Каталог проклятий. Антология русского хоррора

Я приоткрыл глаза и увидел, что мою ногу трудолюбиво глодает тощее и грязное существо. Оно с урчанием вгрызалось в гниющую рану, пытаясь одновременно кусать и лизать. Это был Луи, Луи Арот, французский юнга, по доброй воле перешедший к нам с работорговца "Конкорд", который оприходовала наша лихая флотилия. Мальчик грезил подвигами джентльменов удачи, но, конечно, сразу достался содомитам из грязной команды нашего славного капитана Эдварда Тича, Чёрной Бороды. Бедный парень, может быть, и выдержал бы первые два-три года, а потом стал бы таким же бешеным псом, как любой из нас. Но судьба положила ему оказаться здесь и полностью свихнуться от жары и рома. А ведь он даже не принимал участие в небольшом дружеском споре, после которого мы сюда и попали. Вряд ли он протянет долго.

Я несильно саданул его по башке пустой бутылкой и отпихнул здоровой ногой. Мальчуган заскулил и пополз по песку прочь. Спустя несколько ярдов он, шатаясь, поднялся на ноги и заорал, запрокинув почерневшее лицо к безжалостным раскалённым небесам:

– Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Со всех сторон ему нестройно ответили хриплые голоса нашей съехавшей с катушек команды. Ребята давным-давно расползлись по всему острову, благо слишком далеко тут не уползёшь: полторы мили в длину, половину в ширину да невысокий каменистый холм. И ни одного кустика, чтобы укрыться от беспощадного солнца, одни мерзкие колючки. Вот и весь этот риф, Богом забытый Сундук Мертвеца.

И маячат по нему унылые шатающиеся фигуры, а мертвецы путаются среди них, машут руками, скалятся, лакают ром и всячески притворяются живыми. Их становится всё больше, скоро всё тут заполнится призраками, среди которых живые исчезнут, словно их и не было. Ведь живых-то всего пятнадцать – столько высадили с барка "Авантюр", которым я, шкипер Билли по прозванию Бонс, недолго командовал. И песня родилась в первый вечер, когда мы дружной командой расселись на здешнем пляже и абордажными саблями сшибали горлышки бутылок, провожая взглядами удаляющийся в сторону Северной Каролины флагман флотилии капитана Тича "Месть королевы Анны", увозящий сундучок с золотом, из-за которого всё, собственно, и случилось.

– Пятнадцать человек на Сундук Мертвеца,Йо-хо-хо, и в бутылке ром!Пей, и дьявол тебя доведёт до конца.Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Мы горланили это всю ночь и половину следующего дня, пока солнце не расплавило нам мозги. А дальше не могли придумать ни слова. Может быть, когда-нибудь, когда эта история расползётся среди моряков, кто-нибудь и досочиняет нашу песенку. Но тогда нам всем будет на это глубоко наплевать, а пока достаточно и одного куплета.

Мы орали его и глушили ром, благо недостатка в нём не было – с "Королевы Анны" сгрузили ящики с бутылками, множество ящиков, взятых во вместительном трюме голландского торговца. Эти ящики да ещё связка абордажных сабель – вот всё, что оставил нам добрый наш капитан. И в этом была его змеиная мудрость прожжённого дельца пополам с жестокостью тигра-людоеда. Он ведь прекрасно знал, что моряку нужен только ром, что на ром джентльмены удачи просаживали все свои кровью взятые деньги. И он не казнил нас, нет, сэр, он просто дал нам то, что мы сами хотели. Надо ли рассказывать, как видел он будущее? Что морячки на острове, где совсем нет пресной воды, под ужасающим солнцем станут лакать и лакать пламя тростникового сока, пока им не начнут мерещиться груды золотых монет на дне морском, райские девы и адские дьяволы. И вот тогда они возьмут сабельки, которыми очень неплохо умеют махать, да и положат друг друга на пляже, по которому снуют отвратительные мелкие крабы. И тогда этот блудный остров по праву заслужит своё название – потому что всё это из-за сундука, сундука с проклятым золотом. Нет, Тич не был нашим палачом, он был всего лишь торговцем, которому мы задолжали. И он намеревался получить свои проклятые проценты.

Думал ли я, Билли Бонс, в море вышедший, когда мне не было и четырнадцати годков, и первый раз глотнувший рома после первого своего абордажа, который случился через неделю, что когда-нибудь ром, которым я жил, который был мне и мясом, и водой, и женой, и другом, станет так жестоко убивать меня и моих людей! Представляю, как хохотал, отходя от острова, старый чёрт Тич!

Я видел слишком много жестокостей, о которых в доброй старой Англии никто не подозревает, да и сам совершил их немало. Но убей меня Бог, если это не слишком – вот так истязать моряков, вся вина которых в их жадности, а покажите-ка мне не жадного джентльмена удачи… Тич сам виноват, когда близ Чарлстона предоставил нам добивать уже хорошо порванный нашими пушками шлюп, а сам на своей "Анне" погнался за более завидной добычей – неуклюжим барком. Ведь именно на неприглядный шлюп уплывающий в Англию на отдых старый каролинский работорговец погрузил всё своё золото, выжатое из чёрных рабских шкур. Когда я открыл сундучок после абордажа и в лицо мне сверкнуло, я просто обомлел. А старый торговец человеческим мясом (который, надо думать, тоже только удовлетворял спрос на свой товар) совсем опечалился, и, чтобы не расстраивать его дальше, я легонько полоснул ему саблей по горлу.

Я, конечно, понимал, что начнётся на борту "Авантюра", когда туда попадёт ящик, но даже не думал, что боцман Грэй так быстро сговорится с коком, который был ещё и командиром абордажной команды. Их тоже было пятнадцать, тех, кто решил избавиться от меня и остальных и уплыть с волшебным сундучком туда, где их не найдёт ни капитан Тич, ни Его Величество король, ни даже морской чёрт Дейви Джонс. Но уж от этого-то спасения нет, настиг он их, конечно, когда все они упокоились на дне его сундука, завёрнутые в грот и обвязанные линём. В общем, Арти Грэй прирезал моего помощника Тома Моргана и, пожалуй, добрался бы до меня, если бы Дарби Мак Гроу не хватил его пришедшимся под руку багром, через что у боцмана из башки выплеснулись мозги. А Дарби мозги вышиб кок – из пистолета. У меня не было времени доставать саблю, я просто схватил паршивца за горло и вырвал кадык. Он ещё и отвратительно готовил. Позже выяснилось, что он прирезал в трюме своего поварёнка – видимо, мальчишка пытался меня предупредить. Ну и всё пошло, как пошло – ребята грызли сталь и глотали свинец, пока из всей команды не осталось нас пятнадцать, выдохшихся, как пеоны на плантациях Мейна.

– Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

Мы смотрели друг на друга, прикидывая, продолжать ли делёж добычи или поднять все паруса и нестись отсюда, пока не появился Тич – я ведь тоже решил, что буду проклят, если отдам золотой сундучок в пасть нашего любезного капитана. Но пока мы пялились друг на друга, стало уже поздно – вот она, "Королева Анна", заходит с левого борта, и плещется над ней личный флаг мистера Тича: рогатый скелет с песочными часами в одной руке и копьём в другой, собирающейся пронзить алое сердце. Я часто думал над смыслом этого изображения, и мысли мои были печальными. Славный наш капитан Тич стоял на квартердеке и весь прямо-таки сиял от самодовольства. Напоминал он ходячий арсенал, потому что весь был обвешан пистолетами и размахивал огромным тесаком. Чёрную бороду, заплетённую в косички, развевал ветерок. Два зажжённых фитиля, которые свешивались из-под шляпы справа и слева от его лица, дымили немилосердно – капитан любил откалывать такие штучки. Как-то он спустился с перепившейся командой в трюм, зажёг там бочку с серой, закрыл все люки и не выпускал никого, пока его не начали умолять. Просто хотел показать морячкам, что такое ад. Он это хорошо знает, надо думать… Вот такой человек приближался сейчас к нам, и глаза его сверкали так, словно и вправду он сам дьявол из преисподней. За спиной его толпились ухмыляющиеся негодяи из его команды.

– Что, Билли, вздумал обвести старенького папу?! – проревел он мне, когда борт ударился о борт и команда "Анны" попрыгала на палубу "Авантюра". Драться у нас не было ни сил, ни возможности, мы просто стояли и ждали, что с нами будет.

Тич тянуть не стал – всадил пулю мне в ногу.

Теперь я думаю, что, послав нас в погоню за шлюпом, он знал, что золото на его борту и что мы схватимся друг с другом за него. А когда половина из нас прикончит другую, из засады появится он, Тич, и покарает мятежников. Кто выживет, ему было безразлично – он терпеть не мог и меня, и весь экипаж "Авантюра". Это был очень умный и очень-очень злой человек, капитан Тич, Чёрная Борода, и смерть для него не значила ровно ничего.

Да и что ожидать от человека, который заставлял плантаторов выдавать за него замуж юных дочерей, а после первой брачной ночи отдавал их своей команде… Я слышал, что таких "жён" у него было то ли двадцать, то ли тридцать. Помню одну маленькую креолку… Впрочем, это неважно.

Боль была дикой, я и сознание потерял, а очнулся уже на Сундуке Мертвеца, куда меня перенесли, кое-как перевязав. Дела мои были плохи – пуля раздробила кость, и вскоре рана загнила. Но теперь это уже не имело значения.

И ведь сперва всё так и было, как задумал злодей Тич. Парни горланили и пили на островке, и ром всё больше вымывал из них людей. Потом кто-то выругался, кто-то ответил, завизжала выходящая из ножен сталь, пролилась кровь… И тут меня что-то словно толкнуло.

Я сидел в сторонке и, привалившись к чуть менее горячему, чем весь остальной мир, камню, потихоньку потягивал из бутылки. Нога болела, словно её уже зажаривали в аду. Возможно, так оно на самом деле и было. Но когда зазвенели клинки, я резво вскочил. Даже боль вроде прошла. Я опирался на саблю в ножнах, а другая, обнажённая, была у меня в правой руке.

– Джентльмены! – рёв мой был крепок, как в былые дни под штормом или орудийным огнём. – Мы все очень плохие христиане, не читавшие Библию. Мы бесчестные и кровожадные животные, и всех нас рано или поздно ждёт петля, а за ней геенна огненная. Да и поделом нам. Но пока ещё черти не разодрали нас, мы живём в этом проклятом мире и желаем в нём выжить. Вы ведь хотите жить?

Уж не знаю, откуда во мне взялись все эти слова, но ребята молчали и, приоткрыв рты, внимали им, а на последний мой вопрос дружно заорали:

– Да!!

– А коли хотите, – продолжал я, – нам надо перехитрить этого грязного старого чёрта, капитана Тича, который хихикает и думает, что мы тут перережем друг друга, чтобы у его банды не осталось работы. Но мы проведём его за нос, его, ром и самого дьявола! Мы будем сидеть на чёртовом Сундуке Мертвеца, мы будем лакать ром и орать песни. Но будем прокляты, если обнажим наши сабли, чтобы убить кого-то из ближних! Мы и так слишком много убивали. Пусть покоятся наши жертвы, мы больше не прибавим к ним новых. Я всё сказал, а если кто-то с этим не согласен, он будет иметь дело со мной.

– Ну что, джентльмены, – я обвёл взглядом перекошенные безумием и жаждой рожи моих дорогих братьев, – кто-нибудь желает иметь дело со стариной Билли Бонсом?

Никто, конечно, не желал. Я был на одной ноге, но это ничего не меняло – я чувствовал в себе силы для драки. И все помнили ходившие про меня россказни, например, как я первым прыгнул на борт испанской бригантины, а в это время наш шлюп оторвало от неё, и я оказался среди пары десятков матросов и торговцев, жаждущих сорвать с меня шкуру. И когда ребятам всё-таки удалось вторично зацепиться за бригантину, они обнаружили меня с окровавленной саблей над горой трупов, а оставшиеся испанцы сбились в трусливую кучу на корме. Могу сказать, что всё это очень близко к правде.

Вот так я объявил о нашем банкротстве, и так с тех пор мы и жили. Я не знаю, как долго – мы не считали дни. Ночь приносила тяжкий пьяный сон, наполненный смертью и ужасом. До восхода солнца по моему приказу мы растягивали на песке просолённые матросские куртки, на которые оседала роса. Мы слегка размешивали её с морской водой и ромом и делили поровну – я сам наблюдал, как это происходит. На несколько капель больше доставалось совсем плохим – Луи Ароту, Биллу Джуксу, получившему на прощанье от Тича шесть дюжин кошек в уплату старых долгов, и Полу Грейпсу, который, зашибив в камнях спину, еле таскал ноги. А ещё мы ловили чёрных крабов, похожих на огромных тараканов. На вкус они были омерзительны, но мы поедали их с жадностью.

Потом мы разбредались кто куда. Одни оставались на пляже, поближе к ящикам. Пляж ведь был единственным местом на этом клочке суши, где можно расположиться с хоть какими-то удобствами. Кого-то несло к камням на вершине холма – им всё казалось, что там прохладнее. Другие в поисках одиночества продирались сквозь заросли колючего бурьяна и, найдя местечко посвободнее, валились без сил. Но все забирали с собой бутылки, сколько могли унести.

Весь день снаружи нас сжигало солнце, а изнутри ром. Наши истощённые тела впитывали яд без остатка, мы даже не могли сблёвывать его, как постоянно случалось первое время. Мы знали, что скоро умрём, и ждали этого с отрешённой обречённостью. Но смерть не торопилась. Вокруг, куда ни кинь взгляд с Сундука Мертвеца, сиял смертельный Сундук Дейви Джонса, терпеливо ожидающий нас. Казалось, нет ничего легче, чем зайти в океан поглубже и нырнуть. Там мокро, темно и прохладно, там перестанет мучить жажда. Но ни один из нас не пожелал такого избавления. Не спрашивайте меня почему, я не знаю.

В какой-то момент, когда солнце выжрало мой мозг более чем наполовину, мне стало казаться, что этот Сундук Мертвеца – единственное, что даёт мне… я не знаю, что такое надежда, но, может быть, оно то самое и есть. Может быть, ром для нас тоже лишь средство? Может быть, он нам нужен затем, что приносит муки, которые прекратит только смерть? Наверное, я всё же сошёл с ума.

Тогда-то к нам и стали приходить мертвецы. То тут, то там возникали нелепые, невозможные здесь фигуры, мужчины и женщины. У одних шкура отваливалась клочьями, другие вообще сверкали голыми костями. Но они ходили, смеялись нам в лицо, дразнили и лакали наш ром. Первое время мы кидались на них с саблями – ведь запрет мой касался только убийства ближних, а не чудищ, хозяин которым чёрт. Но нельзя убить уже убитых, а выпитый ими ром словно бы никуда и не девался. Напротив, казалось, его становится всё больше, словно он сам был океаном, алчущим поглотить нас. И мы перестали обращать на мертвецов внимание – ведь они не кусаются.

Да, да, всё это были призраки убитых нами людей. Но если они думали нас напугать или заставить страдать, то просчитались – мы уже были перепуганы до смерти и страдали беспредельно. Одно время вокруг меня увивался задушенный мной на "Авантюре" кок, чья голова потешно подскакивала на шее. Он подвывал и щерился мне в лицо мёртвой улыбкой. А я глотал ром и глядел в океан. Потом приходила вереница французов. Как-то мы гнались за торговцем, он защищался, и меня это почему-то очень разозлило. Может быть, потому, что я с утра не имел во рту ни капли рома. После того как мы взяли их, я построил на палубе всех оставшихся в живых – сорок восемь человек – и сам зарубил каждого. А потом нашёл в капитанской каюте прекрасный ямайский ром и одним духом высосал бутылку. Теперь нашинкованные лягушатники таскались передо мной, кое-кто держал под мышкой отрубленные головы. Но я глотал ром и смотрел в океан. И много ещё таких приходило, но лишь малютка-креолка, дочь асьендеро из Гондураса, очередная "жена" Тича… Я перерезал ей глотку, потому что не мог допустить, чтобы над этим ребёнком глумилась толпа мерзавцев. Кстати, с тех-то пор Чёрная Борода и затаил на меня злобу. Но, может быть, она не хотела умирать, может быть, хотела жить несмотря ни на что… Я не желал вспоминать её, глотал ром и глядел в океан.

А потом я отвёл взгляд, и вот передо мной сам капитан Эдвард Тич, и глаза его сияли адовым пламенем.

– Здравствуй, шкипер Бонс, – прохрипел он.

– Здравствуйте, капитан, – ответил я, еле ворочая сухим, как столетней давности собачий кал, языком.

Пришлось глотнуть рома, чтобы сказать ещё:

– Удивительно видеть вас здесь.

Он тоже глотнул из невесть как случившейся в его руках бутылки.

– Чему же ты удивляешься, Билли, – из его пасти вырвалось маленькое облачко дыма. – Я всегда остаюсь со своей командой. Разве не я сидел с вами в трюме, когда там тлела сера? И высидел до конца.

Я пожал плечами.

– Это потому что адово пламя вам не в новинку, сэр.

И тут я заметил, что лицо его – лицо Тича, оплыло, плоть слезала с него, один глаз вытек, показалась глумливая улыбка черепа. А второй глаз вспучился и стал как у лесной совы. И в чёрной бородище застряли водоросли и шевелились морские гады. И воняло от него не как от живого Тича – застарелым потом и перегаром, а как смердит от пролежавшего пару дней на солнышке покойника. И понял я, что это сам чёрт Дейви Джонс пожаловал по мою душу, приняв для этого образ моего капитана. Очень удачный ход с его стороны.

Он понял, что я его узнал.

– Ну что, Билли, – проскрипел он, – вот и пришёл твой час. Твой и твоей вшивой команды.

Дьявол отсалютовал мне бутылкой, глотнул и захохотал, как безумный. Голова его тряслась и дёргалась, словно у Панча.

Я, видать, немного остолбенел. Просто глядел на него, так долго, что стало казаться – сливается он с сиянием океана и окружает мой остров со всех сторон. И всё же он был тут и продолжал надо мной глумиться.

– Ты же всегда знал, что тем и закончится: идти тебе в мой сундук на веки вечные.

Он глядел мне прямо в лицо и ухмылялся, как смерть.

– Ты столько ходил под флагом Тича, но так и не понял, что он обозначает.

Из пустой глазницы выскользнул маленький чёрный краб и спрятался в лохмах бороды.

– Это ведь я на том флаге, – совиный глаз стал бешено вращаться, из пасти опять вырвался дым, – а часы – это ваша жизнь, ваша проклятая жизнь, текущая как песок сквозь мои пальцы.

Он подобрал горсть песку и показал, как у него течёт моя жизнь.

– А сердце – это ваши сердца, – продолжал он, и дым валил из него, – и я пронзаю их, но не когда вы умираете и идёте ко мне, нет, сэр, я уязвляю их сразу, как вы родились. Я помечаю вас, и никто, никто из вас не может стать иным. Вы мои!

Слова его стали складываться в какой-то дьявольский псалом:

– Ты пойдёшь со мной, и вся твоя команда, в мой сундук, где мокро и прохладно, в вечный покой, да не такой, какой хотели, а какой вам дам в доме моём сыром. Йо-хо-хо, и в бутылке ром!

И тут меня взяла ярость, какой не знал я от юности. Я швырнул в него полупустую бутыль, выхватил саблю и заорал:

– Ты всё лжёшь! Прочь с моего острова!

Я рубил его и орал "йо-хо-хо", а он ухмылялся и изменялся, как дым, и корчился передо мной, пока не исчез, полностью влившись в небольшое чёрное пятно на сиянии океана. Пока я пытался отдышаться, пятно всё росло и обернулось идущим к острову кораблём. То была "Месть королевы Анны", и я подумал, что старый чёрт Тич решил поглядеть, как мы тут посекли друг друга, и когда увидит, что его план не удался, спустит на нас своих псов. Но я, шкипер Билли по прозванию Бонс, не собирался им уступать – это был мой остров, я купил его у смерти и дьявола и заплатил дорогую цену. А теперь они дорого заплатят за высадку на него. Я поднял саблю и пошёл к тому месту, куда должна была причалить "Анна". Я запел "йо-хо-хо", и песню подхватили ребята: безумный Луи, скрюченный Пол, Билл Джукс, вокруг изорванной спины которого вились мухи, рыжий Аллардайс, Израэль Хендс и все пятнадцать человек – пьяная команда Сундука Мертвеца.

Но когда корабль подошёл, мы увидели, что с бушприта его свешивается, ухмыляясь оголённой челюстью, обклёванная чайками мёртвая голова капитана Эдварда Тича.

* * *

22 ноября 1718 года "Месть королевы Анны" попала в засаду, устроенную лейтенантом Робертом Мэйнардом. В абордажном бою пали Тич и вся его команда. Голову Чёрной Бороды Мейнард приказал подвесить на бушприте захваченного судна и отправился за пятнадцатью пиратами, которые, как ему было известно, находились на рифе Сундук Мертвеца. Тринадцать из них были осуждены и повешены, юнга Луи Арот оправдан. Шкипер Билли Бонс ожидал казни, отсроченной, пока он не выздоровеет после ампутации ноги. Однако за это время король решил продлить срок действия амнистии, и Бонса пришлось освободить. Его выслали в Англию, где хромой калека умер в нищете.

Грибник

"Мудрый лесник всегда берет с собой топор, когда идет по грибы, ведь на него может напасть обезумевший заяц и откусить несчастному голову".

Древнекитайская мудрость (на самом деле, нет)

Продираюсь сквозь свисающие до земли изжелта-зелёные ветви, густо перетянутые толстой паутиной, кишащей откормленными красными пауками. Под ногами сигают мелкие лесные существа, иных вообще не знаю, а другие так отличаются видом от своих сородичей, что и признать их невозможно. Порой трещит под лапами – то ли деревяшки гнилые, то ли кости, а звериные ли, людачьи или ещё каких – разницы нет. Прислушиваюсь к лесным звукам – то завоет что-то, то заверещит пронзительно. Кто-то крадётся по моим следам – чую. Но не боюсь – нет в этом лесу зверя страшнее, чем я. Во всяком случае, ещё не встречал. А встречу – долго не проживу…

В общем, лес как лес. Не понимаю, отчего вокруг него такой шум. С тех пор как полвека назад станция жахнула, так и не прекращается. "Зона отчуждения, особая зона, тридцать километров, десять километров…" Везде я тут бывал. В том числе и где горячо. Хотя тут везде горячо – невидимый огонь никуда не девался, притаился только, ждёт случая броситься на остальной мир. Но и здесь есть места, где не просто горячо, а – сильно горячо… Я никаких машинок людских не ношу – я тутошний, ни к чему они мне, я невидимый огонь нутром своим чую. Но туристов тут во многие места не водят. Да и людская команда, сторожащая особую зону вокруг развалин станции, тоже в них не суётся. А я не суюсь туда, где она сторожит – незачем им со мной встречаться. Хотя, если захочу, больше они никогда туда не подъедут. Но мне до них дела нет. Живу себе и живу, грибки собираю, ягодки – это летом. А зимой можно силки ставить. Живности здесь расплодилось – как людей не стало – невидимо: то боброзаец попадётся, то молодой волколюд, а то и змейский олешек. Или вепря на рогатину взять можно. Как повезёт, короче.

Туристов по особым тропинкам водят, да в особых местах – и то не всякий, на нашу красоту глядючи, выдержит, многие с середины назад просятся. Страшно им, видите ли… Людаки из контроля вообще на бронемашине к остаткам станции подъезжают, посуетятся там под охраной автоматчиков и тут же домой.

Автоматчики – это правильно. Я сам, например, коли встречу в лесу заблудшего туриста, упромыслю его за милую душу, но специально за людаками не охочусь, как некоторые тутошние. И не всякого из них ещё пуля возьмёт. Всякие твари людакам в лесу угрожают… Хотя немного тут нас. Раньше больше было – почти сразу после эвакуации, когда огонь невидимый немного улегся, стали возвращаться на старые места, хоть по периметру Зона была колючкой опутана – прорывали. Селились в брошенных домах, жили, пока не помирали. Помирали быстро – кто болеть стал, а кого и… того, упромыслили. У некоторых людаков, правда, ещё и дитя рождалось, но лучше бы не рождалось вовсе – с двумя лицами, иль с хвостом там, иль с рогами. Кое-кто из таких выжил и даже потомство дал – эти уж Лешак не приведи какие. Но мы, тутошние, стараемся меж собой мирно жить, друг друга не трогать. Обычно, если что-то такое в лесу повстречается, обходишь его стороной, а оно тебя.

Я сам-то как здесь появился, не помню. Может, родители в суматохе, когда эвакуация была, меня просто в доме забыли. А может, и сам как-то возник – Лешак знает. Главное, выжил я, никто меня не сожрал. Теперь сам сожру кого хошь. Дом у меня хороший, кирпичный, двухэтажный. Хотя на кой ляд мне два этажа… Но видно, не простые люди до взрыва здесь жили – потолки высокие, гараж для их тарахтелки, камин на втором этаже, я его зимой иногда топлю и на угли гляжу, хотя так-то он мне без надобности. Я ведь не мёрзну почти, могу хоть сутки в мороз по чаще бродить. Но угли мне нравятся – светятся они таким пурпурно-золотистым, и на душе становится пурпурно-золотисто и солоно, словно горячую кровь хлебаешь.

Мыслю, жило в этом доме какое-то начальство со станции, потому что он как раз в особой зоне вокруг развалин, куда туристам вход воспрещён и где за полвека целая чаща разрослась. Люди из команды сюда тоже не заходят – боятся. Разве что дурной дикий туристишка – бывают тут такие, самовольно проникающие. Эти частенько попадаются – у меня в подвале всегда две-три бочки солонины запасено.

…Ну и грибы этим августом пошли! Один другого краше. Я таких здоровых фиолетовок в жизни не видел. И на каждой шляпке будто лицо в муке корчится, словно кто-то из-под земли их грибницы грызёт, а им больно. Одно удовольствие такой тесаком подрезать. Пропищит и из надреза пурпурный сок брызгает. Они и жареные хороши, и в засолке – горькие, правда, но это мне даже приятно, зато потом всякие вещи видеть начинаешь, говорить о которых невозможно. И голоса. Они мне рассказывают, кто я такой на самом деле, только наутро ничего не помню, кроме золотистых вспышек, багрового пламени, безумных радуг и странных слов: Йог-Сотот.