Российская автономия

Г. С. Гурвич полагал, что там, где капитал, не желая выпускать из своих рук нации и земли как объекты эксплуатации, пускает в ход «автономные формы» в качестве средств эксплуатации, там автономия – один из способов преодолеть на некоторое время центробежные тенденции. Там же, где добровольно объединяются нации, уничтожив частную собственность на орудия производства и тем самым все предпосылки всех видов угнетения, организуют социалистическое хозяйство, там автономия – один из способов поощрить и облегчить центростремительные тенденции.

Он подчеркивал, что в советской федерации безразлично, как называется тот или другой ее национальный сочлен – областью или республикой: первая такой же полноправный член федерации, как и вторая[163].

К. А. Архиппов считал, что вопросы автономии принадлежат не только к наиболее трудным, но и наиболее благодарным отделам государственного права. По его мнению, именно в сфере автономно-федеративного строительства особенно резко проявляется динамизм, изначальное свойство всякой жизни, в частности правовой. «Поэтому, – писал он, – при исследовании интересующей нас проблемы чрезвычайно важно помнить, что наиболее удачные юридические понятия суть, однако, только понятия-пределы, – понятия лишь условно отображающие богатство юридической жизни. К этому надлежит добавить, что в области исследования проблем автономно-федеративного строительства этих условных понятий-пределов, как понятий общепризнанных, нет и что имеющиеся конструкции теснейшим образом связаны с предметом, который они стремились отобразить, т. е. с конституционным правом «правового», «индивидуалистического», «буржуазного» государства, – и что, стало быть, исследователь советского автономно-федеративного строительства, если он желает дать понятия, адекватные предмету, должен к выработанным догмой государственного права конструкциям, определениям и т. п. подойти сугубо критически»[164].

К. А. Архиппов считал, что отправным понятием при исследовании автономии является понятие самоуправления. Он отмечал, что современная доктрина самоуправления берет свои истоки в воззрениях маркиза д'Аржансона и Тюрго, стремящихся в идеалах полуфеодальной демократической монархии, опирающейся на «свободные общины», найти лекарство от всех зол абсолютизма в эпоху его упадка, в частности средство улучшения государственных финансов. Эти идеи, хотя и федералистские по своему происхождению, были тем живее восприняты буржуазией, потому что они совпадали с ее требованием уменьшения полицейской опеки, давали возможность в органах коммунального самоуправления найти точку опоры для борьбы с королевским чиновничеством.

Французская буржуазия, отмечал К. А. Архиппов, подвергая революционной «критике» существо абсолютизма, противопоставившая ему принципы народного суверенитета и неотчуждаемых прав индивида, вместе с тем практически, в законодательном порядке, выдвинула идею «pouvoir municipal», резко противопоставив его «pouvoir executif». Так зародилась идея «свободной общины» – учения о том, что община имеет как бы естественное право на независимое от королевской администрации управление делами. «Поскольку, – писал К. А. Архиппов, – в процессе овладения буржуазией государственным аппаратом сгладилось классовое различие между всей администрацией и личным составом общинных органов власти, выбранных местным населением, поскольку буржуазией забывалось учение о присущей общине особой «pouvoir municipal», глохли теории, противопоставлявшие власть государственную власти общественной, и на смену им пришла государственная теория самоуправления, признающая, что и власть самоуправляющихся общин есть власть государственная»[165].

К. А. Архиппов отмечал, что общественная теория самоуправления не только имеет федеративные корни, но и служит орудием политической борьбы в руках феодалов. В частности, она была очень близка французским роялистам времен реставрации, думавших в местных учреждениях найти опору для борьбы с оставленным революцией в наследство Бурбонам чиновничеством[166].

К. А. Архиппов полагал, что общественная теория самоуправления является прежде всего теорией классов, не могущих целиком овладеть государственным аппаратом и стремящихся овладеть им путем удержания или овладения низовыми ячейками этого аппарата. Напротив, сменившие теорию свободной общины «государственные» теории самоуправления по своему социальному смыслу являлись теориями, соответствующими сосредоточению всего управляемого аппарата в руках одного класса.

К. А. Архиппов отмечал, что при всем разнообразии политических теорий большинство их сходится в том, что сущность самоуправления признается в независимости органов самоуправления от «министерского» или «коронного» управления. Таким образом, сущность политических теорий, указывал он, состоит в признании самоуправления такой системой управления, при которой осуществление некоторых функций государства децентрализуется.

«Существо самоуправляющихся автономных единиц, – писал исследователь, – состоит в том, что они властвующие единицы, и их «природа» вырисовывается не тем, что мы признаем их субъектами права, а тем, что указываем, какие функции властвования они осуществляют в той или иной степени самостоятельно. В том, что они являются субъектами права, проявляется скорее частно-правовая, чем публично-правовая сторона их бытия»[167].

С учетом этих соображений К. А. Архиппов исходил в характеристике различных видов автономии – деконцентрации, самоуправления и т. д. из понимания автономии как независимости определенной части политического организма в осуществлении в определенных пределах тех или иных функций государственного властвования. Он указывал, что обычно эта независимость является прежде всего независимостью в отношении центральных государственных органов власти. Однако можно встретиться с явлением автономии и в отношении различного рода местных органов власти.

«В зависимости от того, какие функции осуществляются данной частью «политического тела» и в каких пределах, – писал он, – амплитуда автономии движется от нуля политического рабства до бесконечности политического всемогущества. Примером «идеального» нуля политической автономии является положение провинции в «завершенной» полицейской монархии: все органы власти провинции назначаются монархом, каждое действие даже этих назначенных органов признается имеющим политический raison d'etre, поскольку выражает (по крайней мере, предполагаемую) волю монарха… Полицейскому всемогуществу монарха корреспондирует политическое ничтожество, политическая смерть всех иных элементов государства»[168].

Касаясь форм автономии, К. А. Архиппов отмечал, что они бесконечно разнообразны. «Прежде всего, – писал он, – возможно… предоставление отдельным частям государственного целого права, голого, так сказать, установления личного состава тех или иных органов власти: каково, например, право населения (определенной части его) избирать должностных лиц, ведающих сбором налогов (излюбленные головы, целовальники и т. п. древней Руси), причем выборные в своей деятельности всецело подчиняются распоряжениям основного, централизованного аппарата…

В известном смысле противоположностью этому является другая «форма автономии» – известная под именем деконцентрации. Существо деконцентрации состоит в том, что определенные органы власти, назначаемые и сменяемые центральной властью (т. е. по линии функции «установительной» централизованные), в пределах определенного круга действий, управления пользуется правом самоопределения, автономны в сфере управления…

Сочетание первой формы «автономии» и второй дает то, что обычно называется самоуправлением»[169].

Федерально-юридическое ядро, правовой принцип такого самоуправления К. А. Архиппов видел в том, что некоторые органы власти не только управляют, но и устанавливаются независимо от центральной административной власти. «Жизненные воплощения этого принципа, – писал он, – разнообразятся в зависимости от того, насколько широкая сфера представляется первым в области управления, насколько свободно от влияния центральной власти осуществляется функция установления, в какой, наконец, пропорции сочетаются оба принципа. Если возможна, как мы видели, «чистая» деконцентрация, чистая децентрализация одной только функции управления, если в избирательном праве обычно осуществляется лишь «чистая» функция установления, то, разумеется, возможны и органы, независимые от центра в порядке установления, но более или менее зависимые от него в порядке осуществления функции управления, и наоборот. Но, думается, все это лишь количественные колебания в пределах одного и того же публично-правового типа – самоуправления.

Качественное изменение данного типа наступает лишь в случае или 1) полного исчезновения в нем одной из намеченных выше элементарных форм «автономии», или 2) включения в его состав нового элемента»[170].

Из всех возможных преобразований самоуправления наиболее интересными К. А. Архиппов считал сочетание самоуправления с правом самоопределения в области законодательства и установления высших органов власти. «Предоставление самоуправляющейся части политического организма права на самоопределение в области законодательства, – писал он, – и составляет «автономию» этой части в собственном, тесном (в отличие от установленного выше) смысле слова»[171].

К. А. Архиппов указывал, что чаще всего право самоопределения в сфере законодательства сочетается с «самоуправлением», преобразуя его в автономию в собственном смысле слова. Он отмечал, что обычная терминология признает автономическими лишь образования, обладающие правом издавать нормы, замещающие в определенной части государства законы общегосударственные. Однако он считал, что между таким правом и правом издавать какие бы то ни было юридические нормы различие, в особенности поскольку речь идет о советском праве, лишь степенное, количественное, а не качественное.

«Амплитуда колебания автономии, в тесном смысле слова, – подчеркивал он, – подобно праву на самоопределение в отношении других функций, чрезвычайно широка; имеющая нижним пределом право издавать нормы, подчиненные целой системе иерархически возвышающихся друг над другом норм, право издавать нормы по чрезвычайно узкому кругу дел, она верхним своим пределом имеет право издавать все без изъятия возможные юридические нормы, за исключением разве норм, определяющих данную часть политического организма, как самостоятельное, от целого независящее единство. Издание таких положений есть не что иное, как создание независимого государства»[172].

К. А. Архиппов отмечал, что определение автономии как способности самоуправляющейся единицы издавать местные законы так же формально, схематично, условно, как и все другие юридические определения. Он считал, что необходимой предпосылкой плодотворного применения этого понятия является постоянное признание его условности. «Эта условность и абстрактность понятия, – писал он, – выступает со всей силой, если мы обратим внимание на те реальные политические единства, которые обычно носят название самоуправляющиеся. Большинство самоуправляющихся единиц пользуется самостоятельностью не только в осуществлении функций самоуправления, но и в осуществлении нормо-творческой функции… С этой точки зрения большинство самоуправляющихся единиц может быть названо автономными в собственном смысле слова. Однако, во-первых, все же не все самоуправляющиеся единицы пользуются этим правом… а во-вторых, осуществление этой функции может быть поставлено в столь узкие рамки, как в смысле зависимости от «коронной» администрации, так и в смысле ограниченности возможных предметов регламентации, что самостоятельность в осуществлении этой функции будет… если и не развита, то близка к нулю.

Поэтому, анализируя юридический статус того или иного политического единства с точки зрения самостоятельности его в осуществлении государственно-властных функций, недостаточно сказать, что данное единство автономно в тесном смысле слова. Необходимо, сверх того, определить конкретный объем этой самостоятельности, сообразно изменению которого амплитуда колебания юридического статуса автономных единиц простирается от положения самоуправляющихся единиц в тесном смысле слова до положения самостоятельного государства»[173].

К. А. Архиппов подчеркивал, что при всей широте возможностей, открываемых «автономией в тесном смысле слова», нельзя забывать, что «автономическая единица» находится в положении абсолютной зависимости от воли центра и рассмотрение автономии такого рода здесь делу помочь не может. «…Открываемые автономией возможности, – писал он, – чрезвычайно условны. В конце концов, всякая автономия обладает своим юридическим бытием и лишь до тех пор и в тех пределах, в каких пределах и пока она признается вышестоящим, по крайней мере, высшим органом власти данного государства. Юридически – она может быть последним уничтожена или сужена в любой момент»[174].

К. А. Архиппов считал, что дальнейшее закрепление автономии возможно только двумя путями: или насильственно перейти всякие пределы автономии и превратиться в самостоятельное государство, или восполнить автономию в тесном смысле слова каким-то новым элементом. «Наиболее действенной формой восполнения новым элементом автономии в тесном смысле слова, т. е. права самоопределения в сфере местного управления, законодательства и установления личного состава местных органов власти, – писал он, – является предоставление автономной единице права участия в установлении личного состава центральных высших органов власти. Представление права участия в осуществлении иных функций, хотя бы и центральных органов власти, вряд ли повлекло какие-либо практические последствия»[175].

Не надо забывать, подчеркивал он, что широчайшая свобода самоопределения в области издания местных норм может сопровождаться отсутствием какого бы то ни было права участия в установлении личного состава высших органов власти государства, частью которого эта автономная единица является. «При таком положении дел, – писал он, – гарантией автономии является федерация. Превращение унитарного государства в федеративное есть не что иное, как предоставление определенным автономным частям унитарного государства права самоуправления в установлении личного состава не только местных, но и высших центральных органов власти. Разумеется, это право самоопределения не безгранично. Если бы одна автономная часть в осуществлении этого права не ограничивалась другой, то и об автономии первой было бы говорить нелепо; мы имели бы отношение, аналогичное отношениям метрополии и колоний. Отнюдь не обязательно, чтобы права участия всех составных частей были равны; однако крайнее неравенство их свело бы на нет основную функцию федерации – гарантировать автономию членов.

Федерализм не есть высшая или какая-либо иная степень автономизма в тесном смысле слова; федерализм есть синтез автономизма с правом участия в установлении верховных органов власти той организации, частью которой данная автономная единица является.

Федерация возможна лишь при наличии в составе политического целого отдельных автономных частей, обладающих, как таковые, через посредство местных высших органов власти правом участия в установлении личного состава высших органов власти целого. При этом, разумеется, безразлично: является ли это «целое», в свою очередь, государством или только частью государства»[176].

К. А. Архиппов подчеркивал, что если всякая автономия есть некоторое обособление отдельной части политического целого, то федерация, напротив, играет роль начала объединяющего, противодействующего центробежным силам. Эта двойственная природа федерализма особенно ярко сказалась при создании СССР.

В. Н. Дурденевский отмечал, что практика в вопросах автономии показывает исключительную пестроту оттенков и весьма достаточное требование к ограничительным линиям и дефинициям теории. «При таких условиях теория, – писал он, – видит себя вынужденной или брать понятие автономии в «широком смысле», развивая его до всякого проявления самодеятельности местных организаций и территориальных единиц, которое выше нуля, или же усматривать признак «автономии в собственном, тесном, смысле слова» в передаче части политической единицы права на самоуправление в области управления и законодательства – последнего в объеме обычно ограниченном и «связанном» контролем целого.

Большинство теоретиков условно принимает автономию в последнем смысле – подконтрольного самозаконодательства или «политической децентрализации», рассматривая ее как своего рода переход от простой административной децентрализации или «самоуправления» к федерализму, т. е. сочетанию нескольких политических тем в одно сложное целое, или же к автаркии, к самодостаточному, «суверенному» существованию прежней автономной единицы»[177].

Отмечая особенности советской автономии, В. Н. Дурденевский считал, что она является национальной автономией, причем как и советский федерализм, она является средством к «изживанию» национального вопроса; советская автономия, как и советский федерализм, вполне совместима с общесоветским демократическим централизмом, это местная советская власть в руках национальных низов; она поэтому естественно и незаметно переходит в советскую федерацию, точнее, вплетается в нее составной частью системы, что дает право говорить о советском автономно-федеративном строительстве.

В. Н. Дурденевский указывал на связь автономии с национальным вопросом. Он считал, что национальности, входящие в состав многонациональных государств, начинают пробуждаться и предъявлять требования на признание за ними известных прав самоопределения. Он подчеркивал, что советская автономия превращается в путь для внесения каждой национальностью лепты своей национальной культуры в общее дело советского строительства и единого хозяйства: «самозаконность», осуществляемая местными людьми, на местном языке, с учетом местного национального быта, при отсутствии в условиях рабоче-крестьянского государства ощущения неравноправности, подчиненности. Советская автономия, считал В. Н. Дурденевский, должна направляться не на откол, не на конкуренцию, не на фрагментаризм, а на объединение, плановость, федерализм.

«Объем прав, предоставляемых, например, советской автономной области, – писал он, – может формально почти совпадать с губернскими правами; но важны не столько тексты, касающиеся такой «национальной губернии», сколько тот факт, что это область национальная, и то сознание равенства национальностей в общем труде, которое ощущается в жизни даже при неодинаковости правовой компетенции советских автономий.

Экономика и культура этих автономий могут быть не одинаково развиты, состав крестьянства и пролетариата в населении различен; в зависимости от этого «самозаконность» областей и республик юридически разнится; но это – равноценные, хотя разносильные национальные единицы, и именно поэтому с подъемом своих сил и самосознания коммуны так легко поднимаются по ступеням советского автономизма в разряд областей и республик и становятся видными младшими членами Союза ССР»[178].

В. Н. Дурденевский отмечал, что равноценность неравных самих по себе национальностей в советском автономизме и легкость перехода в нем от формы области к республике делают советскую «самозаконность» неразрывной частью советского федерализма, который строится на началах принципиального равенства, координации членов и который при этом подчеркивает начало национальности и стремится вместе с тем создать реальное равенство условий жизни своих национальных звеньев, поддерживая культурно отсталых сочленов, втягивая их в общеплановое хозяйство. «Именно поэтому, – писал он, – «автономные» национальные земли (области и республики) легко получили представительство в федеративных органах Союза; именно поэтому, с другой стороны, автономные земли идут на спайку с более крупными хозяйственными организациями «краев», в плане хозяйства Союза играющих большую роль… Советская «национальная земля» есть «точка отсчета» советского федерализма: ее самозаконность – необходимое условие для выявления этого федерализма и для подъема национальной культуры трудящихся»[179].

Н. И. Челяпов отмечал, что словом «автономия» (от греч. «самостоятельность» или «самозаконность») в общем его смысле обозначают независимость кого-либо или чего-либо от посторонней воли, власти, принуждения. В этом смысле, указывал он, говорят об «автономии воли», т. е. о способности воли определяться самой к действию вне зависимости ее от закона причинности.

Автономия, говорил Н. И. Челяпов, употребляется для обозначения независимости какого-либо учреждения, корпорации, союза и т. д. от государственной власти в деле установления для себя внутренних законов или правил.

«В области государственного права, – писал ученый, – термином «автономия» обозначается неполная самостоятельность государства, колонии, области и т. д., а напротив, известная степень зависимости их от законодательной власти другого стоящего над ними государства, с одной стороны, и в то же время самостоятельности в целом ряде вопросов своего внутреннего устройства и управления – с другой. В этом смысле автономия противополагается суверенитету: в то время как суверенное государство целиком определяется своим собственным правом, основанном на собственном могуществе, – несуверенное государство или автономная область ограничены в целом ряде функций, хотя и сохраняют более или менее полную свободу в своих внутренних делах… С другой стороны – автономия противопоставляется простому «самоуправлению», т. е. праву данной территориальной единицы… создавать собственные органы и распоряжаться местными административными и хозяйственными делами. Такие «самоуправляющиеся» единицы действуют не в силу и не на основании собственного законодательства, а получают свои права самоуправления и свою организацию от центральной государственной власти, «делегирующей» (предоставляющей) особым законом им право самостоятельного распоряжения вопросами местной жизни и определяющей устройство органов такого самоуправления (таковы, например, органы муниципального управления и пр.). Иначе это «местное самоуправление» некоторыми писателями называется «административной автономией» в отличие от «собственно автономии», т. е. «законодательной или политической автономии»[180].

Н. И. Челяпов полагал, что градация степеней самостоятельности может быть представлена в следующем виде: а) суверенное государство, власть которого неограничена, независима и непроизводна от власти какого-либо иного государства; б) несуверенное государство, т. е. такое, которое хотя и ограничено в ряде своих властных функций властью другого, над ним стоящего государства, но все же действует в силу «собственного права», имеет собственную, им же установленную организацию, собственное управление и суд; в) автономная область – еще более узкая степень самостоятельности, распространяющейся главным образом на вопросы местного управления, но действующей под контролем центральной власти государства, могущего издавать для автономной области свои законы и отменять законы местные и, наконец, г) «местное самоуправление» (административная автономия), т. е. предоставление данной территориальной единице (городу, губернии и пр.) со стороны центральной государственной власти права более или менее самостоятельно распоряжаться местным имуществом, местными хозяйственными деньгами и некоторыми вопросами внутреннего управления (общественное призрение, народное образование и пр.)

«Дать совершенно точное разграничение этих различных форм самостоятельности политических тел, не обладающих «суверенитетом», чрезвычайно трудно, – писал Н. И. Челяпов, – никакая из существующих в буржуазной «науке» государственного права классификаций не дает достаточно четкого и твердого критерия для отнесения того или другого из таких «государственных» образований именно к данному классу или виду»[181].

Н. И. Челяпов отмечал, что историческое развитие различных форм автономии и усиленный интерес к ним со стороны политических писателей приходится, главным образом, на вторую половину XIX и первую половину XX столетия, поскольку этот период в многонациональных государствах протекает под знаком национального развития. «Национальности, входящие в состав таких многонациональных государств, – писал он, – начинают пробуждаться и предъявлять требования на признание за ними известных прав самоопределения»[182].

Н. И. Челяпов подчеркивал, что пролетариат, отвергая культурно-национальную автономию, требует для экономически слабых и культурно отсталых национальностей «национально-территориальной автономии», т. е. прав самого широкого самоуправления для областей, отличающихся особыми хозяйственными и бытовыми условиями и особым национальным составом населения.

Н. И. Челяпов считал, что принцип национально-территориальной автономии выдвигается пролетариатом не только потому, что он враг всякого угнетения, в какую бы форму оно ни облекалось, но и потому, что свободное развитие наций является одним из условий освобождения всех наций, всех стран и ускорения процесса изживания всяческих национальных предрассудков и различий и тем самым создания единого бесклассового интернационального общества трудящихся. «Предоставление широкого самоуправления таким национально-обособленным территориальным единицам, – писал он, – создает благоприятные условия для развития экономической жизни данной территории, роста местной промышленности, а вместе с ним ускоряет и процесс классового расслоения, выделения пролетариата, концентрации его в «класс для себя» и изживания всех национальных предрассудков…