Сылка – самый север Среднегорской области. А на самом севере самой Сылки расположился небольшой таёжный посёлок Вёпс на три сотни человек. Хотя ещё недавно он насчитывал шестьсот жителей. Тут функционировал лесопункт объединения «Сылкалес». С появлением В-52 из селения постепенно мигрировала наиболее деятельная и свободолюбивая часть ёпсовцев – те, кого выжила новая командно-административная структура. Зато прямо на окраине посёлка выросла колония-поселение для лиц, ранее осуждённых за умышленные преступления, но твёрдо вставших на путь исправления. Насчитывала она триста лиц спецконтингента. Так что, формально «демографический баланс» оказался соблюдён.

А вот задолго до описываемых событий, ещё в сталинскую эпоху, на одной из улочек Вёпса был срублен бревенчатый домишко. Его поставил вёпсовский лесоруб и ветеран Великой Отечественной войны Василий Кобза. Придя с фронта, белокурый белорус Василий не стал тянуть со свадьбой, и женился на черноглазой и симпатичной татарке Зульфие Алиевой. Не затянул Кобза и с сыном, который родился у них в 1947 году. В так называемые застойные годы Василий умер от старых фронтовых ран, а Зульфия – от женской болезни. И остался в домишке их сын Григорий.

Если Василий был героем самой страшной из войн, то его сын стал кавалером ордена Трудового Красного Знамени и знатным лесорубом, бригадиром лесозаготовительной бригады. В чём-то повторяя отцовский путь (как и многие из нас), Григорий обручился с красавицей-татарочкой Альфиёй Ахметовой. И в 1979 году в семье Кобзы появилась девочка. Дочь назвали Ксюшей. Радость родителей по этому поводу вскоре была омрачена тревожностью: выяснилось, что у ребёнка врождённая эзотропия8, осложнённая близорукостью. К тому же, у Ксюши имелся ещё один врождённый дефект – «заячья губа». Ныне уж и неведомо, чем так провинились перед Всевышним Григорий с Альфиёй, но как было, так было.

Семь лет тому назад ёпсовцы ощутили на себе диктат полковника Шварца, печально охнув: «Вё-ёпс!». И тонкой вереницей, точно стая журавлей осенью, потянулись в поисках лучшей доли в иные края. Причём покидали посёлок самые квалифицированные кадры, которых принимали с распростёртыми объятьями в других лесных регионах. Вынужденно мирились с новыми порядками лишь не самые инициативные и классные лесозаготовители. В новые места их никто не звал. И укоренившаяся на Сылке жёсткая исправительно-трудовая структура вытесняла оставшихся в так называемую «обслугу»: почтальонами, уборщицами, на коммутатор…Либо же нужно было получать специальное образование, аттестоваться и работать в качестве кадровых сотрудников учреждения со «спецконтингентом».

Герой труда Кобза долго терпел перемены. Он не изменял Сылке, потому что слишком любил свою маленькую родину. Да, он хозяйствовал в тайге. Но всегда это делал бережно. С сохранением молодняка, приспевающих полос, семенных групп. Так, чтобы делянка не превратилась в вечную пустошь, валежник да бурелом. Так, чтобы на месте ухоженной лесосеки со временем вновь зашумел корабельный бор. А вот для нагрянувших колонистов главным было «хапнуть мильён кубов», отчего Григорию Васильевичу становилось невмочь.

А месяц тому назад Кобза получил очередное приглашение от бывшего директора Вёпсовского лесопункта Асауленко, который ныне руководил леспромхозом в Нижнезаводском районе. Тот звал знатного бригадира к себе. И терпение Григория лопнуло. Он в одночасье взял расчёт и уехал к Асауленко.

Сегодня Альфия и Ксюша получили от главы семейства письмо. Тот расхваливал новое место и твёрдо обещал: «А недельки через две заберу вас к себе хорошие мои». Сейчас мать и дочь сидели за кухонным столом и ужинали. Взбудораженные известием о предстоящем переезде, они никак не могли успокоиться. И всё строили планы на будущее. Альфия рассуждала о том, что в Нижнезаводске есть хорошая клиника, где Ксюше сделают косметическую операцию. А заодно обследуют у высокопрофессионального глазного врача: возможно, Бог даст, не всё так безнадёжно и со зрением.

– Ну что, ласточка моя, – ласково провела рукой воодушевлённая Альфия по роскошным косам Ксюши, – давай я тебе волосы расчешу, да станем ложиться спать. Да запереться надо, а то поздно уже.

– Мама, прочитай ещё раз папино письмо, – попросила её счастливая дочь.

– Ладно, – согласилась Альфия, снова извлекая исписанный тетрадный листок из конверта. – Слушай.

Восьмилетняя Ксюша внимала маме и грезила о том, как разительно изменится жизнь, когда её вылечат. Её детское сердечко не предчувствовало, что ей уготована совсем другая участь.

Осуждённые Вёпсовской колонии-поселения Жерздев, Сидорчук и Мелюзик закончили колоть дрова во дворе дома прапорщика Растащилова к вечеру. Жена «прапора» до отвала накормила их прямо в сарае-дровянике белым хлебом, жирным борщом и котлетами. «На посошок» Растащилов, которого от запаса дров растащило, сунул Сидорчуку и Мелюзику по пачке чая, а Жерздеву, как «бугру»9, – поллитровку самогонки.

– Хлопцы, – попросил их успевший «принять на грудь» Растащилов, – чур, уговор: пить станете в таком загашнике, чтоб ни одна тварь вас не прижучила. А так всё тип-топ – на КПП10 вас шмонать не станут, и с ДПНК11 я договорился.

– О`кей, командор, – успокоил его Жерздев, пряча бутылку за пазуху.

И осуждённые цепочкой двинулись через посёлок в направлении колонии. В первом же тёмном закоулке Жерздев не выдержал и тоном, не терпящим возражений, не столько предложил, сколько распорядился, извлекая поллитровку:

– Ну, чё, глотанём, братва?

– Засекут, – поопасился было Сидорчук, оглядываясь вокруг.

– Не засекут, – сказал Жерздев, заходя за какой-то сруб и делая знак остальным следовать за ним.

За срубом Жерздев взболтнул бутылку и на мах через горлышко выпил ровно половину. Отмерянную им пайку собутыльники восприняли как должное, потому что «бугор» был громилой, ростом под два метра и мускулистой массой за центнер. В зоне у него были две «кликухи»12: официальная – «Каратист», и неофициальная – «Джек-петушитель или Смерть пидорам». По уголовному статусу он не принадлежал в полной мере к «блатным»13, отнюдь, впрочем, не нуждаясь в том. Во многом он был сам по себе, подобно всякой сильной личности или хищному зверю. Ведь места лишения свободы отнюдь не изолированы от гражданского общества непроницаемой стеной. И здесь тоже началась своя перестройка, связанная с перегруппировкой структур и наполнением «понятий»14 новым содержанием. Каратист являл собой такого законченного садиста и циника, что, подчас, даже криминальных авторитетов оторопь брала. Таких в зонах обзывали «беспредельщиками», а позднее окрестят «отморозками».

В отличие от него коренастый Сидорчук принадлежал к «мужикам», то есть к той основной категории осуждённых, что не рвутся ни в активисты, и не тяготеют к злостным нарушителям режима. Это рабочие волы, что безмолвно тянут свою лямку, мечтая о воле, о возвращении в семью. Тщедушный же Мелюзик и вовсе относился к «шестёркам»15.

Изрядно хлебнув самогона, Жерздев, протяжно закряхтев, протянул поллитровку Сидорчуку:

– Кха-кха-а-а…Захор-рошело! На, пей, чудак на букву «мэ».

– Да я не хочу, – отшатнулся было Сидорчук.

– А ну, пей! – приглушённо прикрикнул на него Каратист. – Ишь ты, Сидорчук на букву «пэ». А то я тебе щас твой обвисший одночлен на многочлен раскидаю.

И он обозначил удар ногой в пах «отказника». Тот вздохнул, принял бутылку и сделал глоток. Мелюзик отведал спиртного безропотно – выражая приверженность круговой поруке. Затем вожак «прикончил» поллитровку, и троица вновь двинулась к зоне.

Сидорчук и Мелюзик шагали сгорбившись. Привычно чуть заводя руки за спину. Жерздев же беспрестанно егозил и чего-то высматривал, чего-то вынюхивал. Когда подходили к последним домам, он скомандовал: «Стоп!». Осуждённые остановились.

– Это чья хибара? – указал Каратист на рубленый домишко, одно окошко которого светилось и сквозь стекло виднелось два женских силуэта.

– Эта? – переспросил Мелюзик. – Да это же этого…Ых…Как его…Ну…А-а-а! Кобзы же. Кобзы.

– Который…х-хе…герой труда? – уточнил Жерздев.

– Ага, – угодливо «подшестерил» Мелюзик.

– Он же, кажись, за длинным рублём куда-то подался? – сняв рукавицу, припоминающе прикусил грязный палец Каратист.

– Да-да. Всё-то ты знаешь, – «метал бисер» перед ним Мелюзик. – А его мочалка… Эта…Альфия – вона сидит.

– Которая с коммутатора?

– Она, она, – поддакнула «шестёрка».

– Орденоно-о-о-сец…, – приценивающе протянул Жерздев. – У меня деда красные пидоры раскулачили, а герои труда, вишь ты, деньгу зашибают да красную икру жрут. А ну, айда, пощупаем его мочалку.

И он решительно свернул с накатанной и широкой снежной дороги на узенькую тропинку, ведущую к домику Кобзы.

– Ну, вы, мужики, как хотите, а я айда до хаты, – вполголоса пробормотал Сидорчук, и продолжил было движение к колонии.

Если Сидорчук дважды «залетал» по пьянке на нары из-за воровства, то Каратист, тоже «мотавший вторую ходку», – за злостное хулиганство. Его из Выйской колонии строгого режима, где он отбыл три четверти срока, вывели на поселение исключительно потому, что нашёлся и там свой растащилов. Естественно, «не за просто так». В результате Жерздев, фактически не вставший на путь исправления и являя собой «отрицалово» – то есть, отрицательно настроенного осуждённого, оказался на Вёпсе. Ясно, что «мужику» Сидорчуку вовсе «не улыбалось», «идти прицепом» за ним. Быть «подельником» с таким «оторвой» – участь крайне неблагодарная. Тем паче, что у того, видимо, от давно не пробованного самогона «крыша поехала».

– Куда! – волчком «крутанулся» Каратист, различив последние слова «отказника». – Куда, чудак на букву «мэ»! Урою, нах-хер, паскуда!

И он так сжал ворот «телаги» Сидорчука, что у того шейные позвонки захрустели. Захрипев от удушья, тот задёргался в его руках. Да не тут-то было: от Жерздева «за просто так» не вырвешься. Лишь когда «мужик» начал обмякать в его смертельных объятиях, Каратист ослабил железную хватку.

– Усёк!? – напоследок «отвалил» он Сидорчуку оплеуху.

– Кха-кха…Кха…У-усёк, – полузадушено прохрипел тот.

– А ну пош-шёл! – неожиданно и ни за что ни про что Жерздев пнул под задницу Мелюзику, который и в мыслишках не порывался ему перечить.

«Шестёрку» подбросило на полметра, и он покорно и поспешно, путаясь в собственных ногах, в полуприседе засеменил по тропинке, ведущей к домику. Так передвигаются проштрафившиеся и обмаравшиеся шкодники. За ним следовал морально сломленный Сидорчук, а замыкал «шествие сутулых», привычно сцепивших руки «в замок» за спиной, Каратист.

– Вишь, чё буран-то разгулялся! – глянула в окно Альфия, услышав, как хлопнула наружная дверь в сенях. – Заболтались мы с тобой, Ксюшенька. Айда закрываться, да ложиться спать.

– Айда, – согласилась с ней дочка.

Женщина открыла двери, ведущие из избы в сени, и в ужасе отпрянула, различив в темноте мужскую фигуру. То был Мелюзик.

– Ой!…О-ой-ё-ей! – заголосила Альфия, захлопывая дверь и судорожно пытаясь накинуть на петлю крючок.

Ан не тут-то было! Жерздев в прыжке отбросил Мелюзика прочь, и с такой бешеной силой рванул дверь на себя, что Альфия пробкой вылетела в сени и сбила с ног сторонившегося Сидорчука.

– Чего ж, ты,…хозяюшка, так гостей дорогих привечаешь? – хищно ощерился Каратист, небрежно поднимая женщину с пола и мощным тычком, вталкивая её в дом. – Не гоже так-то!

И он пинками «простимулировал» Сидорчука и Мелюзика, копошащихся на полу, отчего те поспешно последовали за беспредельщиком.

– Мама!…Мамочка!…Что там такое? – вскочив с табуретки, меж тем нервно, с паузами принялась выкрикивать девочка. – Что там?

– Не «что», а «кто», – поправил её разозлённый колонист, проходя внутрь. – Тоже мне, грамотейка. Бескультурщина неотёсанная. Дичь лесная.

– Мама!…Мама, ты где?! – не унималась испуганная Ксюша, не слыша материнского отклика. – Мамочка, где ты?

– А ну, уйми этого…гнусного ублюдка! – угрюмо скомандовал Жерздев женщине, брезгливо всматриваясь в уродливо вздёрнутую губу девочки. – Или я сам ей…пасть заткну.

И он от порога бросил рукавицей в Ксюшу, угодив той в лицо. Несчастное дитя подавленно замолчало, не понимая, что происходит. Альфия, приходя в себя, подскочила к дочурке, прижала её головку к своей груди и принялась гладить девочку по густым волосам, успокаивая её:

– Не бойся, Ксюшенька. Не бойся…Я с тобой…

– Мама, мамочка, кто к нам пришёл? – вся дрожа, прильнула к ней девочка, обхватив мать за талию.

– К нам…К нам…К нам дяди пришли, – не могла подобрать нужных слов Альфия. – Не бойся. Они…Они…хорошие дяди.

– Мы хорошие! Мы очень хорошие! – хохотнул главарь сброда, приближаясь к кухонному столу и въедливо изучая облик Ксюши. – Она чево, ещё и косая?

– Да, она плохо видит, – прошептала женщина.

– Ну и разнесло же карлику…жабу! – осклабился Каратист, принимаясь шнырять бесовскими глазами уже по жилищу. – Гля-ка ты, снаружи хибара хибарой, а внутри ничё так – разжился герой труда на народной кровушке, хе-хе.

Скромное жильё Кобзы состояло из кухни-прихожей, располагавшейся сразу за порогом, а также просторной гостиной и маленькой спаленки. Зато обстановка по тем временам впечатляла, поскольку хозяин очень прилично зарабатывал, а централизованное снабжение позволяло лесозаготовителям жить безбедно. На кухне стоял большой холодильник, а в зале – мебельный гарнитур из натурального дерева, импортный цветной телевизор и, что тогда и вовсе было в диковинку, – японский видеомагнитофон.

– Попили кровушки, – довольно подытожил Жерздев, завершив беглый обзор. – Теперя мы у вас отсосём.

И он, скинув телогрейку, по-хозяйски расположился за обеденным столом.

– Гулять, братва, – распорядился главарь в адрес Мелюзика и Сидорчука, скованно переминавшихся у входа.

– Может, отвалим? – робко предложил Сидорчук.

– Я те щас люлей отвалю! – зычно рявкнул главарь, а когда запуганные компаньоны сели на табуретки, приказал Альфие: – Водяры и жратвы. Живо! И эту…отрыжку несвоевременно вынутого члена, – брезгливой отмашкой указал прожжённый циник на девочку, – убери отсюда, убери.

Мать, от греха подальше, поспешно увела дочку в спаленку. Вернувшись, она откинула ковёр, постеленный у порога, и под ним в полу обнаружилась крышка люка, ведущего в подполье. Спустившись туда, она извлекла две запотевших бутылки водки. Выставив их, Альфия стала накрывать стол, трясущимися руками щедро доставая закуску из холодильника.

Бутылку водки «Столичная» и львиную долю закуски Жерздев, практически один, «уговорил» за пять минут. Его собутыльникам спиртное «не лезло». Те понимали, что вечер приобретает дурной оборот. Они «вляпались». И за то, что они уже «отчебучили», им «светит» прибавка к ещё не отбытому сроку. Если не уладить инцидент по-мировому.

– Может тово…, извинимся перед хозяюшкой, да и отчалим? – робко предложил Сидорчук. – А то…

– Ну-ка ты, Сидорчук на букву «пэ», заткнись! – оборвал его Каратист. – И не шевели губами, а то у меня член встаёт. Ещё пикнешь, я из тебя петуха сделаю. И взлетишь на мою каркалыгу. Усёк?

– Усёк, – поник тот.

Пользуясь тем, что осуждённые не обращают на неё внимания, Альфия отлучилась в гостиную. Она надеялась позвонить сменщице на коммутатор и шепнуть про распоясавшихся колонистов. К несчастью, женщина до того волновалась, что выронила, поднятую было, трубку, и та громко звякнула о телефон. Заслышав звон, Жерздев зверем влетел за ней и тотчас обо всём догадался.

– Ты чё, в натуре,…подстилка коммунизма! – рявкнул он, хватая Альфию за длинные волосы и наматывая их на руку. – Или тухлой веной на член сесть захотела? Я те хоть щас организую это удовольствие.

– Ой-ё-ёй! – заойкала та. – Я пыль, пыль протирала…

Колонист ухватил телефон свободной рукой и так хватил им об пол, что тот разлетелся на мелкие осколки.

– Вдругорядь я тебе также пыль на башке вытру, – более чем реалистично пообещал он женщине.

– Мама! Мамочка! – вся в слезах появилась перепуганная Ксюша из спаленки, водя перед собой ручонками.

– Ну-ка ты, леди на букву «бэ»! – исступлённо заорал на Альфию Каратист, отпуская её. – Убери эту отрыжку. Или я за себя не ручаюсь!

Мать снова принялась успокаивать дочку, уведя её в спаленку. Жерздев же возвратился на «паханское» место за столом.

– Ничё, пацаны! – подбодрил он Сидорчука и Мелюзика, удручённо втянувших забубённые головёнки в плечи. – Всё путём! Щас дёрнем по стакану, и жизнь забьёт ключом. И всё по голове! Га-га-га! В жилу я базарю? – обратился он к «шестёрке».

– В жилу, в жилу, – льстиво поддакнул Мелюзик по прозвищу Вантуз, поднимая наполненную стопку.

– Ну, будем, – опрокинул стопку в рот главарь, обретая былое довольство. – А не поговорить ли нам, господа мазурики, о прекрасном? Вот, к примеру, у тебя, Вантуз, есть вши?

– Вши-ы? – разинул тот рот от неожиданного оборота. – Нет. Чего нет – того нет.

– Ну, вот и прекрасно! Га-га-га! – жеребцом-тяжеловозом заржал Каратист.

– Хи-хи-хи! – в тон ему мелко и дробно захихикал Мелюзик.

– А вот скажи, Вантуз, гры-гры-ы-ы, – громко и сыто рыгнул Жерздев после очередного куска заливного мяса с чесноком, – чево это такое: маленький мальчишка в сером армячишке по дворам шныряет, крохи собирает, по полям рыщет, коноплю ищет?

– Коно-плю и-щет?… – пережёвывая дармовую «закусь», – рассуждал подхалим. – Дык это же наркоман! – осенило его.

– Сам ты наркоман, – пренебрежительно щёлкнул его по лбу «интеллектуал». – То воробей.

– Воробей?

– Воробей.

– А-а-а, воробе-е-ей! – дошло до «шестёрки».

И они на пару загоготали.

– А чичас твой черёд, Каратист, – хитро прищурился Мелюзик. – Чево такое: голосистая певица никогда не устаёт, то толстеет, то худеет, громким голосом поёт.

– То толстеет, то худеет, – забормотал Жерздев. – Хым…То толстеет, то худеет… Голосистая певица…Хым…А-а-а, допёр, – обрадовался он. – Да то ж Алла Пугачёва!

– Сам ты – Алла Пугачёва! – давился хохотом Мелюзик. – Хи-хи-хи! Гармошка это. Гармошка.

– Хым, – помрачнел «интеллектуал», не любивший оставаться в дураках. – Щас я тебя, мелочь пузатая, точняк наколю. Чево это за бутерброд такой: чтобы спереди погладить, надо сзади полизать?

– Хе-хе, – похабно заухмылялся собутыльник, не затрудняясь размышлением. – Ну, ты даёшь! Хе-хе-хе. Тот «бутерброд» промеж ног…у Альфии затесался. – И он большим пальцем, оттопыренным от кулака, не глядя, ткнул за спину – в сторону спаленки, где укрылись несчастные дочка с матерью.

– Дур-рак ты, Вантуз! – «уел» его Каратист. – То ж марка. Почтовая марка.

– Марка?

– Марка.

– А-а-а, ма-арка! – наконец-то сообразил тугодум.

И распустившаяся парочка опять смачно и двусмысленно загоготала.

– Но по большому счёту ты прав, Вантуз, – первым прервался Жерздев. – Разве ж может быть прекрасное без баб-с? Не-а. То-то и оно-то! – назидательно воздел он указательный палец. И, выдержав характерную паузу, позвал: – Альфия, а ну геть до мэнэ.

– Ась? – обеспокоенно ёжась, выглянула та из спаленки.

– Ась, – скорчив гримасу троглодита, передразнил её похабник. – Ну, дерёвня! А ну, поди сюда.

– Да не, – боязливо отказалась, было, женщина, – мы туточки…

– Туточки, – язвительно хмыкнул Каратист. И угрожающе прикрикнул: – Поди быстро, а не то я за твоего ублюдка примусь!

Альфия присела на край табуретки близ стола. Жерздев по-хозяйски выставил из кухонного буфета четвёртую стопку и налил туда водки из початой второй бутылки.

– Пей.

– Не, не пью я, – попыталась отнекиваться телефонистка.

– Пе-е-ей! – прохрипел главарь, ухватывая её за густые волосы и наматывая их на руку.

И женщина, давясь от усердия, выпила спиртное. Колонист отпустил её волосы, прицениваясь, окинул прищуренным взглядом, и спросил:

– А что, Альфия, люди не бздят, что твой муж – герой труда?

– Пе-передовик, – съёжилась та, со страхом ожидая очередной выходки жуткого непрошенного гостя.

– Тащи, – распорядился осуждённый. – Тащи сюда его звезду.

– Дык, – выгадывая время, заикнулась телефонистка. – Дык…У него ж не звезда, а орден. И он с собой её забрал.

– Тащи, лярва! – вскакивая, взревел Каратист. – Что ещё за кипеж?!

Он выхватил из буфета хороший фарфоровый чайник и так «саданул» им о стену, что тот разнесло вдребезги, а осколки разлетелись по всему дому. Сидорчук и Мелюзик по-бабьи взвизгнули, и запоздало прикрыли головы руками, точно при взрыве атомной бомбы.

– Щас расхерачу, нахер, всю эту богадельню! – орал буян, бегая по кухне.

Он выхватил из буфета фарфоровую чашку и со звериным рыком: «И по башке! И по башке!» – замахнулся на женщину. Все, кто был на кухне, зажмурили глаза и повторно инстинктивно прикрылись руками…Однако в последний момент злобный хулиган хватил чашкой об пол.

– Я чичас…Я принесу…Я принесу…, – забормотала Альфия, лицо которой от ужаса покрылось восковой желтизной.

– Чичас, чичас, – собезьянничал Жерздев, чуть остывая. – Тащи, шаболда, а не то я из тебя и из твоего выродка…чайник сделаю…

Кобза убежала в гостиную. Там в выдвижном ящичке мебельной стенки взяла коробочку с наградой и принесла её.

– Х-хо! – довольно осклабился мучитель, раскрыв коробочку. – Ни хиля себе штукен. Хотя…так себе цацка. Фуфло!

Уголовник нацепил на мышиного цвета колонистскую робу-униформу орден. Затем он взлохматил и насупил брови, раздул щеки, сочно почмокал губами и по-стариковски пропыхтел: «Догогой Геонид Игьич Бгежнев»16. Карикатурное изображение покойного генсека ему удалось, поскольку Мелюзик, несмотря на напряжение, захихикал, и даже Сидорчук, не сдержавшись, хмыкнул.

Напопугайничав и накривлявшись вдосталь, Каратист сказал Альфие:

– Врубай музон.

– Ка-какой музон? – не поняла та.

– Какой музон, какой музон, – исходил желчью уголовник. – Да музыку врубай, музыку! Поняла, недоделок генитальных органов?

– А…А какую музыку? – прошептала женщина.

– Любую! – отрезал осуждённый.

Кобза снова поспешила в гостиную. Там она включила проигрыватель и поставила пластинку с записью песни «Я люблю тебя, жизнь!» в исполнении Владимира Трошина.

– Бля! Что за…фигню ты запустила? – капризно бросил ей Жерздев из кухни.

– А чё надо-то? – с готовностью подалась ему навстречу Альфия.

– Чё надо-то, – передразнил её Жерздев. – Дерёвня!

Громила нервно поднялся из-за стола, прошёл в гостиную и сам принялся выбирать из стопки пластинок нечто подходящее. То, что ему не подходило, он давил ногами. Но разве пуританский и аскетичный советский эстрадный репертуар мог усладить его извращённый вкус? Наконец он удовлетворился тем, что подобрал виниловый диск с песней «Наш сосед» и настроил звук на полную мощность. «Как теперь не веселиться, не грустить от разных бед, в нашем доме поселился замечательный сосед…», – раздался из динамика бодрый голос певицы.

– Ну, засекут же нас, век воли не видать! – простонал Сидорчук, бросая взгляд на настенные часы с ходиками, когда главарь вместе с Альфиёй возвращался на кухню. – Девятый уже. Хватятся нас. Запалимся же…

В ответ Каратист походя заехал ему кулачищем в ухо, чтоб неповадно «возникать» было. От удара Сидорчук с табуретки улетел к входу в спальню. Урезонив таким образом «тихую оппозицию», Жерздев подвёл телефонистку к обеденному столу и приказал:

– Лезь на стол.

– За-зачем? – для проформы спросила та, внутренне готовая и не к такому обороту.

– Канкан танцевать будешь.

– Я…Я не знаю, что это такое, – залилась краской стыда Кобза уже не от того, что её унижают, а от того, что она вправду не знала, что такое «канкан».

– Вантуз, покажь ей, – повелительно дёрнул шеей дебошир.

Мелюзик без промедления соскочил с табуретки и, пыхтя от усердия, козлом обскакал стол, высоко задирая ноги под припев певицы: «Пап-пап, паба-дап-дап, пап-пап…»

– Лезь, – кратко повелел главарь женщине.

Поскольку та малость замешкалась, осатаневший колонист «с мясом» выдрал из своей спецовки нацепленную награду, отшвырнув лоскут с орденом прочь. Он одним маховым движением руки смёл со стола всю посуду, и прошипел: «Лезь, сука подзаборная! Лезь, подстилка коммунизма! Или я твоего ублюдка тухлой веной на перо17 посажу!». И остервенело всадил в центр столешницы нож для резки хлеба.

Альфия послушно забралась на стол и, стыдливо придерживая короткий подол халатика, принялась неуклюже махать ногами. Каратист, усевшись на табуретку, снизу плотоядно смотрел на полные икры и бёдра бедной горе-танцовщицы. «Сеанс, Вантуз! Смотри, какой сеанс!» – периодически по-звериному ревел он.

Едва песня отзвучала первый раз, как Мелюзик по сигналу Жерздева включил её вторично. Главарь сорвал с окаменевшей от кошмара женщины халат, плавки и лифчик, располосовав их прямо на ней ножом, и заставил изображать канкан в голом виде. Теперь на уже мало что соображавшую Кобзу пялились не только Каратист и «шестёрка», оравшие: «Сеанс!…Сеанс!…», но даже и Сидорчуку оказалось не по силам отвести от неё глаза.

<1 2 3 4...6 >

На страницу:

Перейти

2 из 6