Полная версия
Забытая девушка
– Господи, – сказал Нардо. – А у тебя есть яйца – явиться сюда вот так.
Он стоял в стороне, рядом со входом – именно там, где Эмили ожидала бы его найти. Тот же черный смокинг, что и у Блейка, но со значком «Я застрелил Джона Ф. К.» на лацкане, который должен был продемонстрировать, что он пришел сюда шутки ради. Он предложил Эмили глотнуть из наполовину пустой бутылки оранжевого «Мэд Дог 20/20».
Она покачала головой:
– Я отказалась от этого на время своего великого поста.
Он хохотнул и сунул бутылку обратно в карман пиджака. Эмили заметила, что его швы уже расходятся под весом дешевого пойла. За ухом у Нардо торчала самокрутка. Эмили вспомнила, что ее отец сказал о нем, когда впервые его встретил:
«Этот парень окажется в тюрьме или на Уолл-стрит, но только не в этом порядке».
– Итак, – он достал сигарету из-за уха и стал искать зажигалку, – что привело такую плохую девчонку, как ты, в такое милое место?
Эмили закатила глаза.
– Где Клэй?
– А что, тебе есть что ему сказать? – он приподнял брови, многозначительно глядя на ее живот.
Эмили подождала, пока он прикурит сигарету. Целой рукой она начала водить по своему животу, как ведьма над хрустальным шаром.
– А что, если мне есть что сказать тебе?
– Черт, – сказал он, нервно взглянув через ее плечо. Они начали привлекать внимание. – Это не смешно, Эмили.
Она снова закатила глаза.
– Где Клэй?
– Откуда я, блять, знаю, – он отвернулся, изображая интерес к лимузину, подъехавшему ко входу.
Эмили направилась в спортзал, потому что знала, что Клэй будет где-то у сцены, скорее всего, в окружении красивых стройных девушек. Она почувствовала ногами холод, когда ступила на полированный деревянный пол спортзала. Морская тема поддерживалась и внутри здания. Воздушные шарики бились о потолок; к концу вечера они сдуются и опустятся вниз. Огромные круглые столы были украшены композициями, посвященными морю, из склеенных ракушек и ярко-розовых персиковых цветов.
– Смотри, – сказал кто-то. – Что она здесь делает?
– Ничего себе.
– Непробиваемая.
Эмили заставляла себя смотреть строго вперед. Группа настраивала аппаратуру на сцене, но кто-то включил музыку, чтобы заполнить тишину. В животе заурчало, когда она проходила мимо столов с закусками. Тошнотворно сладкий сироп, который выдавали за пунш. Мини-сэндвичи с мясом и сыром. Остатки карамели, которую туристы не успели купить прошлым летом. Металлические ведерки с вялой картошкой фри. Сосиски в тесте. Тарталетки с крабом. Печенья и пирожные «Бержерс».
Эмили остановилась на пути к сцене. Гул толпы стих. Все, что она слышала, – это эхо предостережения Рика Спрингфилда не разговаривать с незнакомцами.
Люди глазели на нее. Не просто люди. Кураторы. Родители. Учитель рисования, который говорил, что она демонстрирует выдающиеся способности. Учитель английского, который написал «Я впечатлен!» под ее работой о Вирджинии Вульф. Учитель истории, который обещал Эмили, что она будет главным обвинителем в постановочном судебном процессе в этом году.
До того, как…
Эмили расправила плечи, направившись к сцене, ее живот шел впереди, как корма океанского лайнера. Она выросла в этом городе, ходила здесь в школу, посещала церковь, ездила в летние лагеря и на экскурсии, участвовала в походах и ночевках. Здесь были ее одноклассники, ее соседи, ее подружки герл-скауты, ее партнеры по лабораторкам, ее товарищи по учебе, ее приятели, с которыми она проводила время, когда Нардо был с Клэем в Италии в гостях у своей семьи, а Рики и Блейк помогали дедушке в закусочной.
А теперь…
Все ее бывшие друзья шарахались от нее, будто она прокаженная. Такие лицемеры. Она занималась тем, чем они либо тоже занимались, либо очень хотели бы заняться, вот только ей не повезло оказаться на этом пойманной.
– Господи, – прошептал кто-то.
– Возмутительно, – сказал один из родителей.
Но их порицание ее больше не волновало. Дин Векслер в своем паршивом двухцветном «шеви» сорвал последний слой стыда, который она испытывала по поводу своей беременности. Единственная причина, почему это было неправильно, – это потому, что эти осуждающие засранцы говорили себе, что это неправильно.
Она мысленно блокировала их перешептывания, повторяя про себя список обещаний, которые дала своему ребенку:
Я буду защищать тебя. Никто никогда не причинит тебе боль. Ты всегда будешь в безопасности.
Клэй стоял, облокотившись на сцену. Он скрестил руки, дожидаясь ее. На нем был такой же черный смокинг, как на Блейке и Нардо. Или, что более вероятно, это они надели такие же смокинги, какой выбрал Клэй. С мальчиками так было всегда. Что бы ни сделал Клэй, остальные повторяли за ним.
Он ничего не сказал, когда Эмили остановилась перед ним, только вопросительно приподнял бровь. Она заметила, что, несмотря на то что он насмехался над чирлидершами, окружали его именно они. Остальные в компании, может, и говорили себе, что они пришли на выпускной, чтобы поиронизировать. Только Клэй знал, что они пришли на выпускной, чтобы он мог с кем-нибудь переспать.
Когда остальные смущенно затихли, Ронда Алонсо, капитан команды поддержки, наконец сказала:
– Что она здесь делает?
Она смотрела на Эмили, но вопрос задала Клэю.
Другая чирлидерша сказала:
– Может, это что-то в духе «Кэрри»?
– Кто-нибудь принес свиную кровь?
– Кто будет ее короновать?
Раздался нервный смех, но все смотрели на Клэя и ждали, что он задаст тон.
Он сделал глубокий вдох и после небольшой паузы медленно выдохнул. Затем он небрежно пожал одним плечом:
– В свободном мире живем.
Сухой воздух драл Эмили горло. Когда она думала, как пройдет этот вечер, когда она с восторгом представляла их коллективный шок и упивалась фантазиями о том, что она расскажет своему ребенку – историю о его матери, богемной радикальной соблазнительнице, которая осмелилась развлекаться на своем выпускном вечере, – Эмили рассчитывала испытать какие угодно эмоции, кроме той, которую испытывала сейчас: усталость. И ментально, и физически она чувствовала себя не в состоянии сделать хоть что-то, кроме как развернуться и уйти туда, откуда пришла.
Так она и сделала.
Толпа все еще была разделена, но их настроение явно сместилось в сторону факелов с вилами и «алой буквы»[2]. Мальчики в гневе стиснули зубы. Девочки демонстративно отворачивались. Она видела, как родители и учителя с отвращением качают головами. Что она здесь делает? Почему она портит вечер всем остальным? Иезавель. Шлюха. Она сама вырыла себе яму. Кем она себя возомнила? Она сломает жизнь какому-нибудь бедному мальчику.
Эмили не осознавала, как душно было в спортзале, пока не вышла на улицу, на свободу. Нардо уже не ошивался у дверей. Блейк скрылся в другой тени. Рики была там же, где и всегда в подобные моменты, – то есть вряд ли занималась чем-то полезным.
– Эмили?
Она обернулась и, к своему удивлению, увидела Клэя. Он шел за ней из спортзала. Клэйтон Морроу никогда ни за кем не шел.
Он спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– Ухожу, – сказала она. – Возвращайся внутрь, к своим друзьям.
– К этим неудачникам? – Его губы скривились в ухмылке. Он бросил взгляд за ее плечо, проследив глазами за чем-то слишком быстрым, чтобы быть человеком. Клэй любил наблюдать за птицами. Это была его секретная ботанская сторона. Он читал Генри Джеймса и любил Эдит Уортон, у него были одни пятерки по углубленной математике, и он не смог бы объяснить, что такое штрафной бросок или как закручивать футбольный мяч, но всем было наплевать, потому что он был чертовски неотразим.
– Что тебе нужно, Клэй? – спросила Эмили.
– Это ты заявилась сюда, чтобы найти меня.
Ей показалось странным, что Клэй предположил, будто она пришла сюда ради него. Эмили вообще не ожидала встретить кого-то из них на выпускном. Она хотела шокировать всю остальную школу – за то, что ее подвергли остракизму. Если честно, она надеялась, что мистер Ламперт, директор, вызовет шефа Стилтона и ее арестуют. А потом ее освободят под залог, и ее отец будет в ярости, а мать…
– Вот дерьмо, – пробормотала Эмили. Может, она и правда проделала этот номер из-за своей матери.
– Эмили? – спросил Клэй. – Ну же. Почему ты здесь? Чего ты хочешь от меня?
Он не хотел ответа. Он хотел отпущения грехов.
Эмили не была его пастором.
– Возвращайся внутрь и наслаждайся, Клэй. Подцепи какую-нибудь чирлидершу. Поступи в колледж. Получи отличную работу. Заходи во все двери, всегда открытые перед тобой. Наслаждайся своей жизнью, Клэй.
– Подожди. – Его рука легла ей на плечо, и он, словно нажав на рычаг, развернул ее к себе. – Ты несправедлива.
Она посмотрела в его ясные голубые глаза. Этот момент не имел для него никакого значения – это было неприятное взаимодействие, которое исчезнет из его памяти, как облачко дыма. Через двадцать лет Эмили будет для него не чем иным, как источником ноющего беспокойства, которое он испытает, когда откроет почтовый ящик и увидит там приглашение на встречу выпускников.
– Моя жизнь несправедлива, – сказала она ему. – А у тебя все в порядке, Клэй. У тебя всегда все в порядке. И всегда все будет в порядке.
Он тяжело вздохнул.
– Не превращайся в одну из этих скучных озлобленных женщин, Эмили. Я возненавижу тебя за это.
– Не допусти, чтобы шеф Стилтон узнал, что ты делаешь за прикрытыми дверьми, Клэйтон. – Она поднялась на цыпочки, чтобы увидеть страх в его глазах. – Я возненавижу тебя за это.
Одна его рука взлетела и схватила ее за шею. Другая – замахнулась на нее. Его глаза потемнели от ярости.
– Ты добьешься того, что тебя прикончат, паршивая дрянь.
Эмили зажмурилась, ожидая удара, но услышала лишь нервный смех.
Она приоткрыла глаза.
Клэй отпустил ее. Он был не настолько глуп, чтобы бить ее при свидетелях.
«Этот окажется в Белом доме, – сказал ее отец, когда первый раз встретил Клэя. – Если не окажется в петле».
Эмили уронила сумочку, когда он схватил ее. Клэй поднял ее, отряхнул грязь с атласного клатча. И подал Эмили, строя из себя кавалера.
Она вырвала клатч у него из рук.
На этот раз Клэй не последовал за Эмили, когда она развернулась, чтобы уйти. Она прошла мимо нескольких кучек гостей выпускного бала, одетых в разные оттенки пастели и кринолины. Большинство из них останавливались, чтобы просто поглазеть на нее, но Мелоди Брикел, ее давнишняя подруга по репетициям ансамбля, тепло улыбнулась ей, а это что-то да значило.
Эмили ждала зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу. Ей больше не свистели вслед, хотя одна машина, полная парней, проехала мимо зловеще медленно.
– Я буду защищать тебя, – шептала она маленькому пассажиру, который рос внутри нее. – Никто никогда не причинит тебе боль. Ты всегда будешь в безопасности.
Наконец загорелся зеленый. Солнце медленно опускалось, и длинные тени ползли к концу пешеходного перехода. Эмили всегда чувствовала себя спокойно одна в городе, но теперь у нее побежали мурашки по коже. Ей было не по себе, оттого что она снова шла через темный переулок между кондитерской и палаткой с хот-догами. Ее ноги ныли от этой изматывающей прогулки. Ее шея болела там, где Клэй схватил ее. Ее запястье все еще пульсировало, как будто было сломано или сильно вывихнуто. Ей не надо было приходить сюда. Ей надо было остаться дома и составить компанию бабушке, пока не прозвенит звонок к ужину.
– Эмми? – Это снова был Блейк, он вышел из тени от палатки с хот-догами, как вампир. – У тебя все нормально?
Она почувствовала, что ее мужество сломлено. Теперь никто не спрашивал, все ли у нее нормально.
– Мне нужно домой.
– Эм… – Он не собирался отпускать ее так легко. – Я просто… у тебя точно все нормально? Потому что это как-то странно, что ты здесь. Странно, что мы все здесь, но особенно, ну, твои туфли. Кажется, они потерялись.
Они оба взглянули на ее босые ноги.
Эмили засмеялась лающим смехом, который отдался во всем ее теле, словно Колокол Свободы. Она смеялась так, что у нее заболел живот. Она смеялась, пока не сложилась вдвое.
– Эмми? – Блейк положил руку ей на плечо. Он думал, что она сошла с ума. – Мне позвонить твоим родителям или…
– Нет. – Она выпрямилась и вытерла глаза. – Извини. Я только что осознала, что я буквально босая и беременная[3].
Блейк с усилием улыбнулся.
– Это ты специально?
– Нет. Да?
Она честно не знала. Может быть, ее подсознание выкидывало странные фокусы. Может быть, ребенок контролировал ее гормоны. Она легко поверила бы любому из этих объяснений, потому что третий вариант – что у нее окончательно поехала крыша – был бы не самым приятным развитием событий.
– Прости, – сказал Блейк, но его извинения всегда были пустыми, потому что он совершал одни и те же ошибки снова и снова. – За то, что я сказал раньше. Не раньше, а намного раньше. Я не должен был говорить… Я имею в виду, неправильно было говорить…
Она прекрасно знала, о чем он.
– Что я должна спустить его в унитаз?
Он казался почти таким же испуганным, какой была Эмили, когда он предложил это много месяцев назад.
– Это… да, – сказал он. – Мне не стоило это говорить.
– Да, не стоило. – Эми почувствовала, как у нее сжалось горло, потому что правда заключалась в том, что решение никогда не было за ней. Родители приняли его вместо нее. – Мне нужно…
– Давай пойдем куда-нибудь и…
– Черт! – Она выдернула свое поврежденное запястье из его руки. Ее нога неловко опустилась на неровный участок тротуара. Она начала падать, бессмысленно цепляясь за пиджак Блейка, пока не ударилась копчиком об асфальт. Боль была невыносимая. Она перевернулась на бок. Что-то влажное просочилось у нее между ног.
Ребенок.
– Эмили! – Блейк упал на колени рядом с ней. – Ты в порядке?
– Уходи! – взмолилась Эмили, хотя ей нужна была его помощь, чтобы встать. Ее сумочка сломалась при падении. Голубой атлас порвался. – Блейк, пожалуйста, просто уходи. Ты делаешь все только хуже! Почему ты всегда все делаешь хуже?
В его глазах вспыхнула боль, но сейчас она не могла ему посочувствовать. В ее голове крутились мысли о том, как такое сильное падение могло повредить ребенку.
– Я не хотел… – начал он.
– Конечно, ты не хотел! – закричала она. Это он до сих пор распускал слухи. Это он подталкивал Рики к ее жестокостям. – Ты никогда ничего такого не хочешь, правда? Ты никогда ни в чем не виновен, ты никогда не лажаешь, никогда ни за что не ответственен! А знаешь что? Это – твоя вина. Ты получил что хотел. Это все твоя чертова вина.
– Эмили…
Она кое-как поднялась, хватаясь за угол кондитерской. Она слышала, что Блейк говорит что-то, но в ее ушах стоял громкий высокий крик.
Это был ее ребенок? Это был его крик о помощи?
– Эмми?
Она оттолкнула его и, спотыкаясь, пошла дальше по темному переулку. Горячая жидкость стекала по внутренней стороне ее бедер. Она прижала ладонь к грубому кирпичу, пытаясь не упасть на колени. Ее душили рыдания. Она открыла рот и судорожно вдохнула. Соленый воздух обжигал ее легкие. Солнце слепило ее бликами на променаде. Она отступила назад в темноту, облокотившись на стену в конце переулка.
Эмили снова посмотрела на улицу. Блейк слинял. Никто ее не видел.
Она задрала платье, больной рукой придерживая складки атласа. Здоровой рукой она провела у себя между ног. Она ожидала увидеть на своих пальцах кровь, но на них ничего не оказалось. Она наклонилась и понюхала свою руку.
– О, – прошептала она.
Она обмочилась.
Эмили снова рассмеялась, но на этот раз сквозь слезы. От облегчения у нее подогнулись колени. Кирпич цеплялся за ее платье, пока она сползала по нему на землю. У нее болел копчик, но ей было все равно. Она была шокирующе счастлива от того, что описалась. Тьма, окутавшая ее мозг в тот момент, когда она подумала, что у нее между ног хлещет кровь, была куда более поучительна, чем любой снимок с ультразвука, который она могла прикрепить к зеркалу в ванной.
В тот момент Эмили отчаянно хотела, чтобы с ребенком все было в порядке. Не из-за чувства долга. Ребенок стал не только ответственностью. Это была возможность любить кого-то так, как ее никогда не любили.
И впервые за все время, что она находилась в этом позорном, унизительном, беспомощном положении, Эмили Вон осознала, что, несомненно, любит этого ребенка.
– Похоже на девочку, – сказал ей врач во время ее последнего приема.
Тогда Эмили отнеслась к этой новости как к просто еще одному шаге в процессе, но теперь осознание словно прорвало плотину, которая так долго сдерживала ее эмоции.
Ее девочка.
Ее крошечная драгоценная маленькая девочка.
Эмили прижала руку ко рту. Она так ослабла, что упала бы, если бы уже не сидела на холодной земле. Она уронила голову на колени. Большие круглые слезы катились по ее щекам. Она открыла рот, но ее грудь так разрывало от любви, что она не могла проронить ни звука. Она прижала ладонь к животу и представила, как маленькая ручка прижимается к ней в ответ. Ее сердце дрогнуло, когда она подумала, что однажды сможет поцеловать кончики этих драгоценных пальчиков. Бабушка говорила, что у каждого младенца есть свой запах, который знает только его мать. Эмили хотела узнать этот запах. Она хотела просыпаться по ночам и прислушиваться к быстрому дыханию чудесной девочки, которая выросла внутри ее тела.
Она хотела строить планы.
Через две недели Эмили исполнится восемнадцать лет. Еще через два месяца она станет матерью. Она найдет работу. Она уедет из дома своих родителей. Бабушка поймет, а то, что не поймет, забудет. Дин Векслер был прав в одном: Эмили нужно повзрослеть. У нее теперь есть о ком думать помимо себя. Ей нужно вырваться из Лонгбилл-Бич. Ей нужно начать планировать свое будущее вместо того, чтобы позволять другим людям планировать за нее. И, что еще важнее, она должна дать своей малышке все, чего у Эмили никогда не было.
Доброту. Понимание. Защищенность.
Эмили закрыла глаза. Она представила, как ее маленькая девочка радостно плывет у нее внутри. Она сделала глубокий вдох и начала читать свою мантру, но теперь из любви, а не из чувства долга.
– Я буду защищать тебя…
Громкий хлопок заставил ее открыть глаза.
Эмили увидела черные кожаные ботинки, черные носки, края черных брюк. Она посмотрела наверх. Солнце мигнуло, когда в воздух взлетела бита.
Ее сердце сжалось в кулак. Ее с внезапной необратимостью наполнил страх.
Не за себя – за своего ребенка.
Эмили свернулась калачиком, обняла руками живот, высоко поджала колени и упала на бок. Она отчаянно боролась за еще одно мгновение, еще один вдох, чтобы последние слова ее маленькой девочке не были ложью.
Кто-то всегда планировал причинить им боль.
Они никогда не были в безопасности.
Наши дни
1
Андреа Оливер очень хотелось, чтобы ее живот перестал урчать, пока она бежала по грязной тропинке. Солнце обжигало ей плечи. Влажная земля засасывала обувь. Пот превратил ее футболку в пищевую пленку. Подколенные сухожилия натянулись, как стальные струны банджо, и жалобно звенели при каждом ударе пятки о землю. Позади она слышала кряхтенье отстающих, которые с трудом заставляли себя двигаться дальше. Впереди были самые целеустремленные бойцы категории «А», каждый из них перешел бы вброд реку с пираньями, если бы был хоть однопроцентный шанс, что он придет первым.
Она довольствовалась своим положением в середине отряда – не слабачка, но и не экстремал, – что само по себе было достижением. Два года назад Андреа была бы далеко в хвосте или, что более вероятно, все еще спала бы в своей постели, пока ее будильник звонил бы в пятый или шестой раз. Ее одежда была бы разбросана по маленькой квартирке над гаражом ее матери. Каждое неоткрытое письмо на кухонном столе было бы с пометкой «ПРОСРОЧЕНО» на конверте. Когда она наконец вылезла бы из кровати, она обнаружила бы три сообщения от отца с просьбой перезвонить, шесть – от матери с вопросом, не похитил ли ее серийный убийца, и один пропущенный звонок с работы – о том, что это последнее предупреждение, а потом ее уволят.
– Черт, – пробормотала Пэйсли.
Андреа оглянулась и увидела, что Пэйсли Спенсер отделилась от отряда. Кто-то из отстающих споткнулся. Том Хамфри лежал, распластавшись на спине, и смотрел на деревья. Над лесом поднялся коллективный стон. По правилам, если один из них не финиширует, все должны начинать все заново.
– Вставай! Вставай! – орала Пэйсли, возвращаясь к нему, чтобы то ли подбодрить его, то ли пинками заставить его встать. – Ты можешь! Ну же, Том!
– Побежали, Том! – кричали остальные.
Андреа что-то промычала, но побоялась открывать рот. В ее животе творился хаос, как на палубе тонущего «Титаника». Месяцами она бегала спринты, подтягивалась, прыгала на месте, лазила по канату, делала упор-присед и пробегала примерно одиннадцать миллионов миль в день, но по-прежнему оставалась в легком весе. К ее горлу подступила желчь. Она уже стерла все задние зубы. Она сжала кулаки, огибая последний поворот тропы. Финишная прямая. Еще пять минут, и ей никогда больше не придется пробегать эту изнурительную адскую дистанцию.
Пэйсли пролетела мимо, разогнавшись до максимальной скорости перед финишем. Том вернулся на дистанцию. Они бежали плотным строем. На пределе сил.
Андреа больше неоткуда было брать силы. Она чувствовала, что ее желудок, скорее всего, просто вылезет у нее из глотки, если она поднажмет еще хоть чуть-чуть. Она разомкнула губы, чтобы вдохнуть немного воздуха, но в итоге проглотила стаю мошек. Андреа закашлялась, ругая себя последними словами, потому что ей стоило подумать головой. Она провела двадцать недель, убиваясь в Федеральном тренировочном центре правоохранительных органов в округе Глинн, Джорджия. Учитывая местных москитов, мошек, комаров, жуков размеров с грызунов и грызунов размером с собак и тот факт, что ФТЦПО[4] Глинко находится чуть ли не посреди болота, ей стоило подумать, прежде чем пытаться вдохнуть.
Грохот вдалеке ударил ей по ушам. Она сосредоточилась на своих шагах, когда тропинка начала резко спускаться. Грохот превратился в характерное стаккато хлопков и воодушевляющих возгласов. Лидеры прорвались через желтую финишную ленту. Их приветствовали члены семей, которые приехали отпраздновать с ними окончание этой чудовищной пытки в духе Данте, которая была создана, чтобы либо убить их, либо сделать сильнее.
– Черт меня подери, – пробормотала Андреа с искренним изумлением в голосе. Она не умерла. Она не соскочила. Месяцы занятий в классе, от пяти до восьми часов рукопашного боя каждый день, техники наблюдения, типы исполнения ордеров, тренировки с огнестрельным оружием и столько физических нагрузок, что она набрала четыре фунта мышечной массы, – и теперь наконец, невероятно, она была всего в двадцати ярдах от того, чтобы стать представителем Службы маршалов США.
Том пронесся слева от нее, что было чертовски в духе Тома. Назло ему у Андреа открылось второе дыхание. От выплеска адреналина у нее закружилась голова. Ноги начали пружинить. Она обогнала Тома и поравнялась с Пэйсли. Они торжествующе улыбнулись друг другу – трое соскочили в первую неделю, еще троих попросили уйти, один исчез после расистской шутки и еще один – после того, как распустил руки. Она и Пэйсли Спенсер были двумя из всего четырех девушек в классе из сорока восьми человек. Еще несколько шагов, и все закончится, нужно будет только подняться на сцену, чтобы получить диплом.
Пэйсли все-таки опередила Андреа прямо перед тем, как они пересекли черту. Они обе торжествующе вскинули руки в воздух. Огромная, многолюдная семья Пэйсли закричала, как стая журавлей, и заключила ее в теплые объятия. Со всех сторон Андреа видела такие же сцены радости. Все лица в толпе улыбались, кроме двух.
Родители Андреа.
Лора Оливер и Гордон Митчелл со скрещенными на груди руками. Они следили за Андреа глазами, пока незнакомцы поздравляли ее и хлопали по спине. Пэйсли шутливо ударила ее в плечо. Андреа ударила в ответ и заметила, что Гордон достает телефон. Она улыбнулась, но ее отец не пытался сделать фотографию самого большого ее достижения в жизни. Он отвернулся, отвечая на звонок.
– Поздравляю! – крикнул кто-то.
– Я так тобой горжусь!
– Отличная работа!
Губы Лоры превратились в тонкую бледную линию, пока она наблюдала, как Андреа движется сквозь толпу. Ее глаза казались влажными, но это были не слезы гордости, как во время первого музыкального выступления Андреа в школе или получения главного приза на художественной выставке.
Ее мать была раздавлена.
Один из старших инспекторов предложил Андреа бутылку «Гаторейда». Она замотала головой, а потом, стиснув зубы, побежала к рядам синих биотуалетов. Но вместо того, чтобы зайти в один из них, она обогнула их, открыла рот, и ее стошнило, по сути, слизистой ее желудка.