть еще целомудрен, как она сама до аспиранта и палаточной компании. Да и что там было, если разобраться?

Но, когда юноша открывал рот, Маша видела, что ему лучше не попадаться на язык, в мыслях и оценках он отнюдь не малое дитя. Похоже, что в отличие от яхтсменов, любит читать, с ним есть о чем поговорить. Такой может составить и выполнить любое «техзадание», так что вполне вероятно, что у него уже кто-то и есть. Вот будет досадно!

Мария не успела хорошенько разобраться в своих чувствах, как тут свалился на ее голову Михаил Толоконников. Конечно, она расценила сей факт однозначно: на папином катере появился представитель палаточной компании со всеми вытекающими последствиями.

Толоконников явно горел желанием воспользоваться своей удачей, не подозревая, что Мария относится к ним ко всем с таким пренебрежением, каковое предпочитает скрывать, чтобы не наживать себе врагов из числа золотой молодежи.

Она подозревала, что Толоконников, прикрывавший грубоватыми манерами свою хитрость, напросился на «Т-34» специально. Он еще в яхт-клубе начал ластиться к ней, однажды даже уговорил сходить с ним в бар. Как назло, там Мария увидела Павельева. Тогда она еще не знала его имени, и называла про себя «тот мальчик».

Когда Паша думал, что Мария вовсе не замечает его, она на самом деле старалась отворачиваться, чтобы он не увидел ее с Толоконниковым.

Как он мог Ее не заметить!

Но, как и тогда у Марии была подспудная мыслишка, если и увидит – ничего страшного, пусть узнает, ее везде окружают поклонники, так и теперь, обнаружив на судне корфаковца, подумала, что в этом есть и положительный момент. Пусть Павельев ее немножко поревнует.

Однако Толоконников был слишком навязчив, Маша боялась, что Паша к ней не пробьется, даже если захочет.

Но главное, она опять не была ни в чем уверена, слушая Павельева. Что, если шутник только смеется, и над ней, и над ее грубоватым ухажером?

Хлопнула дверь кают-компании, послышались голоса Толоконникова и старпома. Паша резко отложил гитару, та издала жалобный стон.

Мария, стоявшая под стенкой и слушавшая тайком, как он пел, на цыпочках проскользнула в коридор, чтобы пробраться на другой борт, к себе в каюту.

Утром хорошо спалось: катер шел по реке, и покачивало. Но вставать все же пришлось, потому что Паша чувствовал, дело идет к завтраку.

За штурвалом, очевидно, стоял Василий Викторович, поскольку, выйдя на воздух, Паша столкнулся со старпомом. Тот натирал тряпкой какую-то сложноустроенную железку, явно производственного назначения. От одного вида железки Паша вновь готов был заснуть, как подопытный пациент от монотонно мерцающего предмета в руках гипнотизера.

– Доброе утро, – вежливо поздоровался студент.

– Ага, – откликнулся старпом. Весь вид вчерашнего скандалиста, казалось, говорил: «Я тут не причем. У меня своих дел хватает, чтобы еще какими-то глупостями заниматься».

Совсем иная поза была у Чингачгука, вдаль глядящего с кормы, поставив ногу на кнехт: «Все должно быть степенно. Кто будет безобразничать, спуску не дадим!»

Павельев подумал мимоходом, что садиться на кнехт нельзя – плохая примета, а попирать ногой, вероятно, – тем более!

Он взялся за швабру. Раз уж принял на себя такую обязанность, убирать за Дружком, приходилось выполнять. Пожалуй, стоило бы вырезать из журнала «Юный натуралист», виденного им у Вересковой, фотографию гриба груздя да повесить в своей каюте, – думал он. – Груздь, конечно, должен быть рядом с кузовом и всем своим видом выражать готовность полезть в него, как положено по званию.

Дома у Паши тоже имелся ряд принятых на себя обязанностей. Раз в два дня, чаще не требовалось, он выносил мусор, мог вбить гвоздь в стену, если нужно, и починить кран, когда требовалось.

Обычно любая его работа состояла из трех этапов. Сначала Паша выполнял ее кое-как, лишь бы поскорее отделаться. Невымытое мусорное ведро угрожало изменить микроклимат в квартире, гвоздь вываливался из стены, а кран, сволочь, так и тек.

Паша психовал, наливал в ведро воды, и болтал им остервенело, упорно не желая пачкать руки, лупил молотком по гвоздю, пока тот не загибался, так и не желая глубже войти в кирпич, а кран, сколько не затягивай, сочился водой по-прежнему.

Злой как черт, Павельев бросал все, и уходил гулять. Во дворе он успокаивался через некоторое время, ему становилось стыдно, и он возвращался, чтобы теперь все сделать, как надо.

И, о чудо! Хорошо помытое и просушенное ведро радовало глаз и больше не беспокоило нос. В стене высверливалась электродрелью дырка, в нее вгонялся деревянный чопик. Вкрученный в чопик шуруп, в отличие от гвоздя, держался мертво, хоть гирю подвешивай на веревке, дабы, как в анекдоте, можно было узнавать время у соседей: оттянув гирю, долбануть ее по стене и услышать в ответ: «Какого черта не даете спать? Два часа ночи!» И кран, тщательно изолированный по резьбе просмоленной паклей, был сух, сколько ни всматривайся в ожидании подлой капли из-под резьбы.

Паша давал себе слово отныне всегда все делать сразу хорошо. Однако это было непросто, и в другой раз все повторялось сызнова: тяп-ляп, псих, злость, стыд, потом уже – совесть.

Главное, что он все-таки не отступает от того, что взял на себя. Назвался груздем…

При мысли о Вересковой настроение испортилось. Однако, когда Мария собственной персоной появилась на корме, сердце бедного Павельева затрепетало, словно он был овечка, а не студент, не боящийся убиться на хмельной пирушке.

– Доброе утро! – пропела красавица.

– Доброе утро, – как эхо отозвался Паша.

Тоска его мгновенно уступила место надежде. Вдруг у него все-таки есть шанс? Ну, хотя бы малюсенький, размером с клопа. Того самого, который, если верить Аркадию Райкину, пережил динозавров?

– Мне так и придется за тебя проводить индикацию, – оценила девушка моечный инструмент в его руке.

– Ты, главное, заклинание запомни, – напутствовал ее Паша. Он отвернулся в сторону и пропел с самым невозмутимым видом:

Индицируй, бабка, индицируй, Любка,

Индицируй, ты моя, сизая голубка!

Верескова, не раз защищавшая честь института в Клубе веселых и находчивых, тут же подхватила:

Индицируй, Пашка, индицируй, Машка,

Индицируй, ты моя…

– она посмотрела в небо, подбирая рифму.

… рыжая милашка! – продолжил Паша вместо нее.

Мария взглянула на него, он сразу поднял ладони кверху и потряс ими, точно двумя веерами:

– Ничего личного! Мы, бывает, ради красного словца и родителя не пожалеем…

Мария улыбнулась загадочно, опустила глаза, и, сохраняя свою таинственную, как у Джоконды, улыбку, покинула палубу. Паша проводил ее стройную фигуру и тихонько зарычал:

– М-м-м! Кто за язык тянул?!

Пристроив швабру на штатное место, уборщик-доброволец двинулся вдоль борта, сам не зная, куда и зачем, добрел до открытой двери подсобки, увидел Артема. Тот плел какую-то очередную сеть.

– О! Доброе утро! На ловца, как говорится, и зверь бежит! – приветствовал Пашу «юродивый». – Под Костромой, в Мокром, ночевка будет, – сообщил Артем Паше. – Капитан на берег сойдет, в свою деревню отправится, родственников навестить. Мы там всегда ночуем, когда вверх по Волге идем… Порыбачим? Я в Мокром каждую яму знаю. Близ фарватера судак берет со дна. У берега, вдоль травы, – щука. Хочу еще экранов побольше поставить, – он потряс своим вязанием. – У тебя блесны – то есть?

– А как же! Я же спиннинг, катушку, все, что положено, в этот раз прихватил.

У своей каюты, куда Павельев отправился, чтобы приготовить блесны, его неприятно поразил вид начальника теплопартии на пару с «рыжей милашкой».

– А! Вот еще один! – плотоядно воскликнул Тузьев. – Павельев, есть калым! Нас тут попросили на буксире одном движок посмотреть… – Сказав довольно длинную для себя фразу, Тузьев задумался, как всегда. Уж на что Павельев и Толоконников не были близкими друзьями, а в сложившихся обстоятельствах и не имели ни малейшей перспективы ими стать, и те понимающе улыбнулись друг другу незаметно: «Ну, и тормоз!» – … так вот, пообедаем и за работу! Согласны?

«Как тут откажешься? Накрылась рыбалка, – с грустью подумал Павельев, – придется заниматься «производством!»

К великому для него счастью, буксир оказался не последним сюрпризом. Неожиданно к нему обратился сам капитан.

– Павел, хотел попросить тебя. Не съездишь со мной в деревню? Я тут, в Мокром, родне помочь обещал, да донести еще кое-что надо. В долгу не останусь.

– Я – запросто, Василий Викторович, – сразу взбодрился Павел. – Только Тимофей Сергеевич говорит, работа намечается. Какой-то буксир делать…

– С Сергеичем я договорюсь.

Паша поначалу обрадовался. Побывать в деревне – не то, что гайки крутить. Сливочное масло лучше, чем моторное. А также – млеко, яйко… Поразмыслив, он засомневался. Капитанская дочка, конечно, поедет с отцом, и она наверняка хотела бы, чтоб компанию им составил Михаил Толоконников, а не Паша Павельев. Она, вероятно, сделает кислую мину, когда увидит, что ее папа ошибся в выборе помощника, даже если ничего не скажет… Ну, и наплевать! Ему-то что? Что он, сам напросился, что ли?

Пришел начальник теплопартии, надулся, как индюк:

– Павельев, там капитану надо помочь, поедешь с ним, хорошо? На буксире без тебя управимся.

– Как скажете, Тимофей Сергеевич, – сказал хитрый Павелькев. Когда Тузьев отвернулся, «послушный практикант» за спиной начальника показал язык.

Матрос Баранов пришвартовал катер в Мокром, начиная с кормы. Старпом отдавал ему распоряжение по громкой связи из рубки. Они теперь общались исключительно официально и, точно два кобеля, поделили территорию. Матрос обитал на корме, а старпом, в то время, когда не был на вахте, сидел если не в своей каюте, то на носу, в кают-компании. Там он иногда еще что-то почитывал, нацепив на нос очки.

Матрос, кажется, такой чепухой, как чтение, не занимался вовсе. Он жил исключительно созерцанием и по-своему, наверное, очень любил реку, природу. Если Баранову суждено совершить какой-нибудь подвиг, Паша такой и предложил бы ему соорудить памятник: изобразить участок кормы с фальшбортом, на ней – бронзовая фигура Баранова. Ногой матрос опирается на кнехт, попирая при этом не только чугунину, но и судоходные традиции. Но, он ведь всегда был себе на уме! И подвиг его, очевидно, также должен быть подобного плана, замешанный на упрямстве. Скажем, не допустил к кассе вооруженного грабителя, приняв его за наглеца, пытавшегося влезть без очереди за бутылкой. Задержал, скрутил, но сам получил пулю от разбойника, или злодейский удар ножом. И в герои его записали, прежде всего, потому, что надо же где-то брать положительные примеры для подрастающей молодежи в наше спокойное время, преисполненное для каждого советского человека уверенности в завтрашнем дне?

В глазах у Рыжего застыло удивление, когда он увидел, как Паша вслед за капитаном собрался покинуть катер. Мария не выразила отрицательных эмоций по поводу отцовского выбора, как ни старался Паша прочитать их в ее глазах, глядя поверх коробки с телевизором, врученной ему Василием Викторовичем.

– Мария, может, я помогу? – пытался утопающий рыжий хлюст ухватиться за соломинку.

– Толоконников, нас работа ждет! Сейчас отчаливаем, – напомнил вышедший проводить капитана Тузьев своему практиканту, к великому злорадству Павельева. – Там без тебя обойдутся.

На пристани капитана и Марию встречала приветливая женщина. Паша поздоровался и терпеливо стоял в стороне, поставив коробку на скамью, пока они обнимались-целовались.

– Тетя Таня, это Павел, – представила его Мария своей родственнице.

– Жених твой? – живо спросила тетя Таня, не разобравшись в ситуации, весело глянув на Павельева.

– Практикант, – поспешил ответить за Марию сам Паша, боясь услышать от красавицы что-нибудь оскорбительное для себя, типа: «Этот? Мой жених?!»

– Павел проходит стажировку на папином катере, – неожиданно покраснев, пояснила Мария.

– Ну, так что же? – не унималась тетя Таня. – Одно другому не мешает.

– Пойдем, сестра, – обнял женщину Василий Викторович. – Тебе лишь бы Машуню сосватать!

– А что? Парень симпатичный! Худенький только… Ну так мы его молочком деревенским напоим!

«Сейчас бы в самый раз водки хряпнуть!» – подумал Павельев. Он сохранял выдержку из последних сил.

Когда они поднялись в горку, Паша увидел лошадь, запряженную в телегу.

– Как тебе наш транспорт? – спросил Василий Викторович, кивая на коняшку.

– Ух, ты! – восхитился Паша. – Вот это класс! – Он так обрадовался, что отбросил всякую сдержанность, показав Марии белые зубы в широкой улыбке. Лошадь, кажется, тоже улыбнулась ему, явно нарушая свои принципы. А другим даже и не думала. Особенно Дружок ее насторожил. Лошадь стала косить на собаку диким глазом, явно опасаясь от нее какой-нибудь подлянки. Но пес был настроен мирно.

Паша водрузил свою поклажу, принял у Марии ее сумки, подал, не без трепета, руку, чтобы она забралась на повозку. Василий Викторович поставил свои две тяжелые сумки, седоки устроились, прозвучала команда тети Тани: «Но-о!» – лошадь тронулась с места.

Неизвестно, долго ли ее запрягали, но везла она не торопясь. Удивляться, что телега катится медленно, не приходилось. Лошадиная сила в их транспорте, как ни крути, была всего одна. Несмотря на то, что в повозке собрались одни русские, не было похоже, чтобы кто-то страдал за отсутствием быстрой езды. Капитан, конечно, привык к тому, что пароходы и провожают не так, как поезда, и идут они потише.

Маша сразу стала расспрашивать тетю про каких-то своих знакомых в деревне, а Паше вообще все нравилось. Он никогда прежде не катался в повозке. Слушал скрип колес, —телега, видимо, была не смазана, – вдыхал запах, смотрел на покачивающийся лошадиный круп перед собой. Неловко ему сделалось лишь когда на землю стали шлепаться конские яблоки.