Зов. Антология русского хоррора

Ребёнку решили не давать счастливого имени, ласкового прозвища, миленькой клички.

– А чем он занимается, когда вас нет дома?

– Тем, чем и при нас: кушает, какает, плавает, спит.

– А говорить он умеет?

– Нет, только щелкает, щебечет и свистит.

– А трюкам он обучен?

– Конечно! Он может прыгать через кольцо, вертеть обруч, зависать в воздухе, пускать ртом цветные пузыри, делать красивую стойку на голове и сальто.

– А ему не больно?

– Это же рыба.

– Не рыба, а млекопитающее. И вообще отдельный, специально разработанный для нас вид.

У гостей были свои монстры, но, как казалось Денису и Свете, – созданные без особой фантазии и какие-то обычные. Не страшные даже. А так – слегка пугающие.

Ребёнок рос с опережением: росли его пираньи зубы, крепла арапаймова чешуя, заострялись иглы и шипы, искрился разрядами хвост. В полгода у него вылупилось изо лба первое пупырчатое щупальце с когтистым клювом. Через неделю их стало тринадцать.

Света и Денис стояли умиленные перед аквариумом, любовались сыном, радовались его упитанности и хорошему аппетиту. По старинке делали селфи, снимали видео, сливали в сеть. Всерьез подумывали заказать у немцев крытый бассейн с подводным миром.

Однажды ночью спальню залило водой. Ребёнок выбрался наружу, вопя, махал глянцевыми тонкокожими крыльями, тельце его стало темно-фиолетовым от плача, а в точной копии Светиных глаз читались гнев, обида, испуг. Только переведя зрение в ночной режим, Денис увидел, что несколько осколков застряли у малыша в правом веке.

А в дверь уже звонил один из немцев. Он объяснил нерасторопным родителям, что сейчас будет немного больно: достал похожий на рейсфедер инструмент, вытащил кусочки злосчастного стекла, промыл воспаленный глаз, прочистил нос, выудив оттуда ещё два осколка. Пока Света и Денис оправдывались, сетовали на свою безалаберность и вечную занятость, роботы-строители вмонтировали в стену новый цилиндрический аквариум, в котором мог бы поместиться и самец песчаной тигровой акулы.

– Ребёнок не должен быть без присмотра, – сказала Света.

– Это в корне неправильно, – сказал Денис.

Немцы выписали малышу няню, обитательницу морских глубин – что-то среднее между афрорусалкой и морским котиком. А чтобы лучше понимать ребёнка, было решено приобрести ультразвук-переводчик.

– Есть хочу! Есть хочу! – переводил он.

Нянька кормила воспитанника протеиновыми батончиками, рыбным фрикасе, натуральным молоком, искусственным и соевым мясом, мелкими рыбами. Но ребёнку было этого мало. Просил он другого.

– Несмотря на хорошее питание, у него очень низкий гемоглобин.

Стали давать ему кровь свиную, телячью, рыбью, затем – человеческую.

Приходят после полуночи Света и Денис, а дом снова залит водой, но вода эта вязкая, густая, цвета слабой марганцовки. Бросились в детскую, так и есть: аквариум няньки пустой, а сытый сын в своём спокойно спит.

Подключившись удалённо, немцы дежурили по часам, сканировали мозговую активность ребёнка, просчитывали его биологические ритмы.

– В нём проснулся хаос, – нашли объяснение немцы. – Он идёт навстречу древнему зову.

– Мы предупреждали, что есть процессы абсолютно неконтролируемые.

– Не переживайте. Больно ему не будет. Он даже ничего не поймет.

– Эвтаназия – единственный выход. Это для вашей же безопасности. Яд начнёт действовать в течение часа.

– Мы хотим с ним проститься, – сказала Света.

– Оставьте нас наедине, – сказал Денис.

Десятитонник прибыл за полторы минуты, когда тактичные немцы снова вышли на связь, Света и Денис уже были в небе, через полчаса их встретил Великий океан. Закат на острове Кунашир был прекрасен.

– Они никогда его не найдут, – сказала Света.

– Конечно: их виза действует только в двух городах, – сказал Денис.

Если бы Света и Денис умели плакать, они бы заплакали, а так – только таращились на то, как лихо резвится сын в тёмной воде.

* * *

Море вспенилось. Поднялось вверх. Что-то огромное подбросило сирену в воздух, а потом вода расступилась, и животное исчезло. Туристы, отдыхавшие на пляже, утверждали, что у чудовища было рельефное тело человека, кожистые крылья и несоизмеримо огромная голова, на которой шевелились какие-то отростки. Всего за неделю были похищены и съедены монстром четыре особи.

Зоозащитники увидели в этом прямую угрозу экстремистского общества «Убивай не себя, а животных». Но из достоверных источников стало известно, что, согласно уставу организации, рождённые в искусственных акваториях непригодны для пищи, вивисекции и развлечений, и потому не представляют для сторонников движения никакого интереса.

В северной части Аравийского моря двумя днями позже были обнаружены останки семейства горбатых китов. Утром десятого августа вблизи Рифа Коммунистической свободы бесследно исчез «Наутилус-расстрига 666». И завершила кровавую неделю трагедия на пиратском острове Маврикий: два элитных судна-кашалота при невыясненных обстоятельствах и по малопонятным причинам одновременно поглотили друг друга, услышав странный потусторонний вой.

* * *

Ребёнок научился сам добывать пищу, чувствовать приближение добычи, а потом и внушать ей, что это её высшее предназначение – стать сегодня едой. Он научился контролировать ложный эмоциональный голод, находить ответы на многие вопросы, в том числе метафизического толка. Чем больше он употреблял животного, несинтетического белка, тем искусней и пытливей становился в своих догадках, теориях, познаниях его стремительно набирающий массу серого мозг.

Пубертатный период немцы вымарали намеренно: половое созревание вкупе с первобытными инстинктами привело бы к суицидальным побуждениям, множило б неуверенность, заостряло бы внимание на оболочке. Потому что невозможно было не заметить, что он хоть и плод родительской любви, но, прежде всего – домашний уродец, успешно завершённый эксперимент гениального сверхчеловека, модная аномалия, живой памятник чужой вседозволенности.

Ребёнок знал, что отрезанная пуповина – архаизм, нет никакой связи между ним и теми, кто захотел звать его своим сыном или создал. Но искушение проверить было слишком велико.

– Есть хочу! Есть хочу! – слышала Света.

– Есть хочу! Есть хочу! – слышал Денис.

– Я вас съем! – слышали немцы.

Нащупав нужную волну, монстр врубил свой зов. Сквозь помехи, шелест, свист, звериный рык, едва уловимое плачущее вибрато, бьющий с оттяжкой якорный канат, пробивались древнескандинавский и гэльский языки, канонический санскрит, развязная губная гармошка, детский смех, стаккато запрещённого митинга, печальная баллада и что-то невыносимо красивое, ослепляющее до снежной слепоты, давящее на затылок, сжимающее виски, делающее сердце гулким бездонным колодцем, туманящее разум.

Света и Денис нелепо улыбались, трогали друг друга, сначала нежно, а потом – жёстко и грубо. Кусали, плевали, царапали. Орали матом. Били посуду. Крушили мебель. Пили водку, закусывали чесноком, конфетами и сырой печенью. Выдавливали из себя слёзы, вспоминали как это, а потом и вовсе заплакали.

– Ты первая захотела от него избавиться!

– Нет, это была твоя идея!

– Ты никогда не называла его сыном!

– А ты принимал его за рыбу!

– Ты вообще не мужик!

– А ты очень тупая баба!

* * *

Монстр помнил всех, кого съел. Проживал их жизни. Перенимал опыт и вредные привычки, высасывал страхи, оставляя взамен своё знание. Люди, рождённые людьми; люди, созданные в лабораториях; животные, обладающие интеллектом; социализированные дикие виды; насекомые с IQ, превышающим показатель Эйнштейна; простейшие, умеющие пользоваться новейшими благами цивилизации – у каждого появился шанс обрести нового себя. Спастись.

На самом деле, многие давно мечтали о хаосе. Мечтали, чтобы в этом выверенном скучном мире появилось что-то необъяснимое и манящее. Уродливого и пугающего и так хватало – оно стало таким обыденным.

Ребёнок создал универсальный язык. Если правильно расставить акценты, можно достучаться до каждого.

– Мама и папа, со мной всё хорошо. Скоро мы будем вместе. Не волнуйтесь. Ваш сын.

– Он говорит как мы. Я понимаю его без переводчика, – сказала Света.

– Этого просто не может быть, – сказал Денис.

* * *

В городе поселился хаос. Он просочился в дома через сливы и вентиляцию. Оплёл паутиной все углы. Расцвёл грибком на кафеле. Осел конденсатом в ванной. Даже вдали от большой воды люди начинали слышать зов. Хорошо поставленный голос говорил им:

– Вы живёте неправильно. Вы создали химер, чтобы держать как рабов, домашних животных или подопытных. Вы называете нас монстрами, но на самом деле – куда хуже, чем мы. За нами – будущее. Каждый монстр возьмёт под опеку человека. Каждый монстр способен любить.

Голос этот был понятен любому жителю планеты, его невозможно было не услышать. Первыми к нему пришли молодые – сказали, что согласны на всё. Вслед за ними подтянулись зрелые, предлагая своё покровительство и поддержку в Думе правых, на Бирже коммунистов, в Церкви отрицания, Институте гендерного попустительства, в рядах провластной оппозиции. Он услышал каждого – всех принял, никому не отказал и торжественно освободил.

Были и те, кто не принимали новый мир. Призывали вернуть старые порядки. Вспоминали красно-коричневых идолов, иконописных царей, революционеров, хлебавших баланду с прокажёнными или спавших в шатре под открытом небом. Звучали даже фамилии: Гитлер, Сталин, Муссолини; понятия: ядерная зима, холокост, высшая раса. Ребёнок этих противников не съел – просто убил. Не сам. Чужими руками.

Света и Денис обрубили родительскую сеть, официально отписались от сына. Перестали ходить на работу. Отказались принимать вакцину, продлевающую жизнь. Забаррикадировали ванную и туалет. Перевели себя на безводное питание. Можно было так продержаться год. Обмануть время. Они отвинтили краны на кухне. Снова начали жрать мясо, пить вино или что крепче. На пике очередного нервного срыва Света переспала с двумя бывшими, Денис повадился ходить в виртуальный бордель.

– Он за нами придёт, – сказала Света.

– Не он, глупая, а они, – сказал Денис.

– Давай сбежим.

– Куда? Куда…

Немцы нашли лазейку: внушили посредством медиативной музыки, что Света подцепила одну из первых форм гриппа, которую разучились лечить. А Денису, что любое промедленье может её убить.

– Вколите мне что-нибудь: у меня кашель и насморк.

– Поторопитесь, у неё тридцать семь и три!

– Будьте спокойны, – ответили немцы.

* * *

А у монстра тем временем появилась целая армия почитателей. Повинуясь приказу, они доставили ему лучших строителей и учёных со всего мира. Некоторые пришли добровольно и были рады служить. Остальные, если сопротивлялись вначале, то, оказавшись с ним рядом, утратили волю. Он показал им, что делать. У них больше не осталось других стремлений и мыслей – лишь маниакальное желание воплотить его задумку.

Ему построили город. По крупице, пылинке, травнике, песчинке. По камешку. Город, о котором он знал ещё до своего рожденья. В городе этом из когтистых алтарей, рогатых монументов, расфокусированных небоскрёбов, падающих скал, поющих валунов, стеклянных пещер, бьющих светом шаров, прицельных близоруких молний, скошенных звёзд, луна никогда не выходила по расписанию, а солнце, обманывая само себя, было двуликим. В городе этом невозможно было потеряться, но, даже хорошо зная дорогу, легко заблудиться. Здесь не было по отдельности право и лево, юга и севера, востока и запада, весны и зимы, осени и лета, утра и полночи, вечера и полдня. Было всё и сразу. Одновременно, но при этом на две жизни назад, на одну смерть вперёд. Город состоял из тысячи других городов, но на самом деле был одним. Он делился, распадался, множился, рассыпался, вырастал, проседал, исчезал навсегда. Потом становился таким, каким был. Никто не видел его настоящим: для всех чужих глаз только лишь кислотная иллюзия, новая страшная сказка, сладкий сон, мрачный глюк, плохой трип, поучительный миф. Железная дорога соединялась с ипподромом, переходящим в горбатую радугу и скоростное шоссе над обрывом, в небо с перевёрнутыми цепеллинами, покинутую космическую станцию, планету, где можно быть мёртвым и уметь дышать, безвременную петлю, растянутую на две затяжки. Он никогда не повторялся, меняя свой мир. Великий океан вновь стал ловушкой, лабиринтом морока, страха и воды. Его город нельзя было найти на карте, потому что все законы навигации работали против тех, кто искал. Он принимал всех и никого, только избранных, которых не было в природе. Потому что во всей Вселенной и других соседних – выдуманных и настоящих – был только он один. И самое страшное было для мучимых грёзами – не разбиться, быть съеденными заживо, уйти на дно, заключенными под вечную стражу в своих кошмарах, а проснуться и всё забыть. Будто ничего и не было. И потому он давал им возможность приблизиться, почувствовать себя первыми, показав одно из отражений. Сумрачное. Искажённое. Всё из сполохов холодного синего цвета. Нечистой пены. Ледяных червоточин. Пепловых шлейфов. Подводных пещер. Дымчатых статуй. Дремавших чудовищ. Замерших до старта турбин. Или наоборот – размеренное янтарное тягучее безумие, когда никогда не наступит завтра, но уже наступило вчера: и чёрные волны, и чёрные камни, и чёрные скалы, и чёрный корабль, и чёрная вода, и чёрное бесконечное небо такими были всегда – даже тысячу лет назад.

«Если ты не видел Его города, то и вовсе не жил…» – говорили идущие навстречу зову. Его преданные рабы. Верные, ровные, правильные. Не умеющие больше отдавать приказов, а только выполняющие их. Его дети. Неразумные, наивные, чистые. Вечные служители культа. Его культа.

Иногда, совсем ненадолго, он забывался идеальным сновиденьем с настоящими красками. Просыпался обновлённым, молодым, бодрым и, конечно, голодным. Выходил на охоту, будто бы в первый раз.

* * *

Света и Денис, пройдя три этапа перевоспитания, два перепрограммирования, приехали домой. Немцы построили им небольшую квартирку в аквариуме. В ней было всё, что нужно для счастливой и спокойной жизни: несколько раздельных комнат, душевая, клозет, столовая и веранда. Они не пытались бежать – промытые мозги воспринимали происходящее как норму.

Ребёнок сам составлял их расписание: часы полезной работы, общий семейный досуг, визиты гостей, прогулки на свежем воздухе, в иллюзорной реальности, отдельно – минуты гнева, умиротворения, радости; мечты о вечной жизни, мысли о смерти. Всё для баланса. Особенно ему нравилось их кормить.

– Есть хочу! – кричала Света.

– Есть хочу! – кричал Денис.

Николай Скуратов

Уральский писатель, работающий в жанрах пост-хоррор, мистика, вирд, сюрреализм. Публикации в бумажных и электронных изданиях: «Настоящая любовь» (журнал Redrum, № 7, 2016), «И о том, что грядет» (сборник «Квазар. Weird fiction», 2016), «Брат 57» (журнал Darker, февраль 2017), «Мама» (сборник «О любви», альманах «Если б я был писателем», 2017), «Помни меня» (альманах Discworld, выпуск III/2019), «За железной дверью» (альманах «Чемоданъ», № 1, 2019), «Дредноут» (журнал «Аконит», № 6, 2019), «Яйцеклетка» (антология русского хоррора «Происхождение мрака») и других.

Житие

Степь была полна смертной тоски и мрака, на вонзающихся в жирное небо трубах сверкали у горизонта алые огни. Тошнота, стоявшая в студенистом животе Павлова, грозила расплескаться, бурлила, перекатывалась, тянула к земле, и каждый раз, когда внедорожник, невзирая на свою импортный мягкий ход, подпрыгивал на ледяном асфальте, Павлову казалось, сейчас из его глотки забьет фонтан. Обычно, если желудок его начинал бунтовать, он принимал две-три стопки водки, и все успокаивалось, но не теперь. Чувствуя, как яростная олигархическая кровь, кровь особого сорта – особого человека, несется в его венах, Павлов думал о том, что ему это просто очередное испытание. Всю жизнь он проходил их, одно за другим, пройдет и нынешние, с божьей помощью, конечно: неприятности на предприятиях, неразбериху с финансами и, самое главное, гнев Cверху – перенесет, устоит перед напором, как раньше, тут без вариантов; а тошнота – мелочь, надо лишь перетерпеть, еще не блевать ни в коем случае, потому что блюют лохи и слабаки, но он – Павлов, человек-сталь, вросший костями-железобетоном в недра земли – не вырвешь.

Машину тряхнуло, и из живота Павлова вышел ком воздуха, прополз через пищевод, выбравшись изо рта со звуком, словно кому-то вспороли горло. Павлов зажмурился, на полные малиновые губы олигарха нашла улыбка. По всей его сытой жирности, обернутой в дорогой костюм, пробежала волна удовольствия, даже тошнота пошла на убыль, из чего Павлов заключил, что испытанный метод работает. Теперь он мог смотреть на окружающее живее, с неким интересом, и по привычке его взгляд упал на смартфон, лежащий на сиденье. Пропущенные звонки от множества высоких лиц множились, но они будут ждать, пока Павлов не решит ответить. Он давно уже не тот, кто ищет встреч и устанавливает связи, нет, это за толику его внимания областные чинуши и терпилы поменьше готовы перегрызть друг другу глотки.

Открыв бар, Павлов решил налить себе еще водки, но по громкой связи из головной машины кортежа пришло сообщение.

Говорил начальник охраны Коломиец:

– Там дорога перекрыта, Юрий Сергеевич. Они.

– Они? Уверен? – Павлов качал головой и наливал водку, а, налив, опрокинул в себя.

– Они. Своими глазами вижу.

– Говно, – сказал Павлов.

Открыв небольшой сейф, он вынул оттуда пистолет, запасную обойму сунул в карман пальто. Совсем как в старое время.

Готовясь к бою, Павлов улыбался, но в животе, под ложечкой, пылал ком дикой ярости.

Ситуация на его крупнейшем заводе потребовала экстренного вмешательства. Он приехал туда лично, заранее предупредив директора, что если застанет бардак, закопает в землю всех, начиная с него самого. И чтобы со смутьянами разобрались сами, а то ему недосуг, да и не по рангу. Дирекция подсуетилась и вместе с местной полицией повязала зачинщиков забастовки, которых отвезли в отдел, в особую комнату, где, пока Павлов и лебезящий директор, похожий на глисту, осматривали цеха и вели беседы с работягами, избивали дубинками и палили электрошокерами. Воспитательные меры продолжились и после отъезда Павлова с завода, впрочем, недолго. Десятерых задержанных за руки за ноги выволокли из залитой кровью комнаты во двор и бросили мерзнуть. Еще живых облили водой, пока оставив в покое. Звонок с отчетом о проделанной работе поступил прямо от областного прокурора, который не преминул поинтересоваться, как дела у семьи. Павлов послал его на хуй.

Настойчивая мысль вертелась в мозгу, чем отплатить директору за его старания: ведь, сука, все равно обосрался. Уже когда Павлов собирался уезжать, думая, что ситуация под контролем, из толпы серых, сутулых работяг с гнило горящими глазами безжизненных существ, которые еще что-то делают чисто по недоразумению, вышел старик и захрипел, тыча пальцем в Павлова:

– Подымутся, кто в землю ушел. К отмщению зовут. Не сбежишь.

Павлов кивнул охранникам, которые вытащили старика из цеха на холод и бросили перед горящими фарами на обледенелый бетон. Старик корчился и хохотал, от него несло псиной и гнилью, помойкой и дерьмом, и этот запах породил в памяти Павлова какое-то неясное движение, в той области, куда он не заглядывал многие годы. Там хранились его ранние воспоминания, картины детства и юности на городской окраине, о доме, где он жил, о самом дне. Старик будто явился из темных смрадных глубин его прошлого, чтобы над ним поиздеваться. Сев за руль одного из внедорожников, Павлов наехал на старика, прошелся двумя колесами, потом дал задний ход, даже из кабины слыша, как хрустят под днищем кости. Сколько раз он проехал по телу? Павлов не помнил. Закурив, он выбрался, наконец, из машины и увидел толпу работяг, стоящих в воротах цеха, и белого, как снег, директора. Заместитель опустился на карачки возле него, выплевывая остатки обеда.

Павлов курил и смотрел на то, что осталось от старика, на обрывки грязной робы и свитера под ним, содранную кожу, выдавленные внутренности, еще дымящиеся на морозе, разодранную волосатую промежность, мозг, напоминающий салат оливье, и торчащие обломки костей. Бросив окурок, Павлов поддел лежащий возле его ботинка глаз мыском. Глазное яблоко, желтушное, с прожилками, обрывками мышц по краю, откатилось в лужу быстро застывающей крови.

– Сюда иди, – выдохнул Павлов, зовя директора. Тот посеменил, как боящаяся наказания собачонка, и встал, согнувшись, и пар от его дыхания сносило декабрьским ветром, а уши в свете фар рдели, как флажки.

Павлов, до того смотревший в сторону, перевел взгляд на лицо директора. И директор смог близко разглядеть Его, красивого человека с лоснящейся розовой кожей, правильными чертами лица, правда, шрамы в нижней части щеки у подбородка чуть портили вид, но это на первый взгляд, в этом даже было свое благородство, и думалось, в общем, что с такой головы надо лепить бюсты и увековечивать, и вот директор, осознав, что видит Павлова холеное, недосягаемое совершенство, заключил, как мелка его жизнь и какой жалкой может быть смерть, на какой тонкой грани сейчас он стоит, готовый сорваться, и здесь никакие оправдания уже по помогут, ничего не поможет, ибо перед этой властью, за которой стоит иная власть, любое уменьшается и теряет смысл, все слова и все вещи, а остается только это, невыразимое, остекленевшее, темно-серые глаза змеи, которые не моргают никогда и смотрят сквозь, не видя, но давая возможность заглянуть в бездну самого ада, и сам Павлов – ворота в него, едва приоткрытые. Директор хотел зажмуриться, лечь и просто умереть, но слишком боялся пошевелиться.

– Еще раз обосрешься так, я убью твоих детей, прикажу сделать шашлык, и ты его съешь на камеру, – выдохнул грязно-холодным Павлов, повел рукой, делая жест, такой смутно знакомый этой повадочкой. – Усек, пидор?

Директор не мог ничего сказать, только кивал, держа в голове четкое детское воспоминания о гопниках, наводивших ужас на его район.

– Ссыкун ты. – Тут на полные губы-вишни Павлова прыгнула усмешка, за которой показались нечеловеческие жемчужные зубы, и директор тоже заулыбался, еще не понимая, о чем речь. Павлов дернул головой куда-то вниз. Директор опустил лицо, и тут ему стало ясно, почему его штаны такие мокрые и горячие. Хотя моча быстро остывала на ветру.

Павлов сел в машину, и вскоре кортеж из пяти внедорожников выехал с территории завода и покатил по степи, по тоске костяной и праху падших и растворившихся без имен, по спрессованным веками теням безвестных добывателей чужого счастья. Иной раз весьма остро чувствовал Павлов их стон, исходящий из глубины мерзлой земли, твердой, словно гранит, и во снах виделось ему, как под слоями ее, под щебнем и асфальтом лежат мертвые и стонут от тяжести, от боли, от неудовлетворенности и никогда не утихающего зуда правды. Жаждут они мести, грезят в своем посмертии о справедливости, которой на этих безжизненных просторах никогда не было и не будет. Просыпался Павлов весь мокрый, и его тело дрожало и колыхалось, пока он осматривал спальню, ее углы и пространства: нет ли их, не пришли ли за ним? А иногда и видел стоящих во мраке с горящими черными нимбами на головах жрецов и святых горькой, как полынь, пустоты, и чувствовал зов из места, о котором почти забыл. И все чаще наяву, на встречах или банкетах, среди подобных себе вдруг замирал и, уставясь в ничто, словно медитировал, не отвечая на вопросы и пропадая из вещного мира. Казалось тогда Павлову, что громадная рука, длинная-предлинная, тянется и хватает его, тащит через серую мглу к страшной цели, предупреждая: не пойдешь, силой заставлю. Духовник же ничего путного сказать не мог, бормоча свое традиционное, тошнотное о смирении, искушении дьявольском и покаянии, а сам был всегда почти пьяный, и несло от него немытыми шлюхами, от которых его отрывал очередной визит олигарха. Надолго это – видения, сны, тревоги, материальный страх перед тем, что не в силах Павлова, – вдруг исчезало, давая его жизни течь своим чередом. И каждый раз, крестясь и взывая, Павлов надеялся, что больше не вернется эта дурнота и морок, что голоса мертвых замолчат навеки. Никто не знал о его тайном ужасе, никому не давал он повода сомневаться в себе. Подарить врагам такое оружие значило погибнуть в тот же миг.

Но сейчас не было ни грамма страха, а в голове гремело воинственно и жарко. Толкнув дверцу, Павлов выскочил наружу. Ветер подхватил полы его расстегнутого пальто, вышиб слезу из глаза. Охранники уже готовились, в руках их были автоматы и помповые дробовики, словно волки, они ждали приказа нападать, и их глаза светились желтым, предчувствуя смерть.

– Э-э-х, сучара! Блять! – гаркнул разгоряченный водкой Павлов, вдыхая полной грудью, потом сплюнул и увидел перед собой фигуру Коломийца. – Чо там! Показывай! Порешаем чо! – Павлов взмахнул пистолетом. Решать он собирался только один способом.