Ловушка для осьминога

– Что дальше?

Но я лишь молчал.

За время нашего общения я успел догадаться, что она чистая девушка, что лишь усугубило ситуацию, ведь это служило одной из ключевых причин того, почему я не мог сделать ее своей женой. Она ехала в тот день ко мне с одной мыслью – решить все раз и навсегда. И мы решили – но, как обычно это происходит в моей жизни, наперекосяк.

Такси подъехало. Я дал ей надежду в тот день, перед самым расставанием, нес какую-то чушь, мои глаза бешено бегали, как у сумасшедшего. Наутро, когда я отошёл от эмоций, внезапно нахлынувших в тот момент, я написал, что погорячился. Я поставил крест на наших отношениях, аргументируя свое решение различиями в менталитете, вере, традициях, происхождении. Я говорил ей все это, говорил, что мы сделаем хуже себе, усложним себе жизнь, разочаруем друг друга – но я себе не верил, не верил собственным словам. Я поставил крест на нас, не позволив нам даже попробовать. Я логично все обосновал, сказал, что люблю ее, но вместе мы быть не сможем. Мудак. Я дал ей надежду, чтобы отнять.

У нее тяжёлый характер, я уже говорил, и прямой. Она сказала, что никогда больше не заведет этот разговор. И не завела. Знаете, что самое печальное? После этого она так ни разу и не взяла меня за руку.

Я был эгоистом. Меня ярость сжигала изнутри, когда я вдруг представлял, что не меня она будет держать за руку, прогуливаясь летним вечером, не мне будет улыбаться и не со мной говорить и смеяться тоже будет не со мной. Не я буду сидеть с ней в обнимку, наблюдая за звёздами, или в домашней уютной обстановке смотреть сериал вдвоем. Я все время прокручивал картину у себя в голове, как пленку старого кино, и понимал, что она неизбежно кого-то встретит, и я, казалось бы, должен был быть счастлив за нее, но одна только мысль о том, что к ней прикоснется кто-то другой, выводила меня из себя.

Мы решили быть друзьями. Мы продолжали встречаться, гулять вместе, но больше она не брала меня под руку и не вкладывала свою ладонь в мою. Больше не клала свою голову на мое плечо. И я не обнимал ее больше. Мне было больно, но такова жизнь. Чувства во мне продолжали жить, и я ничего не мог с собой поделать, оставалось лишь безуспешно давить их в себе, но я как будто сражался с гидрой. Я рубил голову, но на ее месте вырастало две, я рубил обе, вырастало четыре… Это продолжалось почти целый год.

Эпилог

Я любил ее долгих четыре года. Любил искренне и всем сердцем, зная, что вместе нам быть не суждено. Я всеми силами отдалял тот момент, когда все должно было разрушиться, когда мое сердце должно было разбиться вдребезги, окончательно и в последний раз. Я знал, что это случится, но думал, что не буду застанут врасплох. Но как же это произошло, как неожиданно. Наверное, смерть подкрадывается так же, прячась в тенях, подстерегая в собственной ванной, сидя рядом на пассажирском сидении автомобиля или затаившись в темной подворотне, когда возвращаешься домой после встречи с друзьями где-нибудь в городе в приподнятом настроении и представляешь, как поставишь чайник и немного посидишь в интернете перед сном. Она вонзается холодной сталью ножа, лёгким движением поддавливает на педаль газа, усыпляя бдительность, поворачивает руль или подталкивает невидимой рукой, заставляя поскользнуться. А потом тьма. Сердце разбивается так же. Одномоментно. Бесповоротно. Жестоко. Люди не понимают, что умирают, когда смерть приходит, не осознают, что время настало, пока она не заберёт их полностью. И сердце умирает не сразу, оно не понимает, что его разбили каких-то несколько бесконечных секунд. И ты молчишь. А потом только, после расставания, чувствуешь эту тупую боль в груди, смотришь в зеркало на собственное отражение и читаешь в своих глазах злость, ярость, как будто смотришь не на себя, а на свою душу, оскорбленную, истекающую кровью, раненую душу. И она кричит, ревёт, рычит, как неведомый зверь, столкнувшийся с неведомыми страданиями, она рвет когтями в предсмертной агонии. Смерть милосердна – она бьет раз и навсегда. Искалеченное сердце заставляет жить с болью, настолько сильной, насколько была сильной любовь, заставляет страдать и не покидает, живёт в воспоминаниях…

Вам интересно, как все случилось, как все закончилось? Я провожал ее до такси после встречи в компании друзей. Мы вдвоем спускались в лифте. Я сказал, что провожу ее до машины. Она сказала, что не нужно. Я настаивал, что все равно провожу. Она сказала твёрже, что не нужно. Я все ещё не понимал, дурак! И вновь повторил то же самое в третий раз. Она ответила жёстко, что за ней приехало не такси. Пять слов. Глупых, простых, непонятных. Не хотела говорить, наверно… Это не важно. Я отвернулся от нее в сторону дверей задолго до того, как они открылись. Не хотел смотреть в ее глаза. В тот момент мое сердце начало погибать и ничего уже было не вернуть.

И я не виню ее, потому что она ни в чем не виновата. Не виню себя, хотя на самом деле виноват, как мужчина, что позволил себе влюбиться тогда, давно. Виноват перед ней, что признался, обременив ее своей ношей. Виноват, что поддавался эмоциям и бросал ее одну раз за разом, ни за что, просто потому что был зол. Сейчас внутри меня кипят злость, ярость, разочарование вперемешку с убитыми чувствами, обречёнными на погибель с самого начала, с первого момента, с первого взгляда, но я знал, на что иду и что однажды мне придется это испытать – я знал, но тем не менее не мог ничего поделать.

Если вы спросили бы меня в тот момент, я посоветовал бы вам никогда не любить, только чтобы не испытывать эту боль. Любовь может отнять в тысячу раз больше, чем подарить, так зачем играть в русскую рулетку? Я убедился в этом один раз, а второго раза не будет. Так я думал в пылу эмоций.

На следующий день она написала мне, как ни в чем не бывало, но я был зол на нее за то, что она увиливала и не сказала мне сразу о том, что ее кто-то встречает. Она записывала голосовые сообщения и ее голос дрожал. Она боялась, что я брошу ее снова, если узнаю об этом. Я тут же смягчился и сказал, что даже если бы не давал слова, все равно не бросил бы ее. Я сказал, что она поступает правильно, и мы с ней наконец сможем быть друзьями. Наверное, это к лучшему, ведь последняя призрачная надежда, не желавшая покидать мое сердце, исчезла.

Я не жалею о том, что чувствовал к ней и никогда не буду. Любовь может быть взаимной, может быть невзаимной, но самое страшное, когда ты сталкиваешься с взаимностью, но не видишь ее до самого последнего момента, не веришь в нее. А ещё, когда ты любишь, зная, что не сможешь быть с человеком. Не важно, почему, но, если есть хоть одна причина, из-за которой вы не сможете разделить судьбу с кем-то, не смейте его любить, не смейте влюблять его и не смейте давать надежду. Ни себе, ни ему. В конце концов, вы окажетесь там, где оказался я, на пепелище собственных надежд, сожженных собственной непредусмотрительностью.

Она была моей музой, моей поддержкой и моей отдушиной. Любовь к ней мотивировала меня быть лучше, она всегда верила в меня, всегда была рядом. Если бы я был русским, я бы, несомненно, женился на ней без раздумий. Она была единственной, с кем я мог бы сидеть часами в полном молчании, и мне было бы хорошо. Лишь бы она была рядом. Мне не чужда любовь. У меня перед глазами всю жизнь был пример собственных родителей. Только вот мой отец влюбился в девушку, которую мог сделать женой, в отличие от своего непутевого сына.

Я любил ее не за что-то конкретное, осязаемое, не за внешность или обаяние, нет. Я полюбил ее всю, от начала и до конца, без остатка, полюбил беспричинно, необъяснимо. Мы – родственные души, которым не повезло оказаться по разные стороны пропасти, тянувшиеся друг к другу через бездну, надеясь на воссоединение. Глубоких, мыслящих людей крайне мало, им трудно искать себе подобных, разбросанных по всей глубине темного необъятного океана, вслепую, наощупь, но глубокие люди способны чувствовать друг друга по-настоящему. Обычным людям жить проще – им не нужно полагаться на чувства и интуицию в поисках партнёра, им достаточно осмотреться – таких много на берегу, на мелководье, по колено в воде, чувства им не нужны – достаточно зрения и слуха.

Да, мое сердце разбито, но разбито мною самим. Оно собирается вновь по крупицам, обрастает шрамами, восстает из пепла, как огненный феникс, но не умирает, не перестает чувствовать, становится жестче, однако оно всегда способно на любовь, такова его суть. И любовь к К. будет жить ровно столько, сколько будет биться мое сердце, запечатленная, как на старой фотопленке, в шрамах и рубцах. Мы не будем вместе, но я всегда буду любить ее, буду любить ее голос, ее смех, взгляд ее зелено-карих глаз, ее запах и холод ее прекрасных рук. Благодаря ей я убедился, что любовь – это не прожитые вместе годы и пройденные трудности, это и не влюбленность, которая терзает сердца подростков. Любовь – это невидимая и не поддающаяся логике и пониманию связь, которая тянет двух людей друг к другу, несмотря ни на что.

Единственное, что меня печалит, ее последние слова, на которых мы закрыли тему нас. Она сказала, что я обесценил все то, что было между нами, когда дал ей надежду, посадил в такси, а на следующее утро взял свои слова обратно. К. упрекнула меня, что я никогда не говорил ей в лицо все то, что писал. Какой же я был дурак, я даже не думал об этом, пока она не сказала! Как же она права. Спустя столько лет я вдруг осознал, что были слова, которые я должен был произнести, глядя в ее глаза. Я должен был говорить ей о своих чувствах, чтобы она слышала мой голос, чтобы она чувствовала мой взгляд и мое присутствие. И я должен был тогда, летним вечером, сказать ей о том, как сильно ее люблю, и тогда же должен был ее отпустить. Потому что люблю.

Она мне сказала в конце, что все то, что между нами было, все ее возвращения ко мне, все наши отношения – это стокгольмский синдром. Как больно мне было слышать эти слова. У нее всегда была склонность анализировать и планировать все. Может быть, ей так проще, может быть, ей нужно было какое-то объяснение той связи, которая так прочно сковала нас друг с другом. Может быть, ей так легче было отпустить меня, внушив себе, что я какой-то психологический монстр, привязавший ее к себе. Она просто выдумала объяснение тому, что необъяснимо. Но ведь это не так, не так. Я страдал без нее не меньше, чем она без меня. А та связь, что между нами, я чувствую ее, она никуда не делась, и мне объяснений не нужно. Как бы мне ни хотелось исправить те ошибки, что я совершил, посмотреть ей в глаза и произнести вслух все то, что я когда-то писал, убедить ее, что стокгольмский синдром – полная чушь, я этого не сделаю, только чтобы она не обернулась, уходя. Не хочу, чтобы она сомневалась, потому что она поступает, как должно.

Тот, кто прочтет все то, что я написал, непременно задастся вопросом, почему я назвал свою историю «ловушкой для осьминога». Не буду вдаваться в долгие разъяснения, лишь процитирую любимую всеми студентами Википедию:

«Кардиомиопа́тия такоцу́бо (от яп. 蛸壺, такоцубо – ловушка для осьминога), транзито́рное шарообра́зное расшире́ние верху́шки ле́вого желу́дочка, стре́ссовая кардиомиопа́тия – вид неишемической кардиомиопатии, при котором развивается внезапное преходящее снижение сократимости миокарда (сердечной мышцы). В связи с тем, что слабость миокарда может вызываться эмоциональным стрессом, например, смертью любимого человека, состояние также называется «синдромом разбитого сердца».

После расставания с К. у автомобиля такси и после нашего разговора в лифте несколько дней безостановочно я испытывал ощутимую тупую физическую боль в области груди, в самом сердце. Оно болело, пульсировало, мне было трудно дышать, хотя проблем с сердцем у меня никогда не было. Я искал в интернете информацию о том, что со мной происходит и наткнулся на эту самую «ловушку для осьминога». Сейчас мне легче. Я всегда буду любить ее, но сейчас должен отпустить. И я отпускаю. Вместе с тысячами слов, вырванными прямиком из моей души.