Конструирование состава преступления: теория и практика. Монография

Если же ориентировать правоприменителя только на закон (форму уголовного права), все равно останется открытым вопрос о том, какое понятие с точки зрения содержания уголовного права объединяет в одно целое все признаки определенного преступления, за исключением его общественной опасности. Сегодня такое понятие есть – «состав преступления», и для замены его другим понятием с реформированием основ и устоев современного уголовного права, как представляется, не имеется веских оснований.

Кстати, в рассматриваемом плане показательно американское уголовное право, в котором нет единого понятия, объединяющего все необходимые формальные условия уголовной ответственности, структура же состава преступления в отличие от семей континентального права является двухэлементной и предусматривает лишь преступное действие (actus reus) и виновное отношение (mens rea). В итоге такой подход вызывает массу критики. В частности, Е. Ю. Полянский с многочисленными ссылками на труды современных американских криминалистов пишет: «Концепция corpus delicti является неполной, устаревшее деление на actus reus и mens rea не позволяет включить в структуру ряд важных элементов, на первом месте из которых бесспорно находится субъект преступления. Имеются все основания полагать, что теория состава преступления в уголовном праве США в настоящее время переживает не лучшие времена. В результате отсутствуют единые стандарты правоприменения, что приводит к весьма свободной интерпретации законодательства судами»[267].

Антикритика А. П. Козлова в наш адрес в ответ на соображения, изложенные выше, занимает несколько страниц убористого текста в его очередной и, как всегда, познавательной монографии[268]. Подробный ответ на все его доводы здесь вряд ли уместен, ибо неизбежны повторения. Впрочем, многие оценки нашего решения проблемы соотношения преступления с составом не касаются его существа, а сводятся к тому, что оно является «любопытным и заковыристым» и им «заложена основа еще для 200-летней дискуссии о соотношении фиктивного состава преступления с преступлением…». По существу же автор по-прежнему ругает состав преступления за общеизвестную фиктивность: «О том, что состав преступления представляет собой фикцию, условность знают все криминалисты, в том числе и сам А. В. Иванчин»[269]. В итоге предлагается опять-таки изучать структуру преступления, уголовную ответственность обосновывать диспозицией нормы, которая охватывает все необходимые для ее наступления признаки, а состав преступления – исключить из уголовного закона, судебной практики и теории[270]. Нетрудно видеть, что автор верен своей позиции и продолжает отстаивать необходимость широкого внедрения во все ипостаси уголовного права категорий, заменяющих понятие состава. Только польза от такой замены, в отличие от вреда, остается по-прежнему неочевидной.

§ 3. Юридическая конструкция преступления как базовое техническое средство построения состава преступления и ее структура

Состав преступления строится на основе юридической (уголовно-правовой) конструкции преступления. Следует отметить, что в теории права имеет место большой разброс мнений относительно понятия юридической конструкции. С одной стороны, подробный анализ всех позиций выходит за рамки настоящего исследования, а с другой стороны, без решения ряда принципиальных вопросов общетеоретического характера окажется методологически уязвимым анализ собственно конструкции преступления.

Изложение нашего представления о юридических конструкциях следует предварить анализом учения Р. Иеринга, который первым обратил пристальное внимание на юридические конструкции. Именно их, наряду с юридическим анализом и логической концентрацией, он причислил к основным приемам юридической техники. Под юридической конструкцией ученый понимал «обработку правового материала в смысле естественно-исторического метода»[271]. Чтобы уяснить смысл этого метода, нужно упомянуть о различении Р. Иерингом низшей и высшей юриспруденции. Деятельность низшей состоит в толковании – извлечении наружу полного содержания законодательной воли. Чтобы конструировать, юриспруденция, по мнению названного ученого, должна сначала интерпретировать. Но юриспруденция не должна останавливаться на этой низшей ступени. Высшей ступенью является естественно-историческое понимание права. «Естественноисторический метод знаменует собою возвышение правового материала в состояние высшего агрегата. Это возвышение материала есть в то же время и возвышение самой юриспруденции»[272].

«Юридическая конструкция, таким образом, является пластическим искусством юриспруденции, – писал выдающийся немецкий правовед, – предмет и цель ее – юридическое тело. Каждая работа, касающаяся его, поскольку она работа созидающая, подходит под понятие юридической конструкции – независимо от того, имеет ли она своим объектом тело, в его целом виде, вызывая его к жизни, или является только со свойством вспомогательным, объясняя отдельные происшествия в жизни тела, устраняя кажущиеся противоречия частностей с основным понятием – словом, какова бы такая работа ни была, лишь бы она имела своим предметом строение тела»[273] (курсив наш. – А. И.).

Правовыми телами Р. Иеринг именовал правовые институты и понятия (в числе последних и права в субъективном смысле). Заострим внимание, наконец, на ключевом слове в приведенной выше дефиниции – строение (тела). За примерами строения правовых тел Р. Иеринг обращался к субъективным правам, называя среди их «анатомических моментов» (как бы мы сказали, элементов) субъекта, объект, содержание, действие, иск. В установлении такого рода конститутивных элементов какой-либо правовой субстанции (вида договора, законодательного понятия и т. д.) Р. Иерингу, по сути дела, и виделась сущность юридической конструкции.

Р. Иеринг осветил также вопрос о том, как юридическая конструкция относится к главной задаче техники – «облегчению субъективного овладения правом». В результате обработки права конструкцией оно, на взгляд Р. Иеринга, возводится в систему – самую выгодную форму позитивного материала[274]. Это означает, что, анализируя правовое тело путем установления его конститутивных элементов, исследователь собирает разрозненные законодательные постановления в одно целое, в систему. Данные элементы служат своего рода вопросами, которые он задает позитивным правоположениям. «Пусть они и будут только вопросы, которые мы предлагаем материалу, но вопрос представляет собой шаг к познанию, он нередко есть и самое познание»[275], – не без оснований отмечалось ученым. Немецкий ученый в данном случае вел речь исключительно о научном познании, понимании права и вовсе не касается законодательной техники. И второй момент примечателен в силу своей глубины: это понимание носит системный характер.

Изложенное свидетельствует, что Р. Иеринг довольно широко понимал юридическую конструкцию. Особенно заметен данный факт на примерах, которыми он иллюстрирует ее законы. Здесь конструкциями называются и понятия, и теории, и законодательные положения, и тому подобные далеко не конструктивные явления. В то же время Р. Иерингом была высказана генеральная, на наш взгляд, идея о познании права путем анализа строения правовых тел или их системы. Ее-то все более поздние исследователи и стремились довести до логического завершения.

Среди отечественных дореволюционных ученых обстоятельному анализу юридическую конструкцию подверг Н. М. Коркунов, также относивший ее к приемам, но уже не технико-юридическим, как Р. Иеринг, а к общим приемам научного исследования. Свое видение юридической конструкции Н. М. Коркунов изложил в параграфе, посвященном научной обработке права, следующим за параграфом о толковании. Такая схема изложения материала была избрана им не случайно. «Одно толкование не может дать полного понимания права. Прежде всего, толкование как объяснение смысла только данной нормы слишком непосредственно связано с правом данной страны, данного времени. Как только нам приходится иметь дело с применением иностранного закона или хотя бы и нашего, туземного, но вновь изданного, толкование, выработанное нами для объяснения нашего или старого закона, оказывается ни к чему не пригодным»[276], – писал Н. М. Коркунов (опять, заметим, речь идет не о законодательной технике, а о научной обработке права).

Поэтому видный русский правовед предложил сфокусировать внимание не на законах, а на постоянных или, по крайней мере, более устойчивых элементах, не меняющихся с каждой переменой законодательных определений – юридических отношениях. Тогда, по его мнению, можно получить более прочные и устойчивые выводы. «Только изучение юридических отношений, а не толкование отдельных законодательных постановлений дает обобщенное и систематическое знание права, знание научное»[277]. Н. М. Коркунов выделял три приема такого научного изучения права – анализ, конструкцию и классификацию.

«Основной прием юридической конструкции, – указывал профессор Н. М. Коркунов, – заключается в том, что отношения юридические, существующие между людьми, объективируются, рассматриваются как самостоятельные существа, возникающие, изменяющиеся в течение своего существования и, наконец, прекращающиеся. Затем в организации, в структуре этих отношений различают их субъектов, т. е. тех лиц, между которыми происходят отношения, и их объекты, т. е. те силы, пользование которыми служит поводом установления отношений. Наконец, в содержании отношений различают всегда два элемента: право и соответствующую праву обязанность»[278]. «Подобно тому, – пояснял Н. М. Коркунов, – как определением числа, соотносительной длины и положения осей определяются все свойства кристалла, так и определение всех свойств различных юридических отношений сводится к определению их субъекта и объекта, содержания и условий установления и прекращения. Конструкция юридических отношений выполняет совершенно ту же функцию, как и конструкция кристаллографических схем. Это есть приноровленное для целей юридического исследования идеальное построение»[279].

Таким образом, Н. М. Коркунову удалось развить взгляды Р. Иеринга: его суждения о юридической конструкции отличались заметно большей определенностью. Он более внятно сформулировал и центральную идею Р. Иеринга – о познании правовых явлений посредством последовательного анализа их структурных частей. Эта мысль, заметим, содержит что-то близкое платоновскому учению об идеях.

Платон, как мы знаем, обнаружил общие структуры, формы, находящиеся в истоке чувственных вещей как их замыслы, идеи (по-гречески «эйдосы»), противопоставив им сами вещи – дома, деревья и т. д. Для него всеобщие формы и классы, виды неорганической природы и живых существ имели свои идеальные прообразы. Во всех них Аристокл усматривал некую норму, структуру, именуя ее идеей[280]. Юридическая конструкция как раз и предстает перед нами своего рода структурной идеей определенного вида правовых явлений. Именно в находке и развитии указанной идеи применительно к праву и состоит, как нам кажется, главная заслуга Р. Иеринга и Н. М. Коркунова.

Уже в советское время теорию юридических конструкций развил А. Ф. Черданцев, причислив их к моделям, что в настоящее время является общепризнанным в отечественной доктрине[281]. Действительно, им присущи все свойства моделей, поскольку любая юридическая конструкция: 1) служит формой отражения действительности; 2) создается в результате абстракции; 3) находится с отражаемым объектом в отношениях соответствия, аналогии (а не тождества); 4) является средством отвлечения и выражения внутренней структуры сложного явления; 5) выступает заменителем объекта, дает о нем информацию[282]. При этом А. Ф. Черданцев признал юридическую конструкцию средством юридической техники: «Важная роль моделям, в особенности юридическим конструкциям, принадлежит в процессе нормотворчества. В этом процессе юридические конструкции выступают в качестве средства построения нормативного материала, средства юридической техники»[283]. Тем самым идея существования общей структуры однородных правовых явлений была перенесена в законодательно-техническую плоскость.

Подчеркнем, что А. Ф. Черданцев на первый план выдвигал познавательную функцию юридических конструкций: «Во-первых, конструкция выступает в качестве метода познания права и правовых отношений, в качестве гносеологического инструмента правовой науки; во-вторых, в качестве средства юридической техники, средства построения нормативного материала…»[284]. Здесь хорошо заметно влияние на позицию А. Ф. Черданцева учений Р. Иеринга и Н. М. Коркунова.

С. С. Алексеев юридическим конструкциям отвел место в главе своего учебника, посвященной юридической технике, причислив их к средствам данной техники (юридической техникой он именовал, прежде всего, технику законодательную[285]). «Юридические конструкции представляют собой специфическое построение нормативного материала, соответствующее определенному типу или виду сложившихся правоотношений, юридических фактов, их связи между собой. Юридические конструкции представляют собой как бы готовые типовые «образцы», «схемы», в которые облекается нормативный материал. Их использование облегчает формулирование юридических норм, придает нормативной регламентации общественных отношений четкость и определенность, обеспечивает, следовательно, необходимую формальную определенность права»[286]. Тем самым С. С. Алексеев четко определил место юридических конструкций в правоведении, признав за ними статус средств законодательной техники, не делая никаких оговорок об их гносеологической роли (хотя вообще отрицать последнюю было бы, по нашему мнению, неверным). Представляется, что такая – законодательно-техническая – трактовка юридических конструкций заслуживает поддержки и нуждается в дальнейшем развитии.

На наш взгляд, правильным является причисление юридических конструкций к средствам, а не приемам законодательной техники. Такое понимание соответствует этимологии слова «конструкция» – это строение, устройство, взаимное расположение частей какого-либо предмета, сооружения и т. п., определяющееся его назначением[287]. Юридическую конструкцию, как и другие средства законодательной техники, можно представить в виде устойчивой субстанции, мысленно «пощупать». С приемами же, как известно, проведение таких мысленных экспериментов невозможно. Поэтому логично утверждать, что юридическая конструкция является не приемом законодательной техники (и тем более приемом научной обработки права, общим приемом научного исследования, как считали дореволюционные юристы), а законодательно-техническим средством. Отрадно, что это мнение получает все большее признание в правовой теории[288].

Однако следует отметить, что применение какого-либо технического средства выступает способом построения нормативного материала. Отсюда использование юридической конструкции должно «квалифицироваться», на наш взгляд, как законодательно-технический прием. Так, использование уголовно-правовой конструкции преступления возможно, среди прочего, путем конструирования в уголовном законе составов: материальных, формальных либо формально-материальных; простых и сложных (это и есть технические приемы).

Результатом использования юридических конструкций являются всевозможные законодательные конструкции. Например, на базе конструкции преступления создаются составы преступлений, на основе конструкции наказания – законодательные конструкции наказаний и т. д. Последние также имеют конструктивную природу, поскольку состоят из взаимосвязанных элементов. Следовательно, юридические конструкции служат прообразами, на основе которых «тиражируются» единичные законодательные конструкции. Вот здесь-то и возникает чисто лингвистическая проблема – полисемия (многозначность) термина «конструкция». Этот термин приемлем в равной мере для наименования и средства законодательной техники, и результата его работы. Чтобы избежать подобной двусмысленности, термин «юридическая конструкция» желательно употреблять только в одном значении – в смысле средства законодательной техники. Для наименования результатов применения этого средства вполне допустимы, по нашему мнению, выражения «законодательная конструкция», «нормативная конструкция», «законодательное построение» и т. п.

Поэтому под юридической (уголовно-правовой) конструкцией преступления должны пониматься, на наш взгляд, не составы тех или иных преступлений, а общая их модель, обобщенная их структура (в дальнейшем мы будем именовать ее конструкцией преступления). Она объединяет элементы, традиционно изучаемые в общем учении о составе преступления. Термин «состав преступления» имеет свое основное значение, которое было раскрыто в предыдущих параграфах настоящей главы. Однако «слово в процессе своего исторического развития кроме основного значения может приобретать новое, производное значение»[289]. Такая эволюция произошла и с термином «состав преступления», поскольку, например, А. Ф. Черданцев, рассматривает состав преступления уже не как законодательное строение определенного преступления, а как юридическую конструкцию.

И в этом значении – значении юридической конструкции, средства законодательной техники – термин «состав преступления» обозначает совсем иного плана правовой феномен, а именно обобщенную структурно-системную модель различных преступлений. Состав преступления, понимаемый в таком ракурсе, не бывает общим или специальным, материальным или формальным и т. д., потому что, как правильно отмечается в доктрине, «деление составов на виды с точки зрения этой общей их структуры не имеет под собой основы»[290]. Чтобы не создавать терминологической путаницы, состав преступления в значении средства законодательной техники (инженерного средства) мы и именуем юридической (уголовно-правовой) конструкцией преступления (или просто конструкцией преступления).

Данная конструкция состоит из четырех частей (объект, объективная сторона, субъект и субъективная сторона), подразделяемых на элементы, изучаемые в общем учении о составе преступления. Объективная сторона, например, включает элементы «деяние», «последствия», «причинная связь», «способ», «средства», «орудия», «обстановка», «место» и «время»; субъективная сторона состоит из элементов «вина», «мотив», «цель» и «эмоции» и т. д. Названные элементы конструкции преступления пусты, поскольку не заключают в себе никакого информационного заряда (они играют роль ярлыков). Набор и наполнение данных элементов и предопределяют полноту регламентации соответствующего состава. Кстати, конструирование основания уголовной ответственности по праву называют наиболее известной сферой применения юридических конструкций в уголовном праве[291].

Обратим внимание, что при характеристике состава преступления мы использовали классическую терминологию, именуя первичные его компоненты признаками, а их группы – элементами. Первичные же компоненты конструкции преступления мы обозначаем термином «элемент», а их объединения – термином «часть» во избежание неточностей в понимании составляющих юридической конструкции и их функции. Дело в том, что при построении соответствующего состава преступления законодатель отбирает необходимые ему элементы конструкции преступления, а после наполняет их юридически значимой информацией (превращая в признаки). Ясно, что признак – это уже содержательное свойство предмета, а в конструкции преступления элементы бессодержательны. Так, при обрисовке нарушения требований охраны труда, повлекшего причинение тяжкого вреда здоровью человека (ч. 1 ст. 143 УК), законодатель задействовал, среди прочих, такие элементы, как «деяние», «причинная связь», «последствия», «вина», «специальный субъект». А затем наполнил их правовым содержанием: в диспозиции ч. 1 ст. 143 говорится соответственно о нарушении требований охраны труда, повлекшем причинение тяжкого вреда здоровью человека, совершенном по неосторожности лицом, обязанным соблюдать эти правила.

Конструкция преступления, следовательно, выступает своего рода каркасом, состоящим из элементов, который в ходе правотворческого процесса обрастает юридически значимой информацией. Как и любая юридическая конструкция, это – «некая универсальная модель, элементы которой подлежат законодательному определению»[292]. Она может включать и такие компоненты, которые вообще не присущи определенной разновидности моделируемых явлений. Например, неосторожные преступления, совершаемые без определенной цели, строятся на базе конструкции преступления, включающей элемент «цель». Получается, что юридическая конструкция является отражением структуры не отдельно взятого явления, а их множества. При этом данные явления характеризуются однородностью, общностью структурных частей (хотя не обязательно и всех). Данный факт не случаен, ведь юридическая конструкция – не просто модель, а модель, «отданная на службу» законодательной технике. Отсюда смысл в создании такой модели есть лишь тогда, когда регламентируется целая группа жизненных явлений. При их описании в УК конструкция и выступает в роли трафарета, каркаса, элементы которого (все или, что чаще всего, комбинацию) остается заполнить информацией. Юридическая конструкция в итоге выступает формой отражения однотипных (однородных), сложных структурных явлений, подлежащих регламентации в законодательстве, представляет собой обобщенную структурно-системную их модель.

Поскольку юридическая конструкция является моделью, постольку ее структура может выглядеть искусственно. Так, в числе элементов конструкции преступления названы, к примеру, его субъект и объект. Последние, казалось бы, не должны входить в структуру, пусть и общую, самого преступления. Но перед нами лишь кажущееся противоречие, поскольку юридическая конструкция – это модель. Модель в свою очередь есть абстрактное искусственное образование, соединяющее в одно целое явления, в жизни существующие порой раздельно. Поэтому в структуре конструкции преступления представлены и субъект преступления, и объект преступления, в реальности, конечно же, не являющиеся частью одного целого. Такое моделирование удобно и в научном, и в практическом отношении.

Обобщение изложенного позволяет сформулировать дефиницию рассматриваемого феномена. Конструкция преступления есть средство законодательной техники, представляющее собой обобщенную структурную модель всех преступлений, определенную комбинацию элементов которой законодатель наполняет юридически значимой информацией, регламентируя тем самым в законодательстве соответствующий состав преступления[293].

Какова польза конструкции преступления в уголовном правотворчестве? Юридические конструкции, представляя собой как бы «готовые типовые образцы, схемы, в которые облекается нормативный материал»[294], вне сомнений, облегчают формулирование предписаний нормативных актов. Без них построение законодательства носило бы весьма хаотичный, бессистемный характер, что можно видеть на примере ранних памятников права. С помощью юридических конструкций достигается логическая стройность предписаний нормативного акта, их последовательность и взаимосвязь. «Специфической функцией юридических конструкций является именно введение в комплекс правовых норм элемента логической связанности…»[295], – справедливо указывала А. Нашиц. Творец закона должен непременно рассмотреть каждый из элементов юридической конструкции на предмет включения его в соответствующее законодательное построение. Таким образом, они, по верному замечанию А. Ф. Черданцева, «способствуют полному, беспробельному, четкому урегулированию тех или иных общественных отношений или их элементов»[296] (добавим, что лишь при условии их умелого использования). С учетом этого трудно не согласиться со следующим выводом Н. Н. Тарасова: «Юридические конструкции, генетически «впечатанные» в ткань действующего права и доведенные до уровня «инженерных изобретений», оправданно рассматривать как его «первооснову», своеобразный «скелет», а их систему – как «несущую конструкцию» позитивного права»[297].

Конструкция преступления, выступая формой, бессодержательным «остовом» запрещаемого общественно опасного поведения, активно вмешивается в процесс выработки содержания уголовного закона. Ее элементы вынуждают правотворца волей-неволей задуматься об их использовании при регламентации какого-либо состава преступления и здесь нелишне следовать поговорке «семь раз отмерь – один раз отрежь». Тем самым подтверждается истинность философского положения об активности формы, ее способности оказывать значительное воздействие на содержание. Кстати, о предельной внимательности как требованию, выдвигаемому к законодателю, метко написал А. Ф. Кони: «Законодательная деятельность в своей вдумчивой и медлительной по самому своему существу работе уподобляется старости, о которой поэт сказал, что она ходит «осторожно и подозрительно глядит»[298].