Один день ясного неба

Он сделал шаг к мотыльку, присел, вгляделся. Размах крыльев сантиметра двадцать три, толстое тельце. Бабочки, когда присаживались для отдыха, складывали крылышки, а мотыльки, наоборот, распускали их, словно приглашая восхититься их причудливой красотой. Он поднял мотылька. Желто-коричневые чешуйки с крылышек заблестели у него на пальцах. Это была медвяная падь: вероятно, мотылек питался сладкой росой, выделяемой листьями некоторых растений. Интересно, долго ли мальчишка копил деньги, чтобы приобрести этого мотылька? А его отец был в курсе? Он положил насекомое на кухонную стойку. Десять лет он не притрагивался к этим мерзким тварям, а люди до сих пор считали его рабом вредной привычки.

Он слизнул с нижней губы капельку. У него началось обильное слюноотделение.

Это был щедрый подарок: королевский мотылек.

Он заторопился. Толстая потрепанная записная книжка, четыре остро заточенных карандаша и красный кожаный мешочек на длинном шнурке, который он выудил из глубины комода. Он сунул записную книжку и карандаши в сумку, а затем с ловкостью курильщика, скручивающего себе сигарку, свернул желтого мотылька и положил его в мешочек. А мешочек опустил в правый карман.

Он выпрямил спину, отчего стал выше ростом.

– Завьер! – позвал его Айо.

* * *

Почти вся молодежь уже ушла из сада. Только одна официантка сидела на лавке и отколупывала кусочки плоти с плеча мальчишки-рыбака – другая таким же образом могла бы попытаться совратить юнца. Завьер заметил белую косточку и услышал легкий стук, когда официантка щелкнула по косточке указательным и большим пальцами. Мальчишка схватил ее за талию, заметил, что Завьер за ними наблюдает, и оттолкнул девицу так сильно, что та вскрикнула.

– Радетель!

Завьер шагал прочь, не оборачиваясь. Он услыхал, как за его спиной Айо пробормотал: «Не сейчас!», но мальчишка преградил им путь.

– Радетель!

Инстинктивно он вдруг почуял присутствие Му, которая, вытаращив глаза и махая руками, пыталась остановить мальчишку. Топот ног, взмахи рук, взволнованное дыхание. Если бы он только вслушался в море, ничего бы не случилось. Куда ни пойди на Попишо, повсюду можно услыхать шум прибоя.

– Радетель, вы получили то, что я вам оставил? Леди, вы обещали передать ему… Мне очень жаль… Вот и все. Мне так жаль, радетель!

Возможно, он ощутил, как пальцы мальчишки стали тереть его собственное плечо, впиваясь в кожу, проникая почти до самой кости.

Он вспомнил, как его теща дубасила в дверь в этот день ровно год назад. Она звала его, и в ее голосе сквозило такое отчаяние и горе, какого ему не доводилось слышать, когда она рассказывала, как мальчишка, сын рыбака, нашел тело Найи на глубоководье, и как из ее ушей выплывали маленькие белые рыбки, и как вокруг нее плавали печальные водоросли и… о, Завьер, она говорила с тобой, она говорила с тобой перед тем, как?..

Они с Айо спустились по ступенькам, высеченным в склоне утеса, к бормочущему океану. Завьер замедлил шаг, чтобы дать возможность прихрамывающему Айо не отстать. Они встали перед водой. Рассвет наконец-то запылал, как свежий кровоподтек. Осиянный желто-багровым светом белый песок теперь искрился всеми цветами радуги. Высоко над ними на краю утеса стоял мальчишка-рыбак, чьи ноги и руки отсюда казались угольными палочками.

Сумочка. Глубоко в кармане, чтобы ее не увидел Айо. В ней лежит. Мотылек. Да.

В общем, он вернулся к прежней жизни.

* * *

Ему было шестнадцать, когда он решился пройти проверку, главным образом потому, что ему надоело выслушивать подколки. Никакие доводы не могли убедить его мать в том, что никакой он не будущий радетель. И если бы сама Дез’ре не признала в нем такового, Трейя Редчуз ворвалась бы к ней в дом и обвинила во лжи.

– Ты пойди у нее спроси, – говорил Айо. – Порадуй ее.

Жить под одной крышей с безрадостной матерью – удовольствие небольшое, в этом они были единодушны.

Словом, он отправился в ресторан Дез’ре на Дукуйайе и спросил, где она, – сначала у пекарей в пекарне, а потом вернулся в ресторан и спросил там работников, которые подняли его на смех. За Дез’ре вечно бегают юнцы да ищут ее повсюду!

Он ушам своим не поверил – как они могут говорить о ней так непочтительно! Ведь всем было известно, что Дез’ре Де-Бернар-Мас обладала магическими чарами, благодаря которым повелевала всеми ароматами радуги и могла заставить акулу выпрыгнуть из океана, и что ее исподнее было украшено вшитыми в ткань осколками янтаря.

Он нашел ее в тот день, когда не искал, а покупал мармелад из гуавы и высасывал воду из мешка со льдом, как уличный сорванец. Она потянулась за той же самой мармеладной пластиной, что приглянулась ему, а он, увидев ее, так опешил, что выронил ледяной мешок.

Она внимательно оглядела юношу. Торговец мармеладом, почуяв важность момента, скроил такую гримасу, словно его сейчас могло вырвать от переживаний за мальчишку.

Завьер откашлялся. Все, обращаясь к радетелю с просьбой взять их в ученики, говорили одно и то же: это было милостью богов.

– О радетельница, можно мне сесть рядом с вами?

Дез’ре положила пластину темного мармелада, взяла белую луковицу и понюхала торчащие корешки.

– Ммм, – с удовольствием протянула она, словно собиралась поцеловать луковицу.

– О боги, – заметил торговец мармеладом и стал энергично обмахиваться веером.

Завьер и подумать не мог, что у взрослой женщины могут быть такие гладкие руки и такие ласковые глаза, особенно у такой, как эта, которая пугала взрослых мужчин. Дез’ре откусила от луковицы большой кусок и стала его спокойно жевать. Завьер и торговец мармеладом поморщились. И Дез’ре бросила на Завьера такой взгляд, точно он был выброшенным на берег морским мусором.

– У меня есть все, что мне надо, мальчик. Тебя опередили.

Он развернулся, собравшись уйти. Его щеки пылали от смущения, мысленно он ругал себя. Ну что, полегчало? Или ты удивлен? Ему даже в голову не пришло, что у него ничего не выйдет. По крайней мере, пройти проверку. Ведь все это говорили. Он не верил тому, что все говорили. Но по крайней мере попробовать можно было?

Она крикнула вслед:

– А ты спроси меня еще раз.

Сердце бешено заколотилось.

– Что?

– Он еще и глухой, да? – И она подмигнула торговцу мармеладом, вовсю обмахивавшемуся веером.

Он не мог. Он и так дал ей все, что у него было. Но она ждала.

– Можно… мне сесть рядом с тобой?

– Ишь ты! Парень, да ты сам не понимаешь, о чем просишь!

«Ишь ты» – так говорили в старину. Этот возглас использовали, когда хотели похвалить, или поиздеваться, или прогнать, или проявить нежность, когда уговаривали малыша поесть или мужчину лечь в постель. Да она над ним насмехалась!

– Можно мне сесть рядом, радетельница?

Она хрумкала луковицей и смеялась ему в лицо.

Он снова развернулся от нее; ему захотелось писать и что-нибудь разбить.

– Значит, ты вот так легко сдаешься? И ты не хочешь похозяйничать у меня на кухне, у тебя для этого кишка тонка?

Она вдруг посерьезнела, даже разозлилась.

– Снова спроси меня, мальчик. И на сей раз подумай о том, какая я молодчина, а ты бегаешь вокруг меня да обнюхиваешь, как щенок, напоминая мне, как быстро бежит время. Спроси еще раз. И будь умницей!

А он не понял. Он молча уставился на темные веснушки на ее шее. В верхней части ее грудей виднелись тонкие морщинки, и он подумал, видел ли их еще кто-нибудь, кроме него.

– Я…

– Да?

– Я не понимаю, чего ты хочешь.

Она вздохнула с досадой, махнула на него рукой и выбросила огрызок луковицы в кусты.

– Сядь рядом со мной, мальчик, или не садись. Мне все равно.

– Да?

– Да.

Он, пошатываясь, зашагал прочь. Обернулся на ходу:

– Но вы же сами сказали…

Она пожала плечами:

– Я соврала. Ты первый щенок, который может сам набраться храбрости.

Ходили слухи, будто Дез’ре выбрала себе на островах архипелага шестнадцать аколитов-учеников первой степени – куда больше обычного. Пятеро были с Мертвых островов – пятеро! Это было неслыханно – даже неприкаянным предлагалась возможность быть учеником. Люди недовольно роптали.

Но они стали избранными. Ведь решения были продиктованы ей богами.

Аколиты год жили рядом с ведуньями, овладевая основными поварскими навыками, прежде чем начать работать на кухнях в разных местах архипелага. Потом еще четыре года они мыли посуду, скребли полы, обслуживали столики, ухаживали за животными, им доверялось готовить еду – сначала из залежалых, а затем и из свежих продуктов. И никто не сообщал посетителям, что им приносили воду и убирали со стола молоденькие помощники радетельницы, которым она устроила проверку. Да и ресторанные повара, у кого они были на побегушках, едва ли об этом догадывались.

Как утверждали ведуньи, унижение – важная часть обучения.

За все время обучения он встретил не больше семи своих соперников, а работал бок о бок с четырьмя. Из них он подружился только с Энтали, родившейся с тремя ягодицами, с ней его не раз назначали на одни и те же кухни. Он был всем доволен: юный, сильный, смирный. Буду хранить спокойствие, решил он, что бы ни вышло. В ресторане он всегда чувствовал себя на месте, лавируя между столиками, наблюдая за тем, как едоки отправляли в рот первый кусок или первую ложку, улыбаясь, видя, что они счастливы и чувствуют себя как дома.

Он не забыл Дез’ре – да и как он мог, если все вокруг только о ней и шептались, но старался не думать ни о радетельнице, ни о том будущем дне, когда она вклинится в их дуэт и прогонит большеглазую оборвашку, которая все это время трудилась наравне с ним. И однажды днем она пришла: без помпы, без предупреждения. Он оторвал взгляд от сковородки со шкварчавшим чесноком и заметил ее: она стояла, облокотившись о кухонную стойку, и наблюдала, а у нее за спиной замерли трясшаяся от страха Энтали и шеф-повар Моррис с льстивой улыбкой. Этот Моррис, когда Завьер впервые вошел в ресторан, насмешливо бросил: «Ты? Слишком тощий и тихий, чтобы стать радетелем, мальчик!»

Дез’ре поманила его пальцем.

– Подойди-ка!

Он услышал, как судорожно вздохнула Энтали и мочки ее ушей встревоженно зазвенели.

Дез’ре взглянула на нее.

– И ты тоже. Ты великолепна!

– Я? – пискнула Энтали.

– Мы сейчас совершим обход.

Все трое стремительно вышли, миновав вспотевшего Морриса. Завьер ликовал, его не смущали даже липкие от чеснока пальцы. Когда они вышли наружу, Дез’ре настояла, чтобы он обтер пальцы о ее юбку. Энтали округлила глаза. Завьер попытался было возразить.

– Зачем?

– Затем, что я так сказала, мальчик! – Она словно помолодела. Она даже имени его не знала.

Ему запомнился удивительный знойный день, когда она собрала шестерых, у кого, по ее мнению, был шанс. Трое юношей, три девушки. Завьер и Энтали. Доминик и Персемони. Мартин и Сиси. Ночью он громко произносил эти имена, точно короткую считалку. Кто же из них? Кому было суждено, кто был особенным, кому удастся выделиться и по каким причинам? Они вступили в эту проверку, зная, что любой из их поколения может стать избранным. И теперь избранным мог стать один из шестерых.

Может быть, это он? Но он не считал себя исключительным, как бы им ни восторгалась мать.

Дез’ре заставила их бродить по архипелагу целый день.

– Мы должны быть в гуще людей, – объясняла она. – Должны стать для них песней. Напоминанием о том, что боги их не оставили, что они не спят.

Они заходили в небольшие поселки Баттизьена, церемонно шествовали по улицам – Радетельница пришла к нам! – Дез’ре хватала женщин за локти и врывалась в их дома: «ПОКАЖИТЕ МНЕ ВАШИХ ЖЕНЩИН!» Она отпихивала в сторону мужчин, которые кичливо выпячивали грудь и прикрывали промежность, а она им: «Нечего тыкать в меня грудью, парень, ты же знаешь, моя-то получше будет. ПОКАЖИТЕ МНЕ ВАШИХ ЖЕНЩИН!» С этими словами она расшвыривала детишек и коз и внезапно останавливалась в дверях какой-нибудь убогой кухни.

– Ну, сестрица, что ты тут готовишь вкусненькое?

Потом она стирала с губ крошки банановой запеканки – что-то вроде маисового пудинга, совала ложку в кипящую кастрюльку, проделывая все это с бесстыдными ужимками и улюлюканьем. Но как же домохозяйки ее обожали! Они обменивались с ней шуточками и поддакивали. А он безмятежно стоял позади толпы, возвышаясь над всеми и наблюдая, как люди возбужденно взмахивали кулаками и радовались визиту радетельницы. Энтали наконец-то отошла от первоначального шока и даже осмелилась весело хлопнуть его по спине. А он попытался улыбнуться в ответ, хотя на душе у него было совсем невесело. И вот таким тебе придется когда-нибудь стать? Как Дез’ре, которая раздавала указания направо и налево, а потом поманила бородатого красавчика Доминика, который не забыл захватить свои ножи, и представила его всем: «Вот глядите, это мой аколит, у него уверенная рука!» При этом блудливо подмигнула. А Доминик игриво осклабился. И с чего это он так осмелел?

Дез’ре кокетливо прошептала:

– Сестрица, покажи-ка мне, как ты умудряешься так мелко размалывать перец, да как быстро ты это делаешь, а, девочка?

И все это время ее юркие пальцы залезали то в одну кастрюлю, то в другую, и – опля! – в мгновение ока в меню Дез’ре появлялся новый вкус или новое блюдо.

Она была искусной воровкой.

Люди прекрасно знали все эти байки. О радетелях, которые готовили еду не из любви или ради славы, а ради выгоды и из гордыни. Каждый приносил свои грехи к себе на кухню.

Только не он.

Когда много лет спустя его стали называть радетелем, он каждый месяц совершал обход, выбираясь из дома по наущению Найи, чувствуя, будто слово «радетель» выбито на его спине как тавро, как свербящая рана. Но теперь, конечно, он был куда увереннее в себе. Старше. Но он не мог заявлять об этом во всеуслышанье. «Выпендрежник» – так отзывались о нем деревенские жители. Его «Стихотворное древо» и еду, что там подавали, они считали «выпендрежем», имея в виду, что и в заведении, и в меню все чересчур шикарно и затейливо. Его восхищала их спесивость.

– Вам доводилось есть блюда Завьера Редчуза? Боги всемилостивые, да этот парень умеет готовить!

– Хочу попробовать приготовить так же, как ты, брат, можно? – обратился он к мужчине в придорожной хижине, который подал ему пышную маисовую булочку, плававшую в чашке густого горького шоколада. – Можно?

Полез в карман за деньгами. Так было принято.

– Можно! – ответил мужчина. – Попробуй.

Он уже и не помнил, когда в последний раз совершал обход.

5

Анис задержалась у ворот и провела пальцами по деревянной изгороди, отделявшей ее усадьбу от дороги. Лукиа-таун раскинулся перед ней, взметаясь на холмах, как ковер под ударами выбивалки.

После того, как старуха-соседка ушла в дом, унеся с собой ароматы свежих лаймов и пьяных бабочек, Анис тщательно выбрила себе голову, как делала каждое утро, и натянула на обе руки тяжелые браслеты. Ее голова сверкала под лучами рассветного солнца.

Ей хотелось задать Тан-Тану этот вопрос, глядя прямо в глаза.

– Соседка спятила, считая меня мулицей, или ты и правда мне изменяешь, Тан-Тан?

Она вцепилась в изгородь, глядя на блестящие голые плечи и руки женщин, по двое или по трое направлявшихся мимо их дома к центру города. Женщины острова Дукуйайе славились длинными и гибкими руками и ногами. Остров был холмистый, и им с детства приходилось преодолевать большие расстояния, то взбираясь по склону, то сбегая под гору, потому-то ноги у них и вырастали такие длинные. Но жительницы Баттизьена уверяли, что уроженку Дукуйайе можно было определить вовсе не по длине ног и рук, а по особому запаху рыбы и денег. А женщины с Дукуйайе говорили, что баттизьенки вечно несут какую-то чушь.

Это было правдой, но не совсем, если принять во внимание все обстоятельства.

А может быть, сплетня нарушит наконец повисшее между ними молчание? Тан-Тан ответит: «Нет, ну как ты могла подумать обо мне такое? А она ему скажет: «Ты же не хочешь со мной говорить, и что же я еще могу подумать?» И они заведут разговор о детях. Он будет с ней ласков. Возьмет ее за руку, будет трогать ее тело.

Сегодня все еще может быть хорошо.

Она была не ревнивая. В первые годы их совместной жизни, когда Анис ловила взгляд Тан-Тана, устремленный из-под густых ресниц на симпатичную девчонку, и при этом он как ни в чем не бывало подносил к губам кружку с ромом, она мысленно хвалила его хороший вкус.

– Все нормально, – замечала она миролюбиво. – На людей надо смотреть.

– А ты смотришь?

В ней шевельнулось инстинктивное желание увильнуть. Мать говорила ей, что в браке всегда возникает необходимость в безобидной лжи.

– У меня есть ты, и я смотрю на тебя, – отвечала она.

Анис почесала свою бритую голову и, выйдя за изгородь, слилась с толпой. Теперь к женщинам присоединились мужчины, и все обсуждали события дня. Дети веселились и орали, радуясь окончанию уроков в школе. Изгородь за ее спиной слегка колыхалась, как неспешная река. Люди приветствовали ее, криками выражая любовь и почтение. Она улыбалась в ответ, высоко держа бритую голову. Сегодня она не будет участвовать ни в каких пропагандистских мероприятиях губернатора Интиасара; он же просто пытался склонить бедных граждан проголосовать за себя, и очень жаль, что они этого не понимали. Она сегодня планировала поработать как обычно. Но сообщение старухи-соседки смешало ее планы. Так что теперь она придет на работу, отменит все встречи и отправится к Тан-Тану на игрушечную фабрику. Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом, и ей было наплевать, что он рассердится, если она придет к нему на работу и его побеспокоит.

* * *

Ее дар проявился, только когда ей исполнилось шесть лет, настолько яростно отец ограждал ее от общения с незнакомцами. Улыбчивая темноглазая девочка росла общительной и любознательной, она любила, чтобы ее обнимали, частенько торчала у папиной церкви, радуясь, когда прихожане гладили ее по волосам и трепали по щеке, и все говорили, что у преподобного Лати симпатичная и сообразительная дочурка. «Обожает приставать к людям», – сетовала мать, но даже у нее вызывал улыбку веселый нрав малютки.

А потом у ее дочери проклюнулся дар – и это стало проблемой.

Отец перестал брать Анис с собой на долгие прогулки, не давал тянуть ручки к другим и гнал с глаз долой, когда она бесцеремонно вмешивалась в его беседы с людьми – так он теперь к ней относился: шикал, прогонял, хмурился. Это новое отношение ее поначалу озадачило, а потом стало печалить. Потому как что плохого в том, что она рассказывала людям все, что знала? Она умудрялась видеть плод в животе незамужней девушки, смеялась над мужчинами, страдавшими от чесотки ног и анусов, приставала на улице к незнакомцам с вопросом, могут ли они пробежать две мили за минуту. Заурядные недуги она распознавала с легкостью. Жуткую головную боль у смуглолицего шарманщика, привычно щипавшего ее за щеку, менструальные спазмы у церковной хормейстерши, которая при встрече заключала ее в объятия, а также приступы несварения желудка, солнечные удары, крапивницу, грипп, круп, насморк, повышенный сахар в крови…

Стоило вам только до нее дотронуться, как она уже знала все ваши хвори.

Разумеется, она не знала названий этих расстройств, но ей нравилось доверительное общение с телами других людей, как и понимание собственного тела, внутри которого бурлила серебристая энергия, изливавшаяся из ее пальцев. Ей очень нравился ее дар, так смущавший отца. Он говорил, что она родилась неотесанной грубиянкой, с этими ее беспардонными вопросами, строптивостью и кощунственными суждениями о вере, которые она позволяла себе отпускать. «Но почему ты веришь в одного бога, папа? Многие не верят». Став старше, она взрывалась и топала ногами: «Ну почему никто не сказал мне о моем божественном хранителе? У всех в школе есть свое божество! Я уверена, что мое божество – женщина, а тебе это не нравится, папа, правда?» Она насмехалась над его христианскими правилами, отказывалась изучать Библию, вечно спорила и за семейным ужином стучала кулачком по столу, а преподобный Латибодар поднимал брови и руку: «Ты зашла слишком далеко, Анис. Сиди спокойно, уважь мать».

Она поняла, что ей нужен наставник, причем чем скорее, тем лучше. Кто-то достаточно смелый, кто имел близкие контакты с богами. В четырнадцать она наконец набралась храбрости и с бьющимся сердцем вошла под прохладные своды ближайшего храма ведуний судьбы, поднявшись по древним ступеням; и когда услыхала песнопения, доносившиеся из-за боковой дверцы, ощутила, что поступает правильно, и остаток пути буквально пробежала, влетев в зал, где пели ведуньи, облаченные в мягкие одеяния, и промчавшись мимо выщербленных статуй богов с именами Ганзи, Бунунухнус и Баксид. Ее остановила на бегу маленькая девчушка, ухватив за талию, и, прежде чем Анис успела задать вопрос, заявила, что ее богиня-хранительница – Джай. Анис сразу понравилось это имя: краткое и четкое, и она вдруг против своей воли залепетала: мол, больше всего на свете ей хочется исцелять людей и быть свободной.

– Джай очень свободна, идем, я покажу тебе ее статую, – сказала Ингрид Дуранде. – Но ты должна научиться дышать.

– Как ты здесь оказалась? – изумилась Анис. – Ты же еще совсем ребенок.

– Мне восемь лет. Но не обращай внимания на возраст. Я состою в Совете вещуний судьбы. А это значит, я в этом храме распоряжаюсь. Вместе с другими. – Ингрид высунула язык. – Хочешь сесть рядом со мной?

Анис расхохоталась. Как будто девушка предлагала парню выйти за него замуж. Так не делают!

– Это же я должна у тебя спрашивать.

Ингрид закатила глаза.

– Ну так спрашивай побыстрее! Тебе же хочется!

Ингрид родилась с числом 29 на теле. На ее ключице виднелся изгиб цифры 2, а нижняя часть цифры 9 появлялась из-под задравшейся туники. Обе цифры были чуть темнее остальной кожи.

– Мама говорит, когда принявшая меня ведунья увидела эти цифры, она начала браниться. С этими словами Ингрид воздела ручки к небу и скроила смешную гримасу: «Проклятье, и что же это значит?»

Но дар малютки Ингрид оказалось не так сложно определить, как опасалась ведунья-повитуха. Малышке просто надо было выучить все цифры.

«Семьдесят пять», – могла сказать двухлетняя Ингрид, сидя у мамы на руках и тыча пальцем в торговку свинины с Мертвых островов.

Торговка улыбалась в ответ и тыкала в ребенка вымазанным свиным жиром пальцем:

– А ты умеешь считать!

– Семьдесят пять, – повторила Ингрид и перевела взгляд на мужа старухи. – Шестьдесят четыре!

– Да, мне шестьдесят четыре, – подтвердил мужчина. – Умненький ребенок.

– Мило! – удивилась торговка свининой. – Не слишком ли рано она познала свой дар?

– И правда рано, – согласилась мать Ингрид. Она потерлась своим носом о носик дочки и притворилась, будто кусает ее за животик. – Ей бы еще немного побыть ребенком.

– Девяносто один, – усмехнулась Ингрид и схватила мать за нос.

Муж торговки свининой той же ночью умер в своем гамаке.

Спустя несколько месяцев после этого случая мать отнесла Ингрид в ближайший храм, чтобы срочно проконсультироваться с тамошними ведуньями судьбы. Люди все умирали и умирали и указывали на ее единственное дитя, но ведь не такого магического дара они ожидали от богов!

После долгого терпеливого наблюдения за ребенком совет ведуний сошелся во мнении, что Ингрид просто-напросто озвучивает неизбежное, а вовсе не является причиной смертей. «Не давайте ей проводить слишком много времени со стариками, – сказала ведунья, которая пришла сообщить матери вердикт совета. – Скорее всего, их расстраивают числа, которые она им называет».

– Очень может быть, – сказала мать Ингрид.

– Что-нибудь еще?

Она указала на странное родимое пятно. Обе женщины поглядели на девочку, игравшую в грязи на дворе и пробовавшую ее на вкус.

– Сколько ей сейчас?

– Почти три.

Ведунья еще раз пристально посмотрела на ребенка и сочувственно пожала плечами. Так они обе и стояли, кивая головами, не в силах скрыть слез. Ничего не поделаешь, иногда дар бывает печальным.

– Очень может быть, что ей суждено быть в совете ведуний судьбы, – сказала ведунья. – Те, кто жертвует, прекрасно сидят рядом с нами. Приходите с ней на следующей неделе. Мы ее обучим.

Теперь мать рыдала, не скрывая слез. Ведунья подняла к небу ладони.

– Она пришла, чтобы понять магию, мамочка. И это хорошо.

– Я приду завтра, наставница!

* * *

Анис в жизни не встречала никого, кто бы так часто попадал в беду, как они с Ингрид, когда награждали незнакомых прохожих на улице всякими обзывательствами и тут же улепетывали. Особенно они любили поиздеваться над выпендрежниками, строившими из себя невесть что. Вместе они научились плавать в океане и в речках, что было далеко не одно и то же, и много времени проводили в обществе ведуний – странных, блаженных, ласковых, веселых, забавных женщин, в чьих теплых объятиях им было покойно и чьи волосы были густые и жесткие, как листва деревьев, вовсе не таинственных, как уверяли многие.