Наследники Византии. Книга третья

Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.

Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.

Герасимов поклонился.

– Поможешь латынь освоить, – повелел ему Бельский.

Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:

– Дал бы ума, да у себя недохват.

– Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! – взъярился Бельский, – окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…

Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:

– Я сам…

Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.

– Я заплачу, – сказал Воронцов.

– Дозволь спросить, господине, – Герасимов сцепил пальцы под брюшком, – а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…

– Попозже мне незачем.

И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю – толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.

– И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель – сосуд великого разума…

– А я не глупее.

Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.

– Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, – сказал Герасимов серьезно.

– Я такого философа не знаю.

– Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».

* * *

Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде – на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.

Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов – жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:

– Знание – дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.

Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:

– Не тебе даю. Детям твоим. И все.

Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.

Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:

– Carthaginem esse delendam!6

В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии – Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.

Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.

На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.

Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия – Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!

Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по – волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов – прилюдно топтать их, жечь…

– Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек – вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?

– Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, – раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.

Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола – среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.

– Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… – сказал печатник твердо, уверенно, – Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!

И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:

– Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.

Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!

Михаил перекрестился.

– Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, – как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, – или заболел кто – не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.

Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:

– Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния – он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг – каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам – яснее белого дня – что весь Новый Завет – ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку – не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.

Курицын говорил горячо, но очень спокойно, властно.

– Поэтому мы и говорим, что человеку нужно исполнять только десять заповедей, – вмешался Иван Волк, – они будут держать человечество в узде, не дадут его силе превратиться в разрушающую силу. И в тоже время не являются обузой свободной воли, действия!

Десять законов понятных всем. Даже древние греки, римляне, другие народы исполняли их, не зная Моисея. Потому что десять заповедей – основа любого хорошего государства. Государства, где люди почитают Бога, уважают родителей, старших, не убивают друг друга, не крадут, не посягают на чужих жен, не обманывают друг друга и не желают завладеть чужим. Всё!

Иван Волк говорил братними словами, даже обороты речи у него были такие же. Он только журчал тише, как ручеёк проникал в душу.

– А все эти мелкие «грехи» – усмехнулся оратор, – дело твое… склонности твоей, жизненных обстоятельств. Никому нет вреда, если ты горд или чревоугоден или на женскую красу падок. Только не на чужую жену! – засмеявшись, поднял палец Волк, – Чужая жена – это чужое добро!

Его смешок поддержал только Максимов, красавец, о котором говорили, что он тайно сожительствует с Еленой Волошанкой. Герасимов задумчиво поглаживал пальцем сучок на столе, маленький Траханиот смотрел на Ивана Волка и тоже улыбался, но сожалительно, как бы сочувствуя ему.

А Михаил снова перекрестился. Как слажено говорят – верно! Полторы тысячи лет прошло с той поры, как Господь Иисус Христос был на земле, указал путь – а изменились ли люди?! Все так же чревоугодничают, гордятся, обижают ближних, прелюбодействуют и в мыслях и на деле… Будто и вправду не приходил Бог на землю, не взял наши грехи на Себя…

Михаил почувствовал, что ему стало душно, нехорошо.

– Государству не должно быть никакого дела до того, что ест и пьет отдельный человек, с кем в постели тешится, о чем думает, – продолжал Иван Волк, – лишь бы он исполнял законы общего жития. И тогда всем будет хорошо.

– Узаконить грех7? – осведомился вздернув к верху маленькие ручки Георгий Траханиот. В воздухе закачались его розовые четки. Он долго молчал, умный грек, слушал, стараясь не возмущаться, но больше уже не мог выдержать, – И …и… мужеложство узаконить тоже?! – воскликнул возмущенно.

– Да. И мужеложство, – царского печатника даже этим нельзя было смутить. Что, мужи – братия, носы воротите? Есть это в жизни! Да! Во Флоренции8 вон, во всей Италии, у турок в гаремах мальчики… Да, Георгий Дмитриевич? Да и у нас. Все вы еще несколько годов назад с князем Ряполовским младшим раскланивались. А ведь вся Москва знала о его забавах. Нечего ханжески нос воротить! Я другое спрошу – кому плохо было от его забав?!

– Кому плохо?!

Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев – Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя – густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень9 пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.

– Кому плохо? – во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, – А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь – плохо тебе аль нет?!

Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно – вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.

– Да, скажешь ле – холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех – он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»

греха всегда вырастает большое зло!

Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:

– Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…

Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.

– Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем – и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен – а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах – а сумел к Богу прилепиться – и такая чистота в нем, душевная тишина!

А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа – то вы и отметаете…

Все молчали.

Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…

На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.

И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.

Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.

Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий – Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу – голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…

Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…

Что Бог рядом, что вот он – здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.

Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.

Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился – и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.

Глава 7 Большая Государева Дума

«Русский в словах горд, а в делах тверд»

русская народная пословица

Что такое Большая Государева Дума? Это Совет царя, состоящий из князей-бояр, бояр, окольничих и думных дьяков. Верхушка земли. Самая высшая знать московского княжества. С притоком под руку Иоанна Третьего князей и бояр из бывших удельных княжеств, Большая Дума превратилась в олицетворение царского могущества, утратила свою «думную» силу. Это сталось не только из-за властного единодержавия Иоанна Третьего, а потому что невозможно базаром решать государственные дела. Иоанн вырабатывал движение России с теми, кому доверял. А такая вот Большая Дума собиралась для приема послов, для утверждения общерусских решений.

Князья – бояре: Щеня – Патрикеев, Василий Холмский, Федор Бельский, Дмитрий Ростовский, Симеон Курбский. Бояре: Яков и Юрий Кошкины, казначей Иван Ховрин – Голова, начальник Земского Приказа Тучко – Морозов ….

Михаил вглядывался в эти лица, старался припомнить рассказы Плещеева об этих людях – историю рода, местнические счеты, родство. Сам Михайло Андреич сидел на нижних скамьях тоже в звании окольничего. Недалеко от него, тоже окольничий, – Берсень, кивал кому-то мохнатой головой. Воронцов остро ощущал свою молодость здесь – в окольничих сидели знаменитые ратными подвигами мужи, седатые старцы.

Дума поднялась. Бояре стояли в горлатных шапках (окольничие и думные дьяки входили в палату сразу с непокрытой головой). Все низким поясным поклоном поклонились государям. Иоанн воссел на престол. На два одинаковых престола поменьше Дмитрий Внук (одесную) и Василий – Гавриил (ошую). Все, кто хоть немного был знаком с постулатами христианства, должны были увидеть в этой троичности нерушимую связь неба и земли, Царя Небесного и царя земного.

Это, конечно, сразу и пришло на ум послу короля Венгерского и послу короля Польского, явившихся перед очами русского государя. В то время, три родных брата – Ягеллоны – занимали три престола: Польши, Венгрии, и Литвы. Александр Литовский просил братьев – королей ходатайствовать за него перед Иоанном. Кроме того, папа римский Александр Борджиа озаботился судьбою своего духовного сына и направил с послами письмо. С этого письма «святейшего папы» послы и начали свою молвь:

«Немилостивый род турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу. Турки взяли уже два венецианских города – Модон и Корон в Морее, а теперь покушаются напасть на Италию. В таких обстоятельствах всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях. Общий поход христианских государей против турок задерживается единственно войною между тобою и Александром Литовским».

Венгерский посол говорил так:

– Если бы Александр Ягеллон взял себе жену у иного государя, то оттого бы была дружба и житьё доброе между этими странами. А что же творится? Ты – великий государь – воюешь с зятем своим и родной дочерью, отобрал у них уже всё государство. Верни князю Александру его отчины!

Михаил чувствовал, как липнет к телу взмокшая шелковая рубаха. Он невольно, прерывисто вздохнув, потянулся поправить тяжелый пояс из финифтяных пластин, повитых серебряной сканью. Волнение подпирало горло.

– А ежели не примешь нашего ходатайства, Великий князь, – венгерский посол посмотрел в сторону посла польского, ибо он говорил от двух держав сразу, – то братья – короли Ягеллоны станут войском помогать брату и княжеству Литовскому, из которого они все вышли.

«Война с Венгрией и Польшей» – пронеслось в мозгу Воронцова.

Тут по всем правилам огненного боя, после больших пушек вступили малые – Станислав Нарбут, чиновник Литовский, уточкой продвинулся к престолам Великих князей и растекся чистой латынью:

– Ты открыл лютую войну и пустил огонь в нашу землю, засел многие области Александровы и взял в плен гетмана Острожского и наших знатных панов, а они шли единственно для бережения литовских границ. Уйми кровопролитие! Большие послы литовские готовы ехать к тебе для мирных переговоров.

Михаилу казалось, что ему давит даже узел, в который были стянуты сзади рукава парчового охабня. Он украдом скосил глаза на Берсеня, на Плещеева – но все сидели беспристрастно и вовсе не волновались огненной речью литовца. Московская Дума потрясла сына рязанского Великого боярина мощью решаемых здесь дел. Эти люди, сидящие как истуканы в громоздких усыпанных драгоценностями и золотом одеждах, вершат судьбы мира. Мира не только между Волгой и Днепром, но и мира за Волгой – до далекой сказочной реки Амударьи, и мира за Днепром, и за Вислой, и за Рейном. Даже за Тибром и за Луарой откликнуться сегодняшние решения.

Воронцов поднял глаза и увидел посреди Грановитой Палаты Федора Васильевича Курицына. Государев печатник не держал в руках ни грамот, ни свитков, как баба – растеряха, собравшаяся на торг без корзины. Он стоял, разводил руками, и вздыхал. Четкая ясная латынь эхом раскатилась по палате:

– Господа послы! Многое тут вами сказано – нами слушано. Что же, начну от яйца… Каких городов и волостей требует назад Александр Ягеллон? Православные князья сами перешли под руку царя Иоанна, ибо в Литве им нет жизни. Русских князей, что держатся крепко православной веры, бесконечно принуждают к католичеству, римских божниц в русских городах понастроили. Православным утеснение во всем. А ведь Александр Литовский, беря в жены дочь царскую Елену, обещался не принуждать её к римскому закону и дать православным жить на своей земле в равных правах с католиками.

Воистину – «Кого Бог хочет наказать, того сначала лишает разума»10! Брат ваших королей, Александр Ягеллон, если будет и далее так поступать, лишит сам себя государства!

Курицын остановился. Дьяк Посольского Приказа прочел эту часть его речи на русском языке. Федор Васильевич стоял все это время, опустив голову, но с последним словом дьяка встрепенулся, будто крыльями взмахнул, и сказал:

– Если короли Венгерский и Польский хотят брату своему неправому помогать, то мы, уповая на Бога, по своей правде, против своего недруга хотим стоять. У нас Бог Помощник и наша Правда! – И с неподражаемым презрением добавил, – А то с кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!

Дума эта по воле царского печатника превратилась в торжество России. Даже Михаил, своими глазами видевший после Ведрошской битвы свою тысячу выбитой наполовину, и тот верил сейчас Курицыну. Перед его мысленными очами лежала на Митьковом поле мёртвая литовская рать, а над ней, в лучах красноликого солнца – русские витязи, все живые, целехонькие, попирают ногами гетмана Острожского.

Перемирие, которого добивались венгерский и польский послы, было очень нужно России. «Чтобы люди поотдохнули, да чтобы взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те заново оградить, посажать новых воевод, вывезти в глубь страны людей недобрых, а все взятые города населить своими людьми»11. Для этого требовалось хотя бы два – три года покоя. В Москве хорошо знали о пересылках между Александром Ягеллоном и магистром Ливонского ордена Плеттенбергом. Если эти две силы объединятся, то первыми под удар попадали Великие Луки – без крепости!

Но Курицын, как заморская птица – павлин, распускал хвост, сыпал фактами и угрозами вперемешку с цитатами из Цицерона и Августина Блаженного.

Воронцов слушал эту умную, цветастую, складную речь и с удивлением думал: «Вот ведь Господь наделяет такой безмерной мудростью еретика! Еретика, от которого отвернулись на небесах святые угодники, которого проклинают на земле праведные служители Божии. И куда Курицын направит эту мудрость? Ведь не только на устроение Отечества, но и на дела злые, на совращение христианских душ».

Михаил видел, с каким неудовольствием, а потом и злостью, слушали послы и литовский чиновник речи царского печатника. Брови венгерца гуляли вверх – вниз, он даже забыл про свое вежество! (дело неслыханное для посла!) И метнул в сторону Станислава Нарбута яростный взгляд – видно не обо всех тонкостях отношений с московским двором литовцы поведали венграм.

Курицын раздавил, смял все доводы противной стороны, будто краснокирпичной кремлевской стеной их накрыл. Князь Симеон Курбский, великий постник; низенький, умный Яков Захарьевич и брат его Юрий Кошкин… другие поборники неизменной христианской веры… все они благожелательно внимали Курицыну…

Что ж… Пути Господни неисповедимы. Разбойник исповедал Христа уже перед самой смертью своей, покаялся. И первым вошел в рай.

Послы обедали во дворце. Но, отпуская их, царь Иоанн Васильевич не подал им по обычаю руки для целования.

Глава 8 Дядя и племянник

«В чужом доме и стоять горбато,

и сидеть кривовато»

русская народная пословица

Прошло три месяца, как Михаил оселился в доме Ивана Никитича. Виделись дядя с племянником нечасто. Михаил то пропадал в Чудовом монастыре, то оббивал пороги Приказов, ибо начатое строительство Великих Лук требовало серебра, людей и много иного, чем так достославно управляли великокняжеские дьяки. В иное время, когда племянник бывал дома, он ходил к заутрене в ближайшую к Воронцовскому подворью Константино – Еленинскую церквушку, ежели успевал, то и к вечерне, снехтовав балашихинской стряпней; или разбирал всю ту же латынь, или мудрил над Аристотелевскими чертежами. Из наливковских друзей Михаила в дом Ивана Никитича заезжал только щеголеватый княжич Бельский, посидел чинно и убрался восвояси.

Ни одного дня Михаил не появился в доме дяди на хмелю, ни разу не попросил денег или породистых иноходцев для прогулочки молодецкой.

И верно, ежели тебя приняли в дом, соблюдай и ты вежество. Но такое нарочито монашеское житие племянника начинало злить старого боярина. Наливковские разгулы знала вся Москва. «Наливковец» – как тавро, туда ангелы чисты не попадают. А теперь его благообразный племянник выстаивает церковные службы по два раза на дню, подолгу молится у себя в опочивальне, да еще и пост держит так строго, словно на постриг собрался.

Шла первая неделя Великой Четыредесятницы. Иван Никитич сам никогда не был человеком зело набожным. В молодости он даже склонялся к ереси стригольников, но теперь, когда у же и глас Архангелов не за горами, утишился, обыденно ходил в церкву, молитвы читал. Ему уже много и не надо было. Конечно, все в Воронцовском доме соблюдали пост, но когда молодой здоровый мужик съедает ложку гречки на воде, а потом целый день в седле, в разъездах… Поневоле Ивана Никитича стали посещать нехорошие сомнения. И вот в четверг, когда Михаил, прочитав за столом «Отче наш» и даже не испив водицы, собрался к заутрене, боярин сказал: