Другой глобус

– Я помню ваши лекции, магистр, – улыбнулась монахиня.

– Но это – нам! – не отреагировав на ее замечание, продолжал магистр. Святая церковь и ее служители тем и отличаются от нас, что уже имеют и образ, и подобие… Должны иметь, – поправился он. А Он никого не обрекал на костер, пусть даже в переносном смысле. Самых страшных грешников прощал и обращал. Словом обращал, словом! Вот в чем должно быть их подобие! Вот в чем смысл церкви! И вот в чем причина того, что сегодня она превратилась в то, во что превратилась!

– Ему легко было обращать, – попыталась возразить она. – Он был…

– Самозванцем! – ядовито перебил он. Обычным самозванцем. Никому не известным, пришедшим неизвестно откуда, с толпой бродяг. Назвал сам себя царем иудейским и стал читать проповеди – учить жить. Но ведь Ему поверили, за Ним пошли. Потому что умел убеждать!

Когда отгрохотало эхо его голоса, монахиня услышала, как об одно из окон капеллы бьется муха. После паузы магистр заговорил уже более спокойно.

– Задача церкви – спасать заблудших. Спасать, а не сжигать их самих и их творения. Выходит, они делают ровно противоположное…

Он замолчал, как будто припоминая что-то, и через секунду продолжил.

– Знаешь, в 1263 году, в Барселоне известный иудейский философ Нахманидес был вызван на диспут неким высокопоставленным церковным чиновником, который потребовал, чтобы Нахманидес ответил на обвинения против иудаизма. Против иудея был выставлен доминиканский монах Пабло Кристиани, сам бывший иудей, обратившийся в христианство. Судьей этого диспута решил стать сам король, Яков Арагонский. Спорили четыре дня, и в конце диспута король не только присудил победу Нахманидесу, но и выдал ему денежный приз, заявив, что никогда не видел, чтобы кто-то защищал явно неправое дело с таким искусством и благородством. Но главное – король перед началом диспута, понимая, что Нахманидес будет стеснен в приведении своих доказательств, предоставил ему полную свободу слова.

– Какой благородный король, – сказала монахиня с подчеркнутой иронией.

– Ну да – усмехнулся магистр. Но книги Нахманидеса он все-таки, приговорил к сожжению. Чтобы не злить церковь.

Оба замолчали. Эхо шагов учителя только подчеркивало стоящую в капелле тишину. Но через мгновение ее нарушил звук колокола, зовущий монахинь к утрене.

– Тайная вечеря перешла в тайную утреню – улыбнулся он. – Что ж, пора расходиться.

Подошел к оставленному на скамье кодексу, кивнув на него, спросил:

– Об этом кто—нибудь еще знает?

– Боюсь, что да – опустив глаза, ответила она.

Магистр вопросительно поднял брови.

– Когда я писала, то каждый раз, отлучаясь из своей комнаты, прятала пергамент в тайник, где его никто не мог бы найти, даже если бы искал. Но один раз по рассеянности я оставила его на столе. Когда вернулась, поняла, что кто-то заходил в комнату и видел рукопись, и даже листал ее. И кажется, даже рассказал о ней аббатисе.

– Почему ты так думаешь?

– Как—то странно она на меня смотрит после этого. Или, может, мне только так кажется…

– Плохо. А если прямо спросит, что скажешь?

– Скажу, что играла в слова, составляла головоломки. Грех невелик.

– Да, – подтвердил магистр, – гораздо меньше, чем ложь… Что ж, – добавил он, имея в виду уже явно кого—то другого, – сами виноваты… В любом случае, книги нет – и доказательств нет. А книги – он взял со скамьи кодекс и спрятал его под жакетом – действительно больше нет.

– Спасибо, учитель.

– Учитель у нас один – улыбнулся он. – А мы все – ученики. Прощай! – Повернулся и пошел к выходу.

– Еще одна просьба, магистр! – крикнула монахиня ему в спину. Он обернулся.

– Да?

– К вам скоро может прийти человек и спросить про книгу…

– Что за человек? Тот кто видел ее у тебя?

– Нет… Мужчина. Вы узнаете… Отличите его от других. Если он попросит отдать ему книгу – отдайте. Это добрый человек.

Он продолжал смотреть на нее, прищурившись, будто решая в уме какую—то сложную задачу. Потом, видимо, решив ее, коротко сказал:

– Хорошо!

И ушел.

Глава 3

Художниками становятся те, кто больше ни на что не годится!

Выслушав свой приговор, Клосс подумал о том, что большинство художников – и он сам в их числе – люди малообразованные, порой не имеющие понятия об элементарных вещах, о которых знает даже школьник. Знания им заменяет интуиция, с помощью которой они находят точные, логически завершенные образы. Примерно, как гениальный сыщик Шерлок Холмс, не знавший, что Земля круглая.

Судья Эртке, ведший уголовное дело Клосса по обвинению в оскорблении германской армии, судя по вопросам которые он задавал Клоссу и свидетелям, и выражению лица, с которым он слушал их ответы, образование получал тоже не в Гейдельбергском университете. Зато, финальная фраза вынесенного им приговора: «Передать издательские полномочия министру обороны Германии», свидетельствовала о замечательной интуиции, потому что была идеальным логическим завершением того, что происходило все последние годы за окнами этого здания. И 300 марок штрафа были, по мнению Клосса, вполне умеренной ценой за билет на спектакль в этом театре абсурда.

Дело было возбуждено по заявлению «возмущенного зрителя» – полковника Отто Майнкопфа, посетившего выставку рисунков и картин Герхарда Клосса под названием «Nobiscum Deus!», проходившую на набережной Лютцовуфер, 13 около месяца назад, в августе 1932-го года.

Полковника можно было понять – ему трудно было смотреть на изображения солдата в форме германской армии с головой свиньи, женщины без рук и ног, с железным крестом на заднице, распятого Христа в сапогах и противогазе и другие экспонаты в том же духе, как просто на художественные произведения. И уж совсем невыносимо – на того, кто имел свой взгляд на армию, противоположный его собственному.

Про себя Клосс искренне удивлялся, что ему платят деньги за его работы, ведь ему, собственно, ничего не надо было придумывать, художественные произведения создавала сама жизнь в Веймарской республике – только успевай переносить все это на бумагу. Вот и протокол судебного заседания, копию которого передал ему адвокат, тоже выглядел абсолютно совершенным художественным произведением.

Судья: Попрошу для начала обе стороны представиться. Истец?

Майнкопф: Отто фон Майнкопф, полковник Германской армии. Потомок Люксембургской императорской династии, Лимбургского дома…

Судья: Достаточно. Спасибо. Ответчик?

Клосс: Герхард Клосс. Художник.

Судья (к Клоссу): Я попросил бы вас рассказать нам, какими мыслями руководствовались вы, создавая и публикуя эти рисунки.

Клосс: Господин председатель, прошу не рассматривать это как неуважение к суду, но я не могу говорить об этих рисунках. Мой язык – язык художника, свои мысли я выражаю карандашом. Все свои мысли я исчерпывающе полно выразил в этих рисунках.

Судья (к Майнкопфу): Истец, изложите, пожалуйста, вашу позицию.

Майнкопф: Я считаю, что вся экспозиция выставки представляет собой гнусную травлю офицеров и рядового состава сухопутных войск. Почти каждый рисунок Герхарда Клосса содержит такую гнусную и отвратительную клевету, какой я в жизни своей не видывал.

– А почему по—латыни? – Воспользовавшись тем, что судья на время отстал от его подзащитного, шепотом спросил его адвокат, указывая на лежавшую перед ним афишу и имея в виду название выставки.

– «С нами Бог!» – девиз германской армии… – не понял Клосс.

– Да, но почему по—латыни?

– А—а… Чтобы было не так откровенно…

Судья: господин Клосс, вы согласны с обвинением?

Клосс: Какая глупость! Это просто…

Судья: Что глупость, господин Клосс – то, что сказал я или то, что сказал господин Майнкопф?

Клосс: Разумеется, то, что сказал господин Майнткоф. Это просто…

Судья: господин Клосс, прошу вас не оскорблять господина Майнкопфа. Правильно ли я вас понял, что с его обвинением вы не согласны?

Клосс: Совершенно правильно, господин судья.

Судья: Объясните нам, почему вы не согласны.

Клосс: Это просто рисунки. Это просто мои мысли о германской армии. Мысли не могут быть клеветой или травлей…

Майнкопф: Вы их опубликовали и выставили на выставке! Вы высказываете ваши мысли публично!

Клосс: Это не запрещено законом. Вот, господин судья вам подтвердит. Вы тоже можете выражать публично ваши мысли… (тихо, в сторону: если они у вас есть).

Майнкопф: Я протестую! Господин судья…

Судья: Господин Клосс, ведите себя прилично. Я делаю вам замечание.

Клосс: Слушаюсь, господин судья! Простите, погорячился. Больше не повторится.

Судья: Переходим к рассмотрению предмета обвинения… То есть, собственно рисунков. Господин Клосс, вам кто-либо заказывал эти произведения или вы делали их по собственному желанию?

Клосс: Часть из них была сделана по заказу, для спектакля «Швейк», остальные, как вы изволили выразиться, «по собственному желанию». Но и те, и другие я создавал, потому что чувствовал такую потребность.

Судья: Они были где-то опубликованы?

Клосс: Иллюстрации к «Швейку» были изданы отдельным альбомом.

Судья: На рисунке номер 3 изображена группа людей, слушающих проповедника. Изо рта которого вылетают гранаты, пули, винтовка, бомба и целая пушка. Кто эти люди, которым он проповедует?

Клосс: Заключенные.

Судья: Гражданские заключенные или военнопленные?

Клосс: В данном случае, это не имеет значения, как и вероисповедание священника.

Судья: Вероятно, вы имели в виду проповедника, проповедывающего войну. Это так?

Клосс: Да.

Судья: Вы не думали о том, что изображая священника таким образом, оскорбляете не только религиозные чувства верующих, но и военных? А если говорить в более широком плане, то и всего немецкого народа?

Клосс: Нет. Я, между прочим, тоже принадлежу к немецкому народу, и было бы странно, если бы я оскорблял самого себя. Когда я создаю свои работы, я не думаю о законах, а повинуюсь своему восприятию, которое у меня, может быть, острее, чем y других. Я воспринимаю свою работу, как свою миссию.

Судья: Господин Майнкопф, в своем иске вы написали, что работы, представленные на выставке, глубоко оскорбили вас – и как офицера, и как немца. Относилось ли это и к данному рисунку?

Майнкопф: Да, господин судья. Я офицер немецкой армии, я верующий человек и представитель древней германской династии Люксембургов – династии императоров и королей…

Адвокат Клосса: Я протестую! Господин судья, происхождение истца, даже если бы оно было действительно таким, не имеет никакого значения. Но я думаю, что господин Майнкопф… немного преувеличивает. Людям аристократического происхождения нет необходимости напоминать о нем постоянно и так назойливо…

Майнкопф: Господин судья! Это… Это неслыханно! Я могу предъявить доказательства… Они все поливают грязью… Мои предки создали великую империю, они… Они заложили основы великой Германии… великого будущего… Клосс… Ответчик… Сторона ответчиков разрушает это будущее!

Судья: Господин Майнкопф, успокойтесь.

Адвокат Клосса: Господин судья! Позвольте заметить, что господин Майнкопф только что уже предъявил нам свои доказательства…

Герхард усмехнулся и отложил протокол заседания. На этом месте оно прервалось, потому что Отто фон Майнкопф, в котором, видимо, взыграла кровь предков – императоров и полководцев – вскочил со своего места и с криком «я тебе сейчас покажу доказательства!», натурально бросился с кулаками на адвоката Клосса. Так что, уже подзащитному пришлось защищать своего адвоката, пока не подоспели охранники, полицейские – ну, или как там они называются в суде – и не оттащили члена дома Лимбургов.

После того, как его напоили водой и его голубая кровь немного остыла, заседание возобновилось, судья перешел к другим работам и продолжил пытать Клосса вопросами, вроде: «О чем вы думали» и «что вы хотели сказать этим рисунком». И каждый раз интересовался, не думал ли «господин Клосс», когда создавал этот рисунок, что он может кого-то обидеть? И каждый раз Клосс отвечал, что когда он создает свои работы, ему есть о чем думать, кроме того, что кто-то на него может обидеться.

Эти вопросы повторялись четыре раза подряд – по количеству «обвиняемых» рисунков. При разборе последнего он посмотрел на Герхарда не то с жалостью, не то с брезгливостью и спросил:

– Скажите, вам действительно безразлично то, что вы оскорбляете чужие чувства?

– Да – чистосердечно признался Клосс. – Иначе, я должен был бы действовать согласно этим чужим чувствам, а не в соответствии со своими собственными чувствами и убеждениями. Разумеется, таким образом я оскорбляю большинство, что и доказывает настоящий процесс. Но как художник, я не имею права считаться с этим. Я могу лишь повторить, что несу ответственность за мою работу, и я, как художник, разумеется, нахожусь в меньшинстве. На вашей стороне власть и большинство…

Чтение этого документа доставляло истинное наслаждение и по своему художественному воздействию он не уступал лучшим произведениям немецкой классической литературы. Но настоящей его жемчужиной, «вишенкой на торте», поднимавшей его до уровня подлинного шедевра, был приговор:

Суд присяжных Шарлоттенбурга, округа Шарлоттенбург-Вильмерсдорф… постановил:

1. Изъять из альбома листы 3, 8, 9 и 10

2. Эти работы, а также клише и пластины, с которых они печатались, уничтожить

3. Оштрафовать Герхарда Клосса, как художника, сбившегося с правильного пути, на 300 марок

В качестве дополнительной меры наказания – передать издательские полномочия на все работы Герхарда Клосса министру обороны Германии.

Вот кто теперь будет «наставлять меня на путь истинный»! – обрадовался Клосс. Впрочем, веселье было недолгим. «Шуточки все, шуточки – подумал он тут же. – А если молодчики, вроде Майнкопфа действительно придут к власти, мне станет уже не до рисунков и не до выставок. А ведь они уже и так при власти, в Рейхстаге»…

Он вспомнил, как обрадовалась жена два месяца назад, когда он неожиданно получил приглашение из Америки преподавать в Ассоциации молодых художников Нью—Йорка. И как поникла, когда он не ответил на него. Словно затаилась в ожидании самого худшего. Не решается спросить прямо, но в ее взгляде до сих пор – немой вопрос. Но тогда ситуация еще не казалась такой драматической… А сейчас – пожалуй, пора. Этот суд и этот приговор, кажется, недвусмысленный «знак свыше». Что ж, надо ее успокоить и обрадовать.

Войдя в комнату жены, он торжественно произнес:

– Эва, мы уезжаем в Штаты!

Глава 4

Незнакомые номера на телефоне – к неприятностям.

Этому Чеховича научил жизненный опыт. Он почти никогда не отвечал на них. Почему он сделал исключение на этот раз? Может, интуиция подсказала, а может, это тоже было последствием дырки в голове.

– Слушаю!

– Эдвард Брониславович?..

Таким голосом обычно разговаривают экскурсоводы и референты больших начальников. Вернее, референтки. Подтверждения своего предположения они никогда не ждут, потому что никогда не ошибаются.

– Вас беспокоят из фонда «Духовные скрепы»…

– Ого! – Чехович мысленно присвистнул. Реклама этого фонда назойливо вылезала уже несколько лет изо всех гаджетов – разве что не из стиральной машины. Занимался он поиском по всему миру и покупкой культурных ценностей и произведений искусства – «для приумножения славы России», если верить той же рекламе. Учредителем и председателем его был известный олигарх Элдор Асланов, которому народная молва дала нежную кличку «Чикаго».

– Меня зовут Светлана Игоревна, я референт учредителя нашего фонда, Элдора Усмановича Асланова («Йес!» – мысленно произнес Чехович) и звоню вам по его поручению.

Она говорила без единой паузы и так быстро, что Эдварду даже некуда было вставить дежурное «здравствуйте». Впрочем, такие сантименты, видимо и не предполагались, возражения – тем более.

– Эдвард Брониславович – официальная часть, видимо, закончилась, референтша заговорила медленнее и голос ее стал более проникновенным и «личным» – нам рекомендовали вас в администрации Санкт-Петербурга, как одного из лучших специалистов по средневековым рукописям. И Элдор Усманович хотел бы обратиться к вам… – она на секунду замялась – ну, скажем так, ему нужна ваша консультация и он бы хотел для этого встретиться с вами лично…

Даже когда Чехович работал в Администрации города, ему, мягко говоря, не часто приходилось иметь дело с олигархами. Тем более – из «первого ряда». Если же быть совсем откровенным, он вообще никогда не соприкасался ни с ними, ни с чиновниками уровня выше, чем начальники отделов культуры и внешних связей – тех, в которых служил. Но уже пятнадцать лет, как он ушел с госслужбы и был «медиевистом – фрилансером», как сам себя называл – писал книжки, статьи в научных журналах, консультировал киношников – и за это время забыл даже как выглядят люди подобного уровня. В общем, жизненный опыт, научивший его не доверять незнакомым номерам телефонов, не подвел и на этот раз – напрасно, ох, напрасно, ответил он на звонок!..

Трубка неожиданно замолчала, и Чехович не сразу сообразил, что теперь его очередь говорить.

– Э-э… Я должен прилететь в Москву? – неуклюже сказал он в растерянности.

– Да ну, бог с вами! – «возмутилась» референтша. Он готов приехать в Петербург, когда вам будет удобно.

В ближайшие дни я не слищком занят…

– Замечательно! Завтра сможете?

– Давайте завтра.

– Тогда записывайте адрес: Большой проспект, дом 42, на Петроградской.

– Там ваш офис? – спросил Чехович.

– Ну, в общем – да… Давайте, я объясню вам, где это. Угол Большого проспекта и Стрельнинской улицы. В этом доме находится детская школа искусств. Поворачиваете на Стрельнинскую, проходите буквально пятьдесят метров – и увидите зеленый скверик за домом. Входите в калитку, поворачиваете налево, во дворе дома увидите дверь – она там одна. Заходите, поднимаетесь на второй этаж – ну, и там уже увидите нашу вывеску. В какое время вам будет удобно?

– В любое.

– В тринадцать часов устроит?

– Вполне.

– Отлично, я ему передам, он будет вас ждать в 13 часов на Большом, 42. Всего доброго!

Телефон булькнул и замолчал. Кот, все время разговора стоявший на столе, с любопытством заглядывал в глаза хозяину. Но даже после долгой паузы, потребовавшейся Чеховичу, чтобы прийти в себя, комментарий его на этот раз был лаконично—неопределенным:

– Вот черт!.. – сказал он, кивнув на смартфон.

***

Дом оказался симпатичным, приземистым двухэтажным особняком желто-коричневого цвета. Судя по его эклектичному стилю, в котором намешаны были и классицизм, и «византия», и кажется, даже барокко, построен он был в конце XIX века. Вдоль всего фасада и по Большому проспекту, и по Стрельнинской в окнах – белые занавески-маркизы. Скромная небольшая вывеска на главном фасаде: «Санкт-Петербургская детская школа искусств на Петроградской».

Чехович свернул на Стрельнинскую, прошел, как было сказано, через калитку в стальной ограде – в зеленый дворик, и мимоходом отдал дань хорошему вкусу олигарха: место было выбрано очень удачно – с одной стороны, его можно было считать одним из самых «козырных» в городе, с другой – уютно скрыто от любопытных глаз.

Он поднялся на второй этаж и на маленькой площадке-пятачке увидел скромную дверь с вывеской «Фонд «Духовные скрепы» – даже без «российский». Хозяин явно хотел произвести благоприятное впечатление на приглашенных еще до встречи с ним.

– Входите, входите! – раздалось из-за двери в ответ на робкий стук Чеховича. Эдвард открыл дверь и шагнул в комнату. Поразительно – она словно продолжала создание образа, который должен был ассоциироваться со скромностью и вкусом. Очень маленькая – метров 15, с минимумом мебели, из которой сразу бросался в глаза большой старинный письменный стол, почти во всю ширину стены перед окном. Хозяин, вставший из-за стола и с радушной улыбкой шагнувший навстречу гостю с заранее протянутой рукой, завершал создание собственного образа.

Элдор Асланов не был «медийным» олигархом. Он всегда старался держаться в тени, не лезть в политику, никогда не давал интервью. Известно про него было не много, а Чеховичу, сосредоточенному на своих научных интересах и очень далекому от «мирских» дел, еще меньше. Кажется, постоянно он жил в Лондоне, появляясь в Москве только по случаю передачи в один из наших музеев очередной приобретенной им реликвии.

Очень недолго его имя было на слуху в середине 90-х – «желтая пресса» писала тогда о конфликтах, возникавших у Асланова с бизнесменами – с кем-то он судился, с кем-то даже подрался… Затем, эти бизнесмены один за другим стали таинственным образом исчезать… Именно тогда и появилась в народе кличка «Чикаго». Но в это время Чехович как раз готовил документы для поступления в Гарвард, и все эти истории прошли для него лишь фоном.

После разговора с «референтшей», Чехович попытался вспомнить, как выглядит ее шеф, но словосочетание «Элдор Асланов» не вызывало в памяти никаких ассоциаций, кроме карикатур на «буржуев» в советских газетах – пузатых и носатых персонажей во фраках и цилиндрах. Поэтому прежде чем отправиться на встречу, он заглянул в Википедию, чтобы хотя бы взглянуть на фотографию Асланова, но и там его ждало разочарование – «фотка» была совершенно невнятная, миллиардер был снят в момент, когда направлялся к вертолету, сзади, так, что видна была только одна четверть лица.

Реальность его удивила. Навстречу шел человек лет пятидесяти, среднего роста, с фигурой штангиста легкой весовой категории, одетый в синие джинсы и футболку салатного цвета. Вытянутое, правильной формы лицо, в котором, несмотря на имя и фамилию, не было ничего восточного, вызвало у Чеховича ассоциацию с каким-то популярным артистом, но с каким именно – он не мог вспомнить. Такой же артистической была и его улыбка – чуть «скошенная» в правую сторону, что придавало ей еще большее обаяние.

Чехович всегда стеснялся своей внешности и поэтому немного завидовал людям, которые выглядели – с его точки зрения – более презентабельно. Пожимая протянутую руку миллиардера, он вдруг представил, что подумал Асланов, впервые увидев «этого знаменитого ученого, специалиста по средневековым рукописям». Это должно было выглядеть примерно так:

Невысокого роста и очень худой человек, лет сорока пяти, с темными, короткими волосами, вытянутым лицом, впалыми щеками, носом—клювом и большим ртом, который в улыбке растягивался до совершенно уже неприличных размеров. Глубоко посаженные глаза смотрят внимательно и настороженно, словно в бинокль из укрытия. Немного сутулится при ходьбе, отчего руки кажутся непропорционально длинными. Похож на героя Чарли Чаплина, только прилично одетого.

– Много слышал о вас, как о замечательном специалисте – сказал Асланов, – поэтому очень приятно познакомиться лично. Кофе, чай?

– Нет, спасибо, – очень жарко, – сказал Чехович.

– Да, вы правы, – согласился Асланов, взял со стола золотистого цвета колокольчик, который Эдвард сразу не заметил, и потряс им над головой. В следующий момент в углу комнаты, рядом с окном, открылась дверца, которая тоже осталась незамеченной Чеховичем – и не мудрено, она почти не выделялась на фоне стены – и в комнату вошла средних лет женщина в очках, в строгом костюме: «блузка, жилет, юбка».

– Анна Львовна, – обратился к ней Асланов, – приготовьте нам что-нибудь прохладительное, пожалуйста. Женщина кивнула и скрылась за дверью.

Хозяин кабинета вытащил из-за стола свое кресло, на котором сидел перед приходом Чеховича, поставил его с другой стороны стола – там, где положено было сидеть посетителям, и напротив него поставил другое кресло, до того скромно стоявшее в углу комнаты.

– Прошу – указал он на второе кресло, а сам сел в свое, забросив ногу на ногу.

– Давайте сразу к делу – сказал Асланов уже другим, деловым тоном, в котором слышались даже жесткие нотки. – Мне нужен специалист по средневековым рукописям и сведущие люди посоветовали обратиться к вам. Ваша биография действительно «внушает» – истфак ЛГУ, Гарвард, солидный список работ в очень авторитетных научных изданиях… А когда я обратился в администрацию города, где вы работали после возвращения в Россию, мне сразу же назвали ваше имя – и больше никакого. Это… – он сделал паузу и снова улыбнулся своей «скошенной» улыбкой – о чем-то говорит, правда? Чехович пожал плечами – да мол, наверное говорит, но я не виноват.

– Ой, спасибо, спасительница вы наша! – вдруг сказал миллиардер – и в этот же момент Анна Львовна, неслышно вошедшая в комнату за спиной Чеховича, возникла перед ним и поставила на стол поднос с двумя высокими стаканами, в которых было что-то прозрачное с кубиками льда и соломинками. Если бы он не проводил ее взглядом, то не заметил бы, и как она вышла – ходила секретарша совершенно бесшумно. «Как Христос по воде» – подумал он. Также бесшумно открылась и закрылась за ней незаметная дверь в углу комнаты.