Мама, не читай!

Я ничего не знала про брата

Всё пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни… В смысле – что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разговоров за чайком, откровений, нежностей – ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты…» по всякому поводу. Впрочем, порой и без повода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «Пошла ты…». И так до бесконечности.

Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром…

Мама ещё не встала, ещё лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:

– Ну, ясно… Всё мне ясно… Если он сейчас не поступит, я просто кончусь… Это будет конец. Я не переживу.

– Не-е-ет! – диким голосом заорала я. – Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! – и я начала рыдать… Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращённые к маме:

– Ну, ты уж совсем… Ну, что ты такое несёшь?

Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, всё восприятие и заодно отшиб память.

День за днём после этого случая я ждала с ужасом результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьёз, буквально, тем более, что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, всё-таки я…

А всё же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.

Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:

– Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щёк. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня, – и она счастливо так смеялась.

А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы – это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.

Двоемыслие как способ существования

Как любая девчонка, я любила, когда ко мне в гости приходили мои подружки: две Ленки, Таня, Наташа. Но больше всего радости мне доставляло, когда ко мне приходила моя Олечка. Мы с ней были очень близки во всех смыслах: отличницы, много читающие девочки, нам было о чём болтать на одном языке. Признаюсь честно: со всеми прочими девчонками я «исполняла долг»: надо было дружить, надо было поддерживать отношения, надо было быть в коллективе. Иначе съедят заживо. Этот закон я освоила в довольно раннем возрасте. Никогда в своей школьной компании я не была полностью собой, такой, какой мне хотелось быть, чтобы хотя бы говорить о том, что распирало, что по-настоящему болело, волновало. Моя жизнь, моя музыка, мои книги – отдельно, а школьная компашка с её интересами – отдельно.

Олечка – это другая история. С ней мы трепались о самом важном и, к примеру, самом для нас страшном.

– Ты знаешь, – Олечка округляла до невозможности свои и без того большие серые глазищи. – Ведь КГБ может прослушивать всё, что говорится в квартире!

– Как? – в ужасе шептала я: в нашей квартире чего только не говорилось, господи…

– Через телефон! Даже если трубка лежит на месте, они могут слышать всё – техника такая.

В этом смысле я была запугана до жути, правда, не только и не столько Олечкой.

– Даже не вздумай рассказывать в школе то, что сейчас слышала, – напутствовала меня мама после большой диссидентской беседы за ужином, как всегда сопровождая назидание «страшными» глазами.

– А что может быть? – меня прямо скрючивало от ужаса.

– Что, что! В тюрьму мы с отцом пойдём – вот что!

…И опять стучали мои зубы.

В школе все, ну абсолютно все дети травили политические анекдоты про Брежнева. Я всегда вежливо смеялась, но сама никогда, ни разу не рассказала ни одного, хотя знала их больше других.

– И правильно! – хвалила меня мама. – Мало ли что…

Иногда я всё-таки ляпала что-нибудь не то, типа «Сталин был настоящим убийцей!», а потом неслась домой, приседая каждую минуту от спазмов ужаса в животе, врывалась в квартиру почти с криком:

– Мамочка, а я вот сегодня такое сказала… А ничего не будет? Ничего?

Чаще всего меня успокаивали, но при этом говорили: «Всё-таки следи за языком-то». Да я следила, следила… Только иногда что-нибудь вырывалось из меня почти само по себе почему-то.

Помню одну любопытную сцену у нас дома, за столом с гостями. Мама, как это бывало часто, завела экстремально-политическую беседу. Эту тему друзья моих родителей, конечно, радостно подхватили, но очень быстро начали недоумённо поглядывать то на меня, то на маму… Потом кто-то не выдерживал и осторожно спросил:

– Галочка, зачем ты всё это при девочке-то?

– А что? – заносчиво вскинулась мама. – А что такого?

– Ну, зачем это ребёнку… Зачем ей это знать сейчас и что ей с этим делать?

– А я считаю: пусть знает! – гордо и по-ленински убеждённо отчеканила мама. – Пусть живёт не по лжи.

Я ею так гордилась! Да, конечно, все эти люди – трусы и лицемеры и делают из своих детей таких же, как они сами. Только так, как говорит моя мама, и надо, только так и правильно! Но… трудно очень. Очень трудно – мне… Двоемыслие в космическом масштабе да с раннего возраста – испытание для психики на уровне недоброго научного эксперимента с мышками: сколько, интересно, это маленькое животное ещё выдержит ударов электричеством по определенному участку мозга, пока не решит уже, наконец, повеситься на собственном хвостике в своей клеточке?

Но получилось так, что меня-то мама ого-го как научила жить «не по лжи»! Не в упрёк родителям, но нельзя не сказать о том, что в молодости они были убеждёнными комсомольцами, а позже и коммунистами, мама, кажется, хронически во всех учебных заведениях была комсомольским вожаком и верила в Сталина, как потом стала верить в бога. Родители всю жизнь состояли в партии, и очень она, эта партия, им помогла в карьере, да и всякие подачки с «барского стола» у нас в доме водились. Для тех, кто понимает: книжный список, киношный абонемент, курорты от 4-го управления, от него же отличное медицинское обслуживание… Папа даже был секретарём партийной организации журнала, где он работал.

Я не упрекаю родителей в том, что они всем этим пользовались, нет, упаси бог! Тем более не сужу их, молодых, за веру в коммунизм. А партийные подачки… Что ж, надо было жить, выживать, растить детей… Но получилось так, что именно их дочь, полностью впитавшая мамино воспитание (вроде бы как), по крайней мере, верившая каждому сказанному мамочкой вслух слову и считавшая её непогрешимой во всём абсолютно, на полном серьёзе стала диссидентствовать уже класса с пятого и ушла, как было модно тогда выражаться, во внутреннюю эмиграцию.       Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я наотрез отказалась вступать в комсомол – исключительно из гигиенических соображений и внутреннего протеста против «жизни по лжи». Кто же больше всех на меня кричал по этому поводу? Мамочка моя.

– Тебе просто лень выучить этот чёртов устав! – орала она, как сейчас помню, однажды после ужина и очередной моей заявки, что в «эту банду юных коммунистов я не пойду». – Совсем уже обалдела? Чем ты лучше других?

– Я – хуже, – согласилась я мрачно. – Я всегда хуже. И всех хуже. Но проходить процедуру вступления в это г… не желаю.

– И дальше что? В дворники? – продолжала кричать мама.

– Пусть в дворники, – упрямо бубнила я. – Но в комсомол не пойду.

Наверное, это был мой первый бунт. Но, оказалось, успешный. Я не вступила в ряды ВЛКСМ (а это, между прочим, был 1979 год – расцвет советского маразма). Я тогда поссорилась с мамой. И никак не могла взять в толк…

Я никак не могла взять в толк, почему же в данном случае я ОПЯТЬ ПЛОХАЯ? Ведь я же поступаю честно. Морально. Нравственно. Согласно всем тем понятиям, которые вдалбливала в меня любимая мамочка с тех пор, как я себя помню.

– Я верю в доброе, нравственное начало в человеке, – говаривала она часто очень проникновенным, глубоким голосом, интонационно немного давя на каждое слово, как бы плотненько запихивая мне в голову эти самые начала. – Честность, честь, мораль… Без них человека быть не может. Без этого он – пустое место и безнравственный тип…

Ну, вот и я вроде как о «чести» пекусь, не желая вступать в… Нет, опять и снова неправой оказывалась я. Чего-то я не «ухватывала» в родительском воспитании, чего-то никак не могла понять. Не могла усвоить их представлений о морали и совести. Но всегда гнала от себя саму мысль, что это с ними что-то не так. Нет, конечно, нет! Не так было со мной.

Ах, да, чуть не забыла! Мама с папой вышли из партии: пошли в свои парторганизации и сдали билеты. Правда, сделали они это, если мне память не изменяет, в 91-м году, после сожжения Марком Захаровым своего партбилета в прямом эфире главного телеканала страны. В общем, делать это было уже совершенно безопасно…

Мизантропка

Хм, не была я, конечно, милым ребёнком – пушистым котёнком, тихим, нежным и послушным, как дрессированный пуделёк. Характерец я проявляла с детства – и упрямство, и вредность, хотя и не была вроде бы чудовищем: так, в пределах нормы… Ненавидела, когда меня понуждали что-либо делать – меня нужно было только просить. Ха-ха – это в нашей-то тоталитарной действительности, которая царила не только в школе, но и в лучших домах интеллигенции, да и в их головах, по правде говоря. А с чего бы, собственно, они, интеллигенты, были бы какими-то другими? Их самих с младенчества приучали к дисциплине методами ора, запугивания, подзатыльниками и прочими способами имени Макаренко и Сухомлинского. Какие же к ним могут быть претензии? Нормальные типажи коммунистической селекции. Таки создали нового человека!

Так вот, на всякий нажим извне я норовила ответить яростным противодействием, сопротивлением, но ежели таковое не было эффективным или даже представлялось опасным из-за серьёзной разницы в весовых категориях (а именно так и случалось почти всегда), то я просто мысленно уходила в глубокое подполье, а уж там главной была я! Там я страшно хамила обидчикам, даже распускала руки и вообще давала волю своему недоброму воображению. Внутри меня всё так и «клокотило»! Я скрипела зубами, сжимала кулачки и очень часто до сильной крови искусывала губы, прямо как партизанка на допросе у фашистов. Естественно, это вряд ли позитивно влияло на характер ребёнка с большим количеством тараканов в голове.

Иногда из меня просто «пёрло» что-то такое, даже не знаю, как это назвать… Мне просто надо было сказать какую-нибудь гадость, чтобы выплюнуть из себя накопившийся мусор загнанных вглубь негативных эмоций.

И вот я приходила в комнату родителей, садилась в кресло и с видом провокатора выдавала:

– Учителя все идиоты, а эта дурацкая химия вообще никому не нужна! – и смотрела на маму с папой нагленькими глазками, вздернув подбородок и справедливо ожидая кары.

– Боже! Что она несёт? Отец, что она несёт? – мама молитвенно сжимала руки на груди, глаза у неё становились огромными и ужасно несчастными. Папа молчал, как всегда, в лучшем случае пожимал плечами.

– Да! Я так считаю. Ненавижу химию. И программа идиотская, а химичка – дура последняя и…

– Прекрати! – кричала мама, глаза её были уже не несчастными, а очень и очень сердитыми. – Просто не моя дочь какая-то! Просто нелюдь! Такая ты… – ну, дальше шло описание меня – чудища болотного, человеконенавистника, потенциального убийцы и конченного человека.

– М-да, – резюмировал, наконец, папа. – Ты – страшный мизантроп. Просто ужасающий.

Я очень рано узнала значение понятия «мизантроп», потому как меня этим словом с малолетства часто называли родители, а я была девочка любопытная и со словарями дружила. Поэтому в очередной раз ничего нового про себя я не узнала. Зато ещё раз убедилась, что бедная мамочка легко ведётся на любые провокации и, если мне нужно поупражняться одновременно в садизме и мазохизме, то это легко проделывается на раз-два.

А вот ведь забавно… Забавно и смешно, что моя дочь, выросшая в атмосфере свободы во всех смыслах, можно даже сказать – анархии, а также в обстановке домашнего абсолютного ненасилия, таки стащила из моего генома эту провокационную чёрточку характера. И когда-то давно, примерно в начальных классах, пыталась проделывать похожие трюки со мной. Ха! Нашла с кем.

– Мам! – тёмные бровки сдвинуты, чернющие глаза полыхают, ноздри гневно раздуты. – Я ненавижу всякие стишки про природу всяких там русских поэтов! Я ненавижу нашу завучиху – она ведьма тупая! Я просто ненавижу…

– Да ради бога, – спокойно отвечаю я, наливая чай ей и себе. – Ты, главное, не волнуйся так. Раз ненавидится – ненавидь. Только если будешь так пучить глаза – лопнут, жаль, что из-за такой ерунды.

Ребёнок прыскает, я вместе с ней, и дальше идет нормальный домашний треп о том, о сём. Ни гнева, ни ненависти больше нет и в помине. Правда, уходя из кухни, девчонка снова пытается придать своему лицу злобное выражение:

– Нет, ну всё-таки эта завучиха…

– Я помню: тупая ведьма, – отвечаю я, хихикая. – Ну, и чёрт с ней в таком случае.

Дочь довольно «гукает» и мчится в свою комнату, напевая что-то из японских мультиков. На японском языке, между прочим…

Дочурка знает, с кем можно упражняться в этом генетически прилипшем к нам свойстве. С бабушкой, разумеется.

После дочкиных визитов в выходные дни к моим родителям, я всегда выслушивала по два раза одну и ту же историю, только в разных интерпретациях.

Мамина:

– Она меня просто убивает… Она заявила, что ненавидит Пушкина… И это – моя внучка? Что за чудовище растёт? Отец мне дважды капал валокордин…

Дочкина:

– Мам, они уже все меня достали с этим юбилеем Пушкина! В школе каждый божий день – ах, Пушкин, ах, Пушкин, ах, 200 лет! А тут ещё бабуля выдает: «Обязательно надо читать Пушкина! НАДА!!! Вот садись и читай «Барышню-крестьянку», я в твоем возрасте уже все повести Белкина перечитала…» Ну, я и ляпнула, что не буду его читать, потому что ненавижу…

Хех! Один раз доча мне тоже что-то такое выдала про свою ненависть к «нашему всему», а я непедагогично никак не отреагировала. Больше ничего такого ни разу не было. И причина тут простая: нет никакой ненависти! Не было, нет и не будет. И моя сегодня уже взрослая дочка прекрасно понимает, что такое Пушкин. Просто никогда никого не надо бить по голове – даже великим поэтом. Ну, ей-богу, не стоит…

Одна из последних провокаций моей дочери вообще похлеще анекдота. Зная, что бабуля принципиальный и публичный пацифист и ненавидит любую армию любой страны в принципе как класс, дочь, в тот момент увлеченная американскими воинственными Зеной и Ларой Крофт, заявила в доме моих родителей:

– Я больше всего на свете мечтаю пойти в израильскую армию, носить форму и ходить по городу с автоматом!

По словам дочки, моя мама закатила глаза, страшно охнула, вскрикнула «Боже!!!», а потом закрыла лицо руками, как бы зарыдав. В общем, получился дикий скандал. Начались крики, взывания ко всем классикам и современникам от Пушкина до Солженицына, мама распалилась и довела себя почти до экстаза, от чего ей, естественно, стало плохо, дедуля носился с валокордином и феназепамом, а дочь с интересом на всё это взирала: ребенок явно проводил какие-то свои эксперименты. Под занавес бабуля выдала тихим, умирающим голосом:

– Ты мне больше не внучка. Я отказываюсь от тебя.

По-моему, готовая сцена для комедийного фильма. Дарю любому, но только талантливому режиссеру. Бедная, бедная моя мамочка! Даже под старость она ни капельки… не поумнела.

Если говорить откровенно, не была я проблемным ребёнком никогда. Сроду не шлялась – ни по компаниям дворовым, ни с мальчиками, не курила, не пила, всегда вовремя была дома и на всё на свете испрашивала разрешения. Казалось бы, воплощённая мечта любых родителей… Ан нет.

Записки нездоровой женщины

Тот же день

Фотографии я, слава богу, в порядок привела. Я, конечно, тогда напрасно в нашей с бывшим мужем квартире наворотила дел с этими фотоальбомами… «Какие мелкие кусочки!» Ну, я была совсем не в себе. Фотки-то тут при чем! Жалко. Дура я. Но я помню, что спусковым крючком вспышки моей ярости была мамина фраза, переданная мне с помощью электронной почты о том, что она была бы рада, если бы моего Женю переехал какой-нибудь транспорт.

Ладно, что смогла, то спасла. Правда, теперь в фотоальбомах почти совсем нет родителей, бабушек-дедушек, дядей-тёть. Впрочем, символично: семья развалена до основания, никто никого знать не хочет, всё – вдрызг, так и к чему лживые семейные идилии на картинках?

Хочу работать в салоне – навязчивая идея. Хочу быть красивой, приветливой, очаровательной, ухоженной администраторшей. Надо строить совсем другую, новую «карьеру» (это шутка). А не шутка то, что желаю работать совсем в иной сфере, совсем в ином качестве, среди абсолютно других людей. Хочу «невыразимой легкости бытия», которое непременно присутствует в такого рода заведениях. Да – толстая сука начальница, да – деньги-выручка, но это всё ерунда по сравнению с главным. Я – другая, я – в ином амплуа, может, из-за того, что будет «снаружи», нечто изменится и «внутри». Господи, дай мне физических сил для этого, ведь не для чего-нибудь прошу, для работы же!!! А-а, от тебя дождёшься…

Любимый скажет: что за круг общения, фи! Да хоть квадрат, хоть треугольник! Именно такая нужна мне геометрическая фигура, которая в силу своего низкого происхождения, не даст мне рефлексировать с утра до вечера, чем я занимаюсь последние лет… тридцать. Я поглупею? А если некоторая доля глупости, появившаяся в моей голове, будет ценой выздоровления? Я согласна, я готова, я – хочу.

Опять «не вижу» в сети дочь… Не выдержала – позвонила. Она, оказывается, в биллиардной, будет дома не раньше 11. С одной стороны – успокоилась, с другой – разволновалась: холод-то собачий, да ещё этот фильм про насильников по телеку показали… Впрочем, теперь так будет всегда. Она выросла, я всё понимаю. Только ещё не привыкла.

На сегодня, пожалуй, всё. Скоро пойду спать. Спать, спать, спать…

6 февраля

Утро – вроде ничего себе… До нормы далеко, но по сравнению…

Тут же полезла в Инет – проверить, всё ли в порядке с ребёночком. Слава богу, ночью она была уже дома. И, оказывается, вчера она встречалась с отцом, они ели суши, и он её жутко смешил. Всё в порядке? Это хорошо, что у нее нормальные отношения с родным папой. Надо радоваться. Почему же мне немножко больно? Почему? Это неправильно. Конечно, неправильно. Чем больше анализирую, тем лучше это понимаю. Это в моих интересах, чтобы у них были хорошие отношения. Все правильно, все хорошо. Аутотренинг такой…

Милый мой, вроде, волком не смотрит, но мучает вопросами «хорошо ли мне с ним», точнее не так: он утверждает, что мне с ним плохо. Когда же он, умный, поймёт, что мне с собою плохо! А без него я просто жить не смогу, всего лишь…

Мои мелкие, ничтожные беды… Я сама чуточку шарахнула ноутбуком стену в спальне – дура безрукая да ещё и с плохим равновесием! Теперь на крашеной стене образовались «ранки», которые нужно заделать. Нужно!!! Вот не могу избавиться от своего перфекционизма в отношении дома: всякий непорядок и поломки меня ужасно расстраивают. А тут сама, своими руками повредила, вот чёрт!

Зато скоро зароюсь в плед и буду пялиться в «ящик» – блаженное время.

Часто вспоминаю детство, точнее, какие-то моменты. Ощущаю их почти физически. Вот, к примеру, весна, каникулы. Солнце лупит вовсю, снег тает, всё кругом журчит, хочется поскорее скинуть с себя зимние хламиды. Мы, девчонки, и скидываем. Надеваем туфли, легкие пальто. Ногам прохладно, если не сказать холодно. Шеи без шарфов мерзнут. Но мы упрямы – весна! И, как всегда, я организовываю поход в кино – в ДК «Правды» на какой-то сильно импортный фильм. Мы идем, хохочем, мы в предвкушении… Была ли я в тот момент счастлива? Да, была. Бывали моменты, когда мои всегдашние страхи отступали, и я, видимо, становилась на коротенькое время нормальным жизнерадостным подростком. Вот потому-то, наверное, и вспоминаются именно такие яркие картинки из детства: мгновения, когда мне было хорошо!

Вот мы играем у меня во дворе в вышибалы (это уж совсем весна, середина мая). Небольшой мяч звонко стучит об асфальт, играем мы, натурально, на проезжей части, где совсем нет машин. Играем громко, кокетливо, ибо за нами наблюдают старшие мальчики… И однажды вечером один из них (боже, восьмиклассник!) подходит ко мне. И я немножко умираю от счастья… Хотя он совсем не знает, как начать разговор и полчаса мы оба тупо молчим. Но хорошо-то как!

Или дача: там тоже страхов хватало (очень трудно и драматично складывались мои отношения со сверстниками, не умела я это делать правильно, всё время пыталась вести себя и «как все», и в то же время быть вечным лидером, вожаком, главным, а так «низ-зя-я-я», вот и не получалось!), но разве мало было радостей и даже восторгов? Взять, к примеру, первые влюблённости (господи, сколько их у меня было, первых-то?)… Дачу вспоминаю только со слезами: это огромный кусок моей жизни, очень важный, иногда мрачный и пугающий, но, но, но… По крохам выковыриваю из своей памяти и складываю на специальную полочку в мозгу хорошие минутки и часы, пытаясь убедить себя, что не так уж всё плохо было в детстве, в юности. Напрасные старания: всё перечеркивается тем, о чём я больше не могу и не хочу даже думать.

Дача моя, дачка. Тебя больше нет. Даже если бы тебя не продали, разве то, что там творилось последние годы, имеет хоть какое-то отношение к моему детству? Ни фи-га. Впрочем, уже на этой, другой даче выросла дочка. И тоже было много всякого – и хорошего, и ужасного. Но воспоминания о моей лапочке-дочке «обеляют» абсолютно всё. Мое маленькое пушистое солнышко, котёнок мой мяучий, любовь ты моя ненаглядная… Помаши мне оттуда лапой. Из твоего детства. С дачи. Из прошлого.

Милый(?), слабый(!), добрый(?) папа

Мой папа… Любовь к нему была какой-то щемящей, с нежностью и даже жалостью. Помню эпизод из раннего детства. Мы завтракали. Папа пил кофе. И я вдруг сделала какое-то резкое движение, что-то пискнула, в общем, изобразила нечто якобы смешное. Папа в этот момент подносил чашку ко рту. Он сильно вздрогнул, охнул и пролил кофе на себя… У него был такой несчастный вид. Я хотела просто убить себя в ту минуту, так мне стало жалко его, до слёз! Такой он был трогательный, беззащитный, в мокрой рубашке, растерянно вытирающий кофе с подбородка.

– Папочка! – я бросилась к нему на шею, зажмурилась и прижалась изо всех сил.

– Да ну что ты, ничего страшного, – пробормотал мой добрый папа.

У него всегда сильно дрожали руки – я заметила это ещё в раннем детстве. Из-за этого ему трудно давались всякие простые дела, вроде открывания бутылки, вскрытия консервной банки, завинчивания шурупа. Он старался, делал всё, как мог, но я видела, каких неимоверных усилий это ему стоило.

Читая книгу или газету, он часто пальцем поправлял на носу свои всегда немодные, чуть сползающие очки, и всякий раз в этот момент мое сердце кусала жалость.

Да, у меня никогда не было сильного папы, папы-мужчины, папы, которым я могла бы гордиться, как девочка: вот, мол, какой у меня папа. В детстве мне несколько раз снился сон, что папа умер. Ох, как я рыдала во сне, просыпалась с мокрой физиономией. Вот про маму мне снилось другое… В снах мама была всегда немножко… страшной. Однажды она мне приснилась даже в образе ведьмы. Боже, утром я умирала от стыда за собственный сон, я никому о нём не рассказывала. Но на следующий день после той ночи я всё время как бы виновато заглаживала свою вину перед мамой. Как я могла, как посмела видеть такие сны!

А папа… Милый, слабый, добрый папа. Жаль, очень жаль, что он меня разлюбил. Жаль, что я стала его так раздражать. Ну, ничего, у меня к нему годам к шестнадцати тоже накопилась кучка претензий. Ох, накопилась…

Нет не буду об этом подробно… Это уж слишком, наверно… Но коротко – буду.

Духовность внутри. А снаружи?

Не понимаю, почему это было возможно, допустимо вести себя так, как будто мы, наша семья, только что из чёрной деревни приехали? Я имею в виду так называемую бытовую культуру… Почему родители носили эти драные байковые халаты и вечно порванные от рукавов книзу рубашки? Почему дома надо ходить перед взрослеющей дочерью в сатиновых трусах или жутких штанах с отвисшими коленками и задом? Я понимаю: «совок», дефицит всего на свете, а мы, интеллектуалы, не желали пользоваться спекулянтами и вообще заморачиваться поисками приличных шмоток, ибо это низко. Но почему, считая своим богом Чехова, который говорил о том, что «в человеке всё должно быть прекрасно», можно было так распускаться среди близких, на глазах взрослеющих детей, доводя порой меня до тошноты от вида самых родных мне людей… Почему?