Наследники Византии. Книга третья

Плат её сполз набекрень, в руках жёнка держала осколок от разбитого горшика:

– Чтоб той Москве, чтоб повыздыхали они тут усе… И тебя вон сюда сунули, как огурец в бочку. Ну, сидай, сидай, гость дорогой… Кормить нечем. Поскребушки у нас. Да накормим! Как нас нашел? Сиди… накормим.

И ушла. Ольга тоже куда-то исчезла. Михаил огляделся.

Это был дом из двух горниц, от простой избы он отличался лишь тем, что печь здесь топилась по-белому и имела грубу в задней хоромине, где спали хозяева, где хранились сундуки с добром. В первой же, большой горнице, где сидел сейчас Михаил, растянулся длинный стол о четырех копытах; к стенам были прибиты лавки; в бабьем куту у печи топорщилось рукоделье; на поставце стояло несколько глиняных тарелей и кувшинов – в общем, прельщаться нечем. Только возле кружала с мелким жемчугом Михаил увидел две большие книги, переложенные закладками-ленточками.

Евдокия Петровна принесла остатки полбенной каши, немного вареной телятины, горшик с маслом и длинный медный колупарь. Все это разом она прижимала к груди, покачивалась, и еле-еле донесла до стола.

– Хлеба! Хлеба! – закричала она вдруг, – хлеба-то забыла. Хлеб-то есть! Накормим!

Пока Евдоха бегала за хлебом, из задней горенки вышла Елена Афанасьевна. Она переоделась и была теперь в тонком кисейном сарафане, обшитом серебряной тесьмой. Волосы опрятно прибраны, уши скрыты под широким голубым бисерником. Постукивая крапошками, девушка ушла в угол за печкой, взяла кружало и стала перебирать мелкий речной жемчуг. А Евдокия Петровна кормила Михаила и рассказывала, что по зову родни Годуновы приехали в Москву к свадьбе Соломониды Сабуровой.

– Девиц своих собирали, – говорила Евдоха, – чтоб свои-то были около Соломониды. Обещали… о-о-о… Мы и дом в Костроме продали. Приехали!

Тетка Евдоха сплела руки под объемной грудью, вздохнула.

Но ни теплых мест, ни кормлений Годуновы не получили. Помытарившись в царственном граде, Афанасий Кириллович, «собачий сын» сказала Евдоха, собрался в обратную дорогу.

– Как раз и дани, корма Рождественские скоро, – поддакнул Михаил, которому стало неловко, что ему, стороннему человеку, простодушная Евдокия Петровна выкладывает семейные негоразды.

– Да, – опять вздохнула жёнка, – с первым санным обозом обещал съестного прислать. Дорога шитым полотенцем… Пусть едет. Бок о бок месяц в одних стенах… отвыкли мы от того. Поубивали бы друг друга.

Михаил постарался свести разговор на иное. Стал расспрашивать о Серафиме Назаровне, об Аверьяне и Никите, хотя уже знал от матери, что тетка Серафима оженила сыновей еще несколько лет назад, и у Аверьяна подрастал мальчик.

– У Аверьяна еще женка ничего, – сказала Евдоха, – а у Никитки злюща, что твоя Иезавель.

Годунова решительно соскребла с чугунка остатки каши, положила Михаилу на тарель последний кусочек телятины, что думала, было, приберечь им с Ольгой на утро, сказала:

– Ешь. Ты мужик – тебе надо.

* * *

Михаил вернулся в продуваемый всеми осенними ветрами дом Ивана Никитича, а на душе у него было какое-то такое чувство, будто он в детстве своем побывал. Запах годуновского жилья… ворчливый голос Евдохи…

– Что? Замытарили тебя приказные души? – дядька махнул рукою на обильно накрытый ради приезда племянника стол, – а я сожидаю тебя, сожидаю… нет и нет…

Михаилу стало неловко, но говорить Ивану Никитичу о том, что он заезжал к Годуновым, совсем не хотелось. В душе плескалось что-то теплое. Сказать об этом – потерять, рассыпать.

Пришлось сесть за стол, жевать сухую балашихинскую кашу, говорить о Луках, о недужном Аристотеле… Иван Никитич живо интересовался всеми делами Михаила, но увидел, что нынче племянник его где-то далеко. Или устал с дальней дороги, с сутолочного дня.

– Что? – Михаил очнулся, взглянул на смеющегося дядьку.

– Спать лягать пошли, говорю.

Иван Никитич кряхтя, стал подниматься и Михаил тут же кинулся, поддержал старика, и почтительно довел до изложницы.

А сам вышел на гульбище, что легким изгибом опоясывало дом. Стоял, ощущая ноздрями запах годуновского дома. Холодный ветер шевелил его кудри.

Чудно… воспоминания… детство… всегдашняя радость поездки в Кострому, беззапретная гульба с племянниками – все это как-то ворвалось в его безрадостную жизнь, осветлило душу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Боярин Тучко – Морозов Михаил Васильевич начальник Земского Приказа в 1497 – 1505 годах.

2

specialius (лат) – особенные, специалисты, знатоки своего дела.

3

Латинское выражение, восходящее к Цицерону – «каждому свое».

4

Отношение к мастерам такого уровня было особенным. Они и с боярами не считались, ибо их мастерство ценилось очень высоко. Даже в случае неудач, когда, например, рухнул начатый муролем Кривцовым Успенский собор в Кремле, мастеру не последовала никакая кара. Кривцов и дальше успешно продолжал возводить храмы

5

двоюродными называли в обиходе всех не родных братьев: троюродных, четвероюродных и т. д.

6

(лат.) Карфаген должен быть разрушен.

7

Узаконенный грех – то, что мы видим сейчас: прелюбодеяние, разводы, аборты, мужеложство, эвтаназия. Когда-то человечеству станет выгодно узаконить прямое убийство, воровство… На этом пути нет остановки.

8

Во времена Возрождения гомосексуализм был так распространен в Италии, особенно во Флоренции, что во всей остальной Европе гомосексуалистов называли флорентийцами.

9

Берсень (тюрск.) – крыжовник

10

Перефразированное выражение афинского государственного деятеля Ликурга (390 – 324)

11

Из письма Иоанна Третьего другу Менгли – Гирею, где Иоанн объясняет, для чего берет перемирие с Александром Ягеллоном.

12

Благовещенский собор Кремля был домашней церковью царского семейства.

13

Бывало, что «дети боярские» по бедности даже продавались в холопство. Задолжал, разорился, проигрался, а поддержать, выручить некому, нет знатной богатой родни

14

Стал чужим, нет ему там ни одра, ни приюта

15

Петрарка