Ловушка для осьминога

Прошло немного времени, и я сгорал от чувств к ней, был ею одержим и, словно зверь, метался, сходя с ума, не понимая, почему она не отвечает мне взаимностью. Все между нами было хорошо, но дальше определенной точки не двигалось – она не позволяла, и я не понимал, почему. Однажды мы с друзьями собрались прогулять пару и отправиться в ближайший торговый центр пообедать. К. попросила меня захватить для нее капучино. В торговом центре мы с друзьями заняли столик, а затем разбрелись по разным уголкам ресторанного дворика – каждый хотел перекусить в разных местах. Я оказался проворнее других и вернулся за столик раньше всех, а учитывая, что ем я быстро, мой обед был прикончен за считанные минуты. Я решил не тратить время зря и отправился за стаканом капучино для К. Мои друзья только приступили к еде и ели медленно, размеренно, а я смотрел на них и думал, какие же они кретины, что едят так долго и какой же я идиот, ведь ничто не мешало мне сбегать за кофе перед самым выходом. Я обхватил стакан ладонями и грел его теплом своих рук, а сам переживал о том, что привезу К. остывший холодный кофе, и думал о том, как же она будет его пить таким отвратительным. Наверняка, подумает, что я конченый придурок. Когда мы ехали назад, я сидел на заднем сидении автомобиля с каменным лицом и продолжал греть стакан, в мыслях ругая себя. Я хотел сделать ей приятное, обрадовать ее и потому переживал.

Наша компания выросла до пяти человек, двое из которых были моими близкими друзьями, а двоих я считал не более чем товарищами. К тому же один из них мне не нравился, это был человек низменный, подлый, меркантильный, склонный лгать без повода и обо всем, но лишь я один увидел в нем эту гниль с самого нашего знакомства, остальные – намного позже. Мне приходилось выносить его общество, несмотря на то что я терпеть не могу лицемеров и лжецов, из уважения к друзьям, для одного из которых он был другом с начала учебы. К тому же это было не сложно, мы не были близки, лишь вместе развлекались, ходили по кальянным и играли в приставку. В этот период своей жизни я и полюбил кальян за его аромат, его вкус… За густой дым. При этом я никогда не курил сигареты, не переносил их отвратительный запах, не видел смысла в том, чтобы гробить свое здоровье, выкуривая эти вызывающие зависимость тонкие палочки, начиненные ядом. Кальян вреден, но он никогда не вызывал у меня отвращения и зависимости, и, в отличие от сигарет, его не покуришь пачками и каждый день. Я полюбил размышлять, вдыхая и выдыхая кальянный дым, причудливыми узорами растворяющийся в воздухе, словно призрак, вместе с ним я проваливался в омут собственных мыслей, образов, иллюзий, хаотично выплескиваемых моим воображением, бегущим вслед за сизыми невесомыми линиями. Он помогал мне расслабляться и уходить в себя.

Однажды мы взяли с собой в кальянную К. Я в тот день устал и уснул прямо в кресле в комнате, где мы сидели. Все курили и играли в приставку, а я спал. Она потом сказала мне, что я очень мило выгляжу, когда сплю. Казалось бы, всего лишь слова, но как тепло мне было их слышать от нее и как тепло вспоминать сейчас.

Я был по уши влюблен в нее, хотя всеми силами старался доказать себе, что нет. И однажды признался ей в том, что испытываю, но она не ответила мне взаимностью. Мне показалось это несправедливым, неправильным, я не понимал, как такое возможно, ведь мы так сблизились, так понимаем друг друга. Она лишь сказала, что не виновата, ведь не может она себя заставить полюбить меня в ответ. Я вскипел от эмоций, от ярости, и послал ее к черту, сказал, что уже говорил ей, что мы не друзья. Я чувствовал себя обманутым.

Как выяснилось позднее, не вспомню, в какой период времени, она знала, что у дагестанцев не принято брать в жены русских девушек. Она серьезно воспринимала отношения, не так, как я думал о ней вначале. Когда она сказала мне об этом, я не стал увиливать и обманывать ее, я признался, что так оно и есть. Но я не думал об этом, я любил ее, и она знала об этом, не только на словах – она могла прочесть это в моем взгляде, когда я смотрел на нее. Я любил ее вопреки разуму и здравому смыслу, зная, что ничего не получится, но поделать ничего не мог. Я никогда ей не лгал в том, что чувствую.

Наши отношения с ней стали цикличны – я поступал с ней так не раз. Мы расходились, а затем вновь сходились, истосковавшиеся друг по другу, изголодавшиеся по эмоциям, по поддержке, по чувствам, что находили лишь друг в друге. И потом вновь расходились, потому что всегда наступал момент, когда ярость затмевала мне разум и я в порыве злости бросал ее, разрывал с ней связь, которая с каждым новым воссоединением становилась все крепче. Я страдал без нее и неизменно тосковал по ней, утешая себя тем, что сделал так, как будет лучше для меня и для нее – я не имел права удерживать ее, зная, что наши отношения никогда не зайдут дальше определенной грани, и я не смогу дать ей то, что сделает ее счастливой. Я искал в других то, что видел в ней, но не находил. Лишь убеждался с каждым разом, что они мне ее не заменят. Я мог обнимать их, но в этих прикосновениях не было того трепета, который я испытывал перед ней, мог говорить с ними, но мне лишь быстрее хотелось закончить разговор. Мне не было интересно с ними, я не чувствовал их. Ее я чувствовал всем существом, наши внутренние миры словно переплелись и стали единым целым. Но я был эгоистом – не мог смотреть на нее, зная, что она не будет моей, не полюбит меня. Я прямым текстом говорил ей, чтобы она нашла себе кого-нибудь, я почему-то думал, что это освободит меня. Мне казалось, что ей просто комфортно и хорошо со мной, вот и все. Казалось, что она не испытывает ко мне того же, что испытываю я. И я бросал ее, а она, сколько бы времени ни прошло, всегда возвращалась, чтобы быть со мной снова. Я был слеп и не понимал, что она тосковала, скучала, страдала, как и я. Быть может, даже сильнее меня, намного сильнее, ведь именно она из раза в раз возвращалась ко мне, после того как я уходил, предаваясь гневу, после того как избавлялся от нее, как от обузы. Она переступала через свою гордость и возвращала меня, потому что любила. Может быть. Я не знаю. Наверное, это так. Она никогда не говорила мне этих слов, однако ее действия об этом кричали, а я, дурак, не понимал. Сколько ночей мы провели с ней в разговорах, пытаясь разгадать, что происходит с нами, в чем природа этой необъяснимой неразрывной связи. Она признавалась мне, что, как и я, ничего не понимает и не знает, к чему приведут наши отношения. Не знает. И я не знал. Наверное, в наших душах, несмотря на осознание того, что вместе нам не быть, жила надежда на обратное.

Я ревновал ее от малейшего действия или слова, выходил из себя. Порой она давала мне повод, а порой играла мной, ей нравилось меня злить. Я знал, что иногда она делает это специально, но все равно злился, ничего не мог с собой поделать. Как-то раз она поехала на природу с какими-то ребятами, компанией из девчонок и парней, они называли себя «Планом Б» и регулярно собирались на тусовки вместе. К. спрашивала меня, стоит ли ей ехать – она собиралась туда с сомнительной подругой, и я сказал, что не стоит – поздно, к тому же она не знает там никого, кроме своей дурацкой подруги. Но это был лишь совет – я не был ей мужем, братом, парнем. Я не мог приказать ей, к тому же она всегда болезненно реагировала, когда считала, что я давлю на нее. Я мог лишь советовать, как друг, но она не послушала. В тот день я сидел с другом в кальянной, было уже почти одиннадцать часов вечера, а она только приехала туда. Она спросила, приеду ли я за ней, если понадобится, и я сказал, что приеду. Я обрисовал ситуацию другу, и он согласился ехать со мной. Мы сидели как можно дольше, но в итоге она написала, что там все в порядке, и мы поехали по домам. Дома я не спал – ждал, пока она выйдет на связь. Я позвонил ей сам около часа ночи, она пьяным голосом ответила, что у нее все хорошо, и чтобы я шел спать. Я пришел в бешенство от этих слов и послал ее к черту, но она не услышала – сбросила звонок. Я был зол, как дьявол, но переживал за нее. Около трех я позвонил снова, трубку поднял какой-то ублюдок, спросил, кто я. Я ему ответил, что я ее друг, и чтобы он передал ей трубку таким голосом, как будто хотел сломать ему каждую кость в теле. Он послушался. Оказалось, парень провожал ее и сажал в такси. Я ждал почти до пяти утра, пока она доедет и пока напишет, что все в порядке, и только потом позволил себе уснуть.

***

Мы не общались несколько месяцев, но я думал о ней непрестанно, она запала мне в сердце и, как бы я ни желал выбросить ее оттуда, мне не удавалось. «С глаз долой, из сердца вон» не работало, лишь притупляло чувства, которые тлели в ожидании мига, когда смогут вновь разгореться. Меня выводило из себя, что я, потомок аварского народа, чьи предки были свободными, отважными воинами, испытываю какие-то жалкие чувства к девушке, которую даже не смогу сделать своей женой. Мне казалось, чувства делают меня слабым. Но прав ли я был? Не знаю. Я все чаще вспоминаю слова величайшего лидера в истории моего народа, имама Шамиля: «Любить и драться надо до последней капли». Что он имел в виду, когда произносил их? Любовь к Родине, к Господу, к своему народу, к семье, к женщине? Я думаю, этими словами он охватил все, от начала и до конца. Горцы сражались и погибали героями во имя всеобъемлющей любви. Быть может, кто-то возразит и исключит женщину из этого списка, но мне есть, что сказать этому человеку. Я предложу ему посмотреть на своих родителей и задать себе вопрос, хотел бы он осознать, что его отец никогда не любил его мать, самое дорогое, что есть в жизни каждого живого существа? И если ответ на мой вопрос «нет», значит, он со мной согласен. Женщину можно любить и нужно любить. Какой отец захочет, чтобы его дочь не любил ее муж? Какой брат пожелает такое своей сестре? Мужчина должен любить женщину, но не должен позволять ей собой помыкать, насаждать свою власть над ним, но это – совсем другое и не имеет отношения к любви.

Мы не общались. Я внушал себе, что не люблю ее. Искал недостатки, твердил себе, что в ней нет ничего особенного, что даже внешне мне она не нравится. Я старался, как мог, чтобы избавиться от влечения к ней, от той связи, которую никак не мог разорвать, даже не видя и не слыша ее долгое время.

Выдался жаркий май. Мы с друзьями собрались на природу к озеру. Незадолго до этого К. писала моему другу, что неплохо было бы собраться всем вместе, пожарить шашлыки. Когда он спросил меня, как я отношусь к тому, что она тоже там будет, я сделал вид, что мне все равно, и сказал безразличным тоном, мол, пусть приходит, хотя ждал этой встречи больше всего. Я жаждал ее увидеть, быть с ней рядом. И снова я почувствовал этот огонь внутри. Поначалу мы лишь перекидывались короткими фразами друг с другом, пока добирались до места. Постепенно мы вновь искали друг к другу подход, наощупь, через неловкое общение. Я стоял отдельно и жарил сосиски на мангале, а она подошла ко мне, чтобы поднести стакан вина, и я принял его, ощутив явственно ту невидимую, но невероятно мощную связь, которая никуда не исчезала. И конечно, потом, после встречи, она мне написала, а я ее не отверг, как всегда. Меня вновь захлестнуло волной, и я потонул в глубине ее прекрасных, больших зелено-карих глаз.

Глава 4

Я не психопат, но, если дело касалось ее, натурально сходил с ума. В последний раз, когда я сорвался, все было кончено. К. звонила мне, а я сбрасывал, не желая слышать ее голос, боялся, что передумаю. Она сказала, что больше никогда мне не напишет, если я сейчас же не позвоню ей и мы не поговорим. Я не позвонил. Она в тот момент ехала в тренажерный зал, и я лишь написал напоследок «хорошей тренировки», а потом К. заблокировала меня. Я больше не мог ей писать, но я бы и не стал. Как же я был с ней жесток, какую боль причинял! Я поступал по-скотски, как мразь, не считаясь с ее чувствами, оправдывая это тем, что так будет лучше, решая за нее, не спрашивая ее мнения.

К тому времени мы окончили институт и больше друг друга не видели. У меня не было шанса пройти мимо нее по длинному коридору, бросить короткий взгляд на лекции, постоять рядом с ней перед парой французского, старательно делая вид, что ее не существует для меня, чтобы она в свою очередь отвечала мне тем же, храня гордое холодное молчание, делая вид, что я безразличен ей.

После окончания института я уехал в Дагестан по делам насущным на несколько долгих месяцев, большую часть которых провел в одиночестве. Если не считать агрессивного и кровожадного существа, которое я вынужден был кормить, чтобы оно не отобедало мной, и от которого я вынужден был запираться в комнате перед сном, чтобы чувствовать себя в безопасности, а оно, завывая, царапало дверь когтями, заставляя меня содрогаться от ужаса. Это был огромный, красивый и злой, как черт, британский кот моей тетушки. Самой большой вашей ошибкой будет погладить его или, боже упаси, попытаться поднять на руки. Не удивлюсь, если это исчадие ада способно оторвать человеку руку одним взмахом лапы.

Кстати, я уже говорил вам, что люблю ночь, что лишь по ночам я чувствую себя свободным от мирской суеты? Я как будто перемещаюсь в другое измерение и мои мысли приобретают совершенно иную форму. Дневные заботы остаются далеко позади, словно их не существует и никогда не существовало, они больше не имеют никакого значения. Остается лишь бесконечный поток сознания, порождающий такие мысли, которые с первым лучом солнца пропадают, как сон или наваждение. Ночь – особенное время, я предан ей, влюблен в нее. Я чувствую полное чистое единение с самим собой, своим истинным существом, без суррогатных примесей материального мира. Я веду внутренний диалог с самим собой, размышляя о том, что по-настоящему ценно, важно. Спрашиваю себя, в чем смысл моей жизни, но ответа не нахожу. Каждую ночь я думал и о ней, вспоминал ее. Я придумывал у себя в голове обстоятельства, истории, сценарии, в которых мы встречаемся с ней и сходимся снова.

Я тосковал по ней, скучал. Периодически я искал ее страницу в социальной сети, как бы это глупо ни звучало, лишь для того чтобы убедиться, что она была в сети, что она жива. Сколько раз перед моими глазами мелькал этот маленький красный восклицательный знак и слова «отправка сообщений ограничена». Мне всегда казалось, что однажды он исчезнет. Не знаю, почему, но я верил, что она вновь вернется ко мне. Я знал, что все кончено, и был уверен, что на этот раз окончательно, однако продолжал верить. Одновременно я верил и в то, что она счастлива без меня, что, возможно, она нашла кого-то, кто разглядел в ней все то особенное и удивительное, что видел в ней я. Я улыбался этим мыслям, мне по-настоящему хотелось, чтобы она была счастлива. И все же я не прекращал верить. Слабо верить. Подсознательно. Времени прошло много, но она все не объявлялась.

Впервые я попробовал сигареты в двадцать два года, когда находился в одном элитном махачкалинском ресторане, куда меня любезно притащил двоюродный брат. Я пропадал в Дагестане, помимо небольших, но крайне важных на данном этапе моей жизни дел, занимаясь абсолютной хернёй. Если проецировать на меня в тот момент времени мудрость о том, что человек никогда не стоит на месте, и если он не развивается, значит, деградирует, то тогда я деградировал по полной программе, как альпинист без страховки, сорвавшийся с отвесной скалы в пропасть, но не будем о грустном. В ресторан я явился, как полагается, в белой рубашке, заправленной в брюки, в туфлях… В общем, был одет с иголочки и выглядел что надо. Ресторан представлял собой не просто заведение, куда приходили есть, это был и ночной клуб. Там танцевали и веселились, собирались расфуфыренные девушки лёгкого поведения при полном параде, по щелчку готовые пересесть за столик к взрослым дядям при деньгах, едва не в два раза старше их самих. Симпатичные официантки с надутыми пухлыми губками, одетые в черные короткие облегающие платья, подчёркивающие сексуальные формы – прекрасная униформа, скажу я вам. Дагестан не тот, что прежде, по крайней мере в некоторых, особенных местах – это плохо, но такова цена глобализации и разрастания светскости. Когда я уже основательно выпил, мой взгляд упал на пачку сигарет, брошенную посредине стола между блюд. Не вспомню, что за марка, но меня это и не беспокоило – меня посетила навязчивая мысль о том, что надо бы попробовать, обстановка располагает. Я выкурил одну сигарету, следом за ней – вторую… Но ничего не почувствовал. Никакого удовольствия, ничего. Единственное, что мне понравилось – я в тот момент ощутил себя каким-то сицилийским молодым мафиози, отдыхающим в обществе семьи. Да-а, в моей голове прокрутились все фильмы про итальянскую мафию, которые мне когда-либо доводилось видеть, так что какую-то долю романтики из этого момента я извлек, но решил для себя, что курить сигареты – все-таки не мое.

Я вернулся в Москву в ноябре, затем шел декабрь, в конце которого начинался новый год. Это был подвешенный, неопределенный период моей жизни, когда я не учился и не работал, лишь отдыхал и размышлял над тем, что мне делать дальше. В новогоднюю ночь, которую мы с семьей встречали на даче у дяди, я, мой двоюродный брат и его друг втроем вышли на прогулку. Мы лениво перебирали ногами, обернутыми в длинные теплые дачные сапоги. Поселочные улицы были на удивление пусты: ни радостных семей, вышедших на улицу встретить праздник, ни салютов, ничего. Даже снег не хрустел под ногами – зима выдалась грязная, слякотная, бесснежная, что не способствовало созданию нужного настроения. В тот момент, когда мы прогуливались, я услышал звук уведомления – мне пришло сообщение. Это была она. Меня словно ударило током, и я долго вглядывался в ее фамилию – она у меня записана по фамилии, которая мне очень уж нравится. Короткое «с новым годом» и куча глупых смайликов. Когда я оклемался и смог соображать, я подумал, что, должно быть, она просто сделала общую рассылку, чтобы поздравить всех разом. А вдруг нет? Не отвечать было неприлично, к тому же, кого я обманываю, я хотел ответить. Безумно, инстинктивно. Я не мог не ответить, и я написал лишь одно слово – «взаимно». Мы очень давно друг друга не видели, и мне казалось, что если я позволю себе что-то лишнее, она… Я ведь был уверен, что у нее все хорошо без меня, что я больше не нужен ей, и не хотел навязываться. Я ответил и забыл на еще несколько долгих месяцев.

Весной она написала мне вновь, ночью. Я готовился ко сну, и звук неожиданного уведомления вынудил меня взять в руки смартфон. В голове проскользнула мысль о том, кому это взбрело в голову писать мне в такое время, и я даже не посмел подумать о том, что это может быть она – настолько я был уверен в том, что финишная черта давно пересечена. К. написала мне, что скучает, и только этих слов хватило, чтобы те эмоции, те чувства, которые я непрерывно испытывал к ней, но сдерживал в глубине души, вспыхнули с новой силой. Я еле сдержался, чтобы не ответить, что тоже скучал, что она не представляет себе, насколько сильно. Она писала мне пьяной, спрашивала, не навязывается ли, хочу ли я этого… Она была наивной, доверчивой, способной верить людям, в отличие от меня… Моя бедная, она спрашивала, не навязывается ли она ко мне… Каким же уродом я был, когда оставлял ее. Конечно, я хотел. Я ждал. Ни дня не проходило, чтобы я о ней не подумал. Я отвечал сдержанно, но я говорил с ней! И был счастлив. Она была на тот момент за границей, в Будапеште. Я спросил, понравилась ли ей ее мечта, которой она грезила, и которая наконец осуществилась, а она удивилась, что я помню. Я помню. Помню практически все, что ее касается.

Неделю после этого она не писала, наверное, сомневаясь в том, правильно ли поступила, что написала мне – может быть, ее мучили те же сомнения, что и меня. Однако она уже спустила курок, и я написал ей сам, я не мог не сделать этого. Мы воссоединились. Снова. Мы стали гулять вместе, встречаться так часто, насколько могли. Я наконец начал работать и почувствовал себя более взрослым, более ответственным. Хладнокровие, которое я сохранял поначалу в общении с ней, покидало меня со скоростью воды, выливаемой из бутылки, с каждым разом, как я падал бездну ее зелено-карих глаз. Я любил ее больше, чем когда-либо прежде. Я пообещал, что больше не брошу ее, дал слово.

В одну из встреч мы расположились на берегу пруда в жаркий солнечный день. Палящее солнце приятно обжигало. Мы сидели на простыне, постеленной поверх травы, и я вдруг почувствовал, как она проводит пальцем по костяшкам моей руки. Я вздрогнул и поднял глаза, встретившись с ней взглядами.

– Что это? – Спросила она, указывая на небольшую ранку.

– По груше бил. – задумчиво ответил я, все ещё чувствуя ее прикосновение, неожиданное и такое тёплое, несмотря на то что у нее всегда холодные руки. Как же я любил держать ее холодную руку в своей горячей, делясь теплом, когда мы вместе гуляли.

Я помню день, когда мы пошли с ней в кальянную где-то неподалеку от ее района, она была особенно красива в тот день. Ее распущенные пышные волосы с подкрашенными в рыжий цвет кончиками шли ей безупречно, они были как язычки пламени, следовавшие за ней повсюду. К. была в кофточке и юбке, которые тоже были ей очень к лицу. Мы с ней сели на диванчике, я заказал кальян и чай, которым тут же наполнил наши чашки. Кальянный дым просочился в мой разум, и я впал в то приятное задумчивое состояние полета мысли, которое так любил. Мы играли с ней в карты, в дурака, пока нам не надоело. Она обыгрывала меня довольно часто, но мне было все равно, я получал удовольствие и от поражений, глядя на то, как она по-детски искренне радуется победам. Конечно, я отшучивался и делал вид, что ей повезло, что я поддавался, и в следующий раз обязательно надеру ей зад, но лишь для вида, чтобы раззадорить ее и посмотреть на ее эмоции. Она всегда эмоциональна и прекрасна в те моменты, когда поддается им. Потом она стала рассказывать мне о проблемах, которые ее беспокоили, лицо ее омрачилось, она была расстроена и очень печальна. Ее настроение изменчиво, оно, как гроза в безоблачный день – вот еще минуту назад на небе не было ни облачка, а тут вдруг в одно мгновение тучи сгущаются черным каскадом. Ей нужно было выговориться, а я слушал. Всегда я слушал ее, что бы она ни говорила. И всегда слышал. Она прижалась головой к моему плечу, а я обнял ее и прижал к себе. Впервые за все время нашего знакомства. Я обнимал ее и чувствовал, насколько сильно люблю ее. Я хотел держать ее в своих объятиях вечно и не отпускать.

Я дарил ей ее любимые цветы – ирисы, в которых ударение ставил на второй слог, ее это очень забавляло, и она неизменно смеялась надо мной, когда я произносил их название. Я дарил их ей, а она называла меня дураком и просила не приносить цветов, но я не слушал. Я знал, что она не всегда говорит то, что чувствует, я знал, что она любит эти цветы.

Она пыталась привить мне любовь к живописи, и несколько раз ей удалось затащить меня в Третьяковскую галерею. Я далеко не любитель живописи и не из тех, кто умеет разглядеть в картине какой-нибудь глубинный смысл, в отличие от К., которая обожала поиздеваться над моей необразованностью и неосведомлённостью в этой сфере искусства. Она обычно шла передо мной, останавливалась перед определенной картиной, потом подзывала меня и деловито спрашивала, не давая подойти ближе, чтобы я не прочёл название и имя автора произведения: "А это что за картина? А кто написал?". Не дождавшись ответа, она одаривала меня презрительным взглядом, в сотый раз называла необразованным и затем с выражением лица "так уж и быть" начинала рассказывать историю написания картины. Я слушал, как всегда. Потому что любил этот голос, как морской ветер, мне было хорошо просто от того, что он есть.

К. научила меня любить фиолетовый цвет, к которому я всегда был равнодушен. Он ассоциируется у меня с одним из моих любимых запахов – запахом цветущей сирени.

Мы с К. стали опасно сближаться. Я понимал, что однажды настанет момент, когда нам придется поговорить серьезно, придется решать. И он настал. Она приехала ко мне в жаркий августовский день. Мы провели вместе время, и к вечеру, когда ей пора было уходить, я отправился ее провожать. Мы решили немного погулять, перед тем как она покинет меня. Стоял теплый летний вечер, мы были легко одеты. Потихоньку темнело, но холоднее не становилось. Я провожал ее, мы брели медленно, держась за руки. Наверное, это одно из лучших чувств, что я испытывал вообще когда-либо, держать ее руку в своей. Вдруг она говорит:

– Что дальше?

– Не знаю. – отвечаю я, после продолжительного молчания, опешивший от неожиданного вопроса. Она ведь права – что дальше? Буду корчить из себя влюбленного придурка, пока мы не состаримся? Конечно, никого я из себя не корчил – я и был влюбленным придурком… Но что дальше – я, правда, не знал. Я бы хотел сказать ей тогда, что люблю ее, хочу быть с ней и хочу, чтобы она стала моей женой. И я бы не солгал, потому что по-настоящему любил и желал этого, она запала в мою душу, со всеми своими достоинствами и недостатками, со своим тяжёлым, как свинец, характером и острым языком – черт, даже ее недостатки я полюбил, а ее внешность, которой я когда-то не замечал, стала для меня прекраснее любой другой. Я долго молчал, и она повторила снова: