Год рождения 1960

– А где старлей? Но внизу в кустах было слышно, как огрызается еще один автомат, потом несколько взрывов гранат и старлей появился у кромки зарослей. Он попытался перебежать до ближайшего валуна, несколько очередей смертельной строчкой прошли по скале над самой его головой.

Старшина и передвигавшиеся ним разведчики уже прошли середину тропы, но тоже были на простреливаемом, почти незащищенном месте и ничем старлею помочь не могли.

Хорошо, что он взял подствольник. Андрей закрепил его на АК, по звуку примерно определил, откуда бьют духи и запустил туда подряд три ВОГа. А потом стал бить короткими очередями по зарослям, ориентируясь на звуки и на редкие, едва видные сквозь кустарник, огоньки выстрелов.

Прапорщик с бойцами одолели уже две трети пути, но Андрею казалось, что они все двигаются все медленней и медленней. Хотя наверно, так оно и было. Старлей перебежками от камня к камню тоже постепенно поднимался все выше по тропе. Наконец, разведчики добрались до площадки, с которой вел огонь Андрей. Ранены были все. Тот, которого несли, был без сознания, у того, который его тащил, расплывалось темное пятно в районе поясницы. У третьего разведчика плетью висела правая рука. Прапорщик тяжело рухнул на камни, бедро его было перетянуто жгутом, штанина пропитана кровью.

– Ждали они нас, ждали твари – задыхаясь, прохрипел Егорыч – Мины, а дальше засада.

– Он перевернулся на спину и заорал на залегших бойцов – Что разлеглись, салабоны? А ну быстро через расселину на ту сторону. Раненого к месту высадки. А ты – он обратился к бойцу с повисшей рукой – занимаешь позицию у выхода и ждешь нас. …

Прапорщик на мгновение замолчал и добавил – Нас или их… Стрелять сможешь?

– Смогу, Егорыч.

Парни исчезли в расселине.

– А ты, молодца, Карацупа – похвалил прапорщик – Вовремя ВОГами их.

Старлей уже преодолел половину пути. Андрей с Егорычем по очереди меняя магазины, отрезали от тропы выскакивающих из зарослей духов. Духов было не меньше двух десятков и часть перенесла огонь на них. Осколками камней посекло лицо, но Андрей этого не замечал, пока, утеревшись, не увидел на рукаве следы крови. Но было не до этого. Старлею оставался последний десяток метров.

– Давай, одновременно длинными – скомандовал прапорщик. Этих трех-пяти секунд, пока они опустошили рожки, старлею хватило, чтобы сделать рывок.

Стрельба на какое-то время затихла.

– Цел, командир?

– Цел, не достали, суки. SOS сыграл, Карацупа?

– Да, товарищ лейтенант. И прием подтвердили.

– Если сыграл, чего не ушел за расселину? Не выполнил приказ? – Андрей молчал, не зная, что ответить.

– Ладно, правильно сделал. Прикрыл вовремя. Парней то видел как посекло? Куда бы мы с ними.

– Ладушки. Значит так, остаемся вдвоем, Егорыч, как нога? Потом быстро побежим, отставать не будешь?

– Нормально, командир. Добегу.

– Карацупа, берешь свой инструмент и бегом. На той стороне ждете нас. В расселину они сунутся вряд ли, но будьте готовы.

Снизу раздалась очередь. Странный звук. Андрей не мог понять из чего стреляют, раньше он этого не слышал. Зато прапорщик со старлеем сразу все поняли.

– Гранатомет, сука… Американский… Ну теперь нас прижмут.

Старлей обернулся:

– Карацупа, твою мать! Ты еще зд....

Старлей не успел договорить, хотя и слова его Андрей читал уже только по губам. Духи прошлись из гранатомета по скале над ними, осколки то ли гранат, то ли скал ложились совсем рядом. Лейтенант вдруг замолк, осел и закрыл глаза.

Стрельба снизу усиливалась. Егорыч нащупал пульс на шее командира.

– Жив.

Он не дал сказать прапорщику ни слова.

– Егорыч, забирай старлея. Я прикрою – сквозь звуки выстрелов приходилось кричать.

– Не переживай, я молодой и быстрый, успею.

Опасаясь, что прапорщик его не понял, Андрей положил руку ему на плечо, потом показал на лейтенанта и в сторону расселины. Прапорщик его понял. Также по губам и коротким обрывкам слов Андрей разобрал.

– Я вернусь. Держись.

Главное было держать вход на тропу. Чуть выше было несколько валунов под прикрытием которых и под огнем снизу духи могли подниматься вверх по тропе. Он бил короткими очередями, выпускал ВОГи, перекатывался от уступа к уступу, и, казалось, это длилось вечно.

Странно, успел подумать он. Ему ведь не пришлось принимать никакого сложного решения – уходить или остаться? Ведь он не разведка, ни спецназ, команда уходить была… Странно, но в голове его никакой дилеммы совсем не было. Нет, не в голове – в душе. Потому что нельзя не остаться, иначе «как потом жить …? »

Андрей умер уже в отряде. Он был еще в сознании, когда Егорыч вдвоем с раненым в руку бойцом, вернулись за ним. Потом они держали расселину до самого прихода подмоги. Он был еще в сознании даже в вертолете и ему не давала покоя странная, нелепая мысль – «Как я скажу маме, что я умер?» И он не мог придумать как.

Домой гроб с телом Андрея вызвался сопровождать прапорщик Егорыч.

Глава 18. Лёва Гурович

То, что Лёва Гурович еврей, Фёдор узнал, вернее, понял, только в институте. Во время одной из небогатых студенческих попоек, он что-то рассказывал из своей достуденческой жизни и упомянул Леву. Кто-то, он уже не помнил кто, услышав фамилию, сразу переспросил – «А что у вас там тоже евреи есть?» Тогда Фёдор даже не ответил. В детстве из тех, кто жил рядом, он знал только русских, немцев и татар. Немцев понятно почему, уж больно много их жило в городке, не заметить этого было нельзя. Слишком не похоже на другие звучали их фамилии – с Фёдором учились Толик Лауфер, Женька Шмидт, Ленка Майер, Эльвира Вальтер. На последнюю фамилию вообще никак нельзя было не обратить внимания – уж все марки немецкого и советского оружия пацаны знали наизусть. А у дяди Паши какое-то время даже был настоящий «Вальтер». Правда, как утверждал Славка, сын дяди Паши и двоюродный брат Фёдора, пистолет дядя Паша утопил в сортире, когда милиция стала изымать у фронтовиков еще имевшееся на руках привезенное с войны трофейное оружие.

Татар в городе тоже было много. Постепенно Фёдор научился их определять по заковыристым фамилиям и именам. В соседнем классе учился мальчишка по имени Зинатулла. Для всех пацанов такое имя считалось похожим на женское и над ним все подшучивали – «Зина из Тулы». Подшучивали беззлобно, но недолго. Зинатулла и поначалу на такие шутки без раздумий бросался в драку, а после того как начал ходить на борьбу и пару раз бросил шутников «с прогибом», шутить перестали, тем более, что и раньше к Зинатулле в общем-то относились с уважением. А вообще, татары ассоциировались у Фёдора с веселой маминой заводской подружкой тетей Галей Рахматуллиной, настоящее имя которой было Галия, и которую мама ласково называла «моей татарочкой».

Отца Лёвы звали Абрам Маркович, но для Фёдора в этом имени тоже не было ничего особенного, ведь дед его, померший еще до войны, был Иван Абрамович, стало быть, прадед его тоже был Абрам, русский крестьянин Абрам.

Абрам Маркович, как и родители Фёдора и многие из их знакомых и соседей тоже работал на пороховом заводе, но работал на какой-то очень серьезной инженерной должности. Работяги относились к нему очень уважительно и за глаза называли по отчеству – Маркович. Он был невысокий, лысоватый и прихрамывал на одну ногу. На фронте он не был, на заводе работал после эвакуации с Украины, еще с 41-го года, человеком был очень скромным и спокойным, и многие были очень удивлены, когда на похоронах Марковича в конце 80-х за его гробом несли с десяток подушечек с орденами и медалями. Но для заводских ветеранов никакого удивления не было. Отец объяснил коротко – «Он пороха изобретал».

После окончания школы по направлению от того же порохового завода Лёва поступил в Казанский химико-технологический институт и после его окончания даже успел поработать под руководством отца. Фёдор тоже закончил областной политех, там же в областном центре работал на заводе программистом и уже начал понемногу разбираться в том, что это за «еврейский вопрос», которого в его, в их детстве и в их городе, как им казалось, попросту не существовало. Нет, наверно, он все-таки был и там, но они о нем, как выражалась бабушка Настя, «слыхом не слыхивали».

На заводе Лёва поработал недолго. Где он потом работал и чем занимался, Фёдор не знал, пока не встретил Леву в пивном ресторане «Жигули», что недалеко от их студенческой общаги, куда он с бывшими однокурсниками и после окончания института разок в месяц по старой памяти заглядывал. Они сидели за любимым столом, отгороженным от зала деревянной решетчатой ширмой, когда кто-то со всей силы вдруг хлопнул Фёдора по плечу и заорал пьяным голосом – «Но пасаран, братан!». Лёва выглядел круто. В совершенно новых джинсах, в голубом батнике, уже тогда с толстой золотой цепью на шее, хотя до «крутых» 90-х еще пуд времени, и немножко смешной с черными чуть завивающимися жидкими прядями вокруг намечающейся плеши. Они обнялись. Очень хотелось посидеть, поговорить, но Леву дергали какие-то также модно одетые парни и девчонки, он был уже изрядно пьян, и успел только сказать Фёдору:

– На рынке, в воскресенье на рынке… Найди меня…

Генка Белкин, общежитский меломан, в студенческие времена тративший всю стипендию и небольшой дворницкий заработок на покупку на рынке пластинок «оттуда», и благодаря которому, вся общага была знакома с шедеврами «Смоуки», «Криденс», «Квин» и прочих, уважительно вопросил:

–Федька, а ты что, с ним знаком?

– С кем?

– Ну вот с этим…

– Так это Лёвка Гурович, с нашего двора!

– Блин, да это же Лёва-Еврей, самый крутой фарцовщик с нашего рынка…

Они так больше и не встретились. Дальнейшие новости о Лёве Фёдор узнавал только через третьи руки.

После смерти Абрама Марковича Лёва вместе с мамой и сестрой перебрался в Израиль, на ПМЖ, на постоянное место жительства. Удивительным для Фёдора это уже не было. При всем притом, что по характеру Лёва парень был упертый, у него была одна черта, которую Фёдор понять никак не мог и долго не принимал. Главным авторитетом для Лёвы была мама Алла Борисовна, домашняя хозяйка, а отнюдь не отец. Ее слово было для Лёвы законом и выполнять его надо было тотчас и беспрекословно. Если Фёдор или другие пацаны на мамино «иди домой» могли поканючить или порой даже огрызнуться, для Лёвы это был беспрекословный приказ. Похоже, приказ о переезде в Израиль тоже отдала мама.

Сам Лёва никогда об Израиле не думал. Ему нравилось быть там, где он вырос. Ему нравилась их пацанская компания, родная уральская природа, леса и речки, он любил квас и пельмени, блины и пирожки с капустой, ему нравилось кататься с горок на лыжах на Ланинских полях, следить за кивком над замерзающей лункой в Камском затоне. С какой радостью он всегда возвращался из Казани на каникулы. А полтора месяца работы на бумовской лесобирже, куда они устроились вместе с Фёдором после третьего курса вообще привели его в полный восторг.

На юг Гуровичи ездили регулярно, всей семьей, если не каждый год, то через год. Абраму Марковичу в путевках никогда не отказывали. В отличие от общепринятых восторгов по поводу отдыха на морском побережье, Лёва приезжал домой всегда недовольный:

– Не выношу жару… Вода в море соленая… Народу толпы… Пацаны, поехали на великах на Боровицу, а?

А еще ему нравилась Ритка со смешной фамилией Буравкина, которая жила через квартал от их дома, училась на класс младше в их же школе и занималась легкой атлетикой. Он выходил в школу заранее, доходил до ее дома и ждал за углом, когда она выйдет, чтобы пойти вслед за ней. Сколько раз он собирался подойти поближе, как бы случайно увидеть ее и спросить как бы так, между делом:

– О, я тебя часто вижу. Мы с тобой случаем не в одной школе учимся?

Несколько раз он специально ходил на стадион «Бумажник», когда там тренировались легкоатлеты. Небольшая горка, поросшая редким, но крупным сосняком, немного возвышалась над стадионом и оттуда он, прячась за сосновыми стволами, наблюдал как его Рита, да, однажды он поймал себя на том, что сказал про себя «моя Рита», грациозно преодолевает легкоатлетические барьеры.

А потом наступил день, когда она по дороге в школу обернулась, улыбнулась, улыбнулась так, что у Левы пересохло в горле и он забыл все свои заготовки, которые он придумывал для этого знакомства. Она улыбнулась и сказала:

– А я тебя знаю. Тебя Лёва зовут. Мне про тебя и вашу компанию Фёдор рассказывал. У нас с ним мамы подружки, в одной смене на заводе работают.

Потом жизнь пыталась их развести – сначала он уехал на учебу в Казань и приезжал только на каникулы, потом куда-то поступила она, пересекались они все реже и реже, но все равно ему казалось, что все это время он жил от встречи до встречи, и вся остальная жизнь – это только ожидание этих встреч. Они не думали, не рассуждали о будущем во время этих встреч, они жили настоящим, они наслаждались тем, что просто были рядом. И да, они не были пуританами, они любили друг друга и душой и телом.

Любили… Пока он не уехал в Израиль…

Глава 19. Лёва Гурович (2)

В Израиле Лёва затосковал. Он не любил Израиль от слова совсем. С деньгами у них было все более или менее в порядке. После смерти отца, последние несколько лет, большую часть того, что он «зарабатывал» на фарцовке он переводил в валюту и «брюлики» и ему удалось удачно переправить все в «страну обетованную». Фарцовщиком он, в общем-то, стал совершенно случайно. Однажды на каникулах приехал в гости к однокурснику в один из лесосплавных поселков и обнаружил в поселковом магазине кучу финских джинсовых костюмов, которые местная публика игнорировала и из-за цены и из-за непрактичности, предпочитая им спецовки, суконки и телогрейки. Лёва забрал все, деньги после стройотряда у него были, причем дал немножко сверху, чем навсегда завоевал благосклонность заведующей магазином. В Казани в институте и в областном центре на барахолке все костюмы у него что называется «оторвали с руками» и с тех пор Лёва повадился регулярно объезжать все сплавные рейды области и «закупаться» по полной. Свои каналы он никому не раскрывал и вскоре стал в областной фарцовке заметной фигурой под кличкой Лёва-Еврей. Ни разу не столкнувшись по жизни ни с каким предубеждением по поводу своей национальности, он никогда не обижался на эту кличку.

В Израиле они сняли в Хайфе небольшую квартиру с залой и двумя комнатами. Сестра вскоре нашла себе какого-то местного аборигена, пузатенького и лысенького, но с деньгами, и съехала от них. Лёвина мама после нескольких бесплодных попыток пристроить Лёву за какой-нибудь «надежной» женщиной, тоже обязательно из местных, «русские» ей не нравились напрочь, что называется «опустила руки», и пристрастилась проводит дни в одном из прибрежных кафе с такими же русско-еврейскими дамами, сойдясь с ними на почве одинаково негативных мнений как по поводу бывшего Союза, так и по поводу местных властей.

Попытки изучения иврита Лёва забросил через месяц посещения ульпана. Он поймал себя на том, что после занятий он снова погружался в русскоязычную среду – он заходил в «русский» магазин, пил кофе в «русском» кафе, перебрасывался словами с русскоязычными соседями. И напрочь забывал все, что несколько часов назад учил на занятиях. Его диплом инженера-химика оказался здесь никчемной бумажкой. Не из необходимости, а от нечего делать, он устроился охранником в Хайфском порту, где его начальником оказался бывший оперуполномоченный угро из Херсона, а напарниками одессит и бывший бухгалтер из Грузии.

Лёва не любил эту жару, эти длинные пляжи, и, также как когда-то теплое пиво, он ненавидел это вечно теплое море. За первый год пребывания он искупался в море всего два раза – в январе и феврале, когда море было 18 градусов. Он обошел все заведения города, где делали как бы «русские» или, скорее, псевдорусские пельмени, но так и не нашел пельменей по душе. Он искал эти настоящие пельмени без особой надежды, он знал, что в настоящих пельменях говядина, какая бы она не была, кошерная, не кошерная, должна быть со свининой, а фарш, вопреки еврейским религиозным канонам, должен разводиться молоком. Это все им рассказывала мама Фёдора, пельмени которой он считал самыми вкусными на свете.

Да, он не любил Израиль. Он не понимал, зачем он здесь. Душа его была там. Но так хотела мама.

Обычно он возвращался из порта домой на автобусе. Пешком идти было долго и потно. Все сидячие места в автобусе были заняты, впрочем, обычно Лёва пристраивался у открытого окна в конце салона, так ветер хоть немного обдувал обожженную за день открытую кожу лица и шеи. Вот и в этот раз он прошел на заднюю площадку.

Всю последнюю неделю голова его была занята только одним. Ему пришло письмо из России, от Фёдора. В письме была фотография Риты Буравкиной и маленького, года два от силы, мальчонки, который был почти копией мамы, то есть Риты, но при этом чернявенький, тогда как Рита совершенно светлорусой. Фёдор написал о них совсем немного, что Рита с сыном живет там же, родители оставили ей квартиру, переехав, кажется, в бабушкину. Но самое главное, о Рите деликатный Фёдор написал простым карандашом ниже строк основного письма. Лёва прекрасно его понял и стер эти строки сразу после прочтения. Конечно же, мама все равно найдет это письмо, но то, что она не должна знать, она не узнает.

На обороте фото Фёдор написал – «Мальца зовут Миша». «Михаил Львович! – как красиво звучит» – сразу возникло в Лёвиной голове. Фото Лёва заламинировал и постоянно носил с собой. В жарком и влажном климате «земли обетованной» рубашки приходилось менять часто и у него уже выработался ритуал – первым делом он перекладывал в карман фото, страшно опасаясь, чтобы оно случайно не попало в стирку, ну и конечно, чтобы его не увидела мама. Иначе это скандал, а может быть даже и сердечный приступ, пусть и быстропроходящий, но все же.

Он так еще и не научился различать евреев и арабов по внешности и, если детали одежды не выдавали национальную принадлежность, мог легко ошибиться. Что и случалось с ним не один раз. В Хайфе молодежь, и еврейская и арабская, в большинстве своем одевалась по-европейски и несколько раз, когда он, собрав весь свой небогатый словесный запас на иврите, пытался с кем-то заговорить, он получал в ответ порцию громкой и отборной брани на арабском. Конечно, с опытом таких ошибок становилось все меньше.

Но, тем не менее, вот и в этот раз, взглянув на молодого, одетого в джинсы и футболку навыпуск парня, стоявшего у заднего окна автобуса, Лёва опять не смог сходу определить – это его соплеменник или араб?

Лёва мучился уже вторую неделю. С одной стороны, как только он получил письмо, он сразу решил, что едет в Россию, даже успел добежать до ближайших авиакасс. Что-то остановило его у самых дверей. Он вдруг вспомнил свой разговор, тогда еще прыщавого подростка, озабоченного глобальными этическими проблемами определения добра и зла, правды и лжи, совести и бесчестия, с отцом, когда он спросил:

– Папа, а есть что-то в жизни, что ты сделал, но никогда не сможешь себе простить?

– Да! – вдруг ответил отец.

Если честно, такого ответа Лёва не ожидал.

– Да – ответил отец – Я никогда не прощу себе, что оставил маму в оккупации.

Тогда на этом их разговор закончился. Только уже в дверях Лёвиной комнаты отец обернулся и добавил:

– Никогда не оставляй маму! Никогда!

Народу в автобусе было немного. Кто-то ехал с работы, но большинство была праздная публика, кто-то с пляжа, кто-то с променада по набережной. На заднем сидении автобуса, спиной по ходу движения, сидела молодая мама с сыном, мальчишкой лет двух-трех. Лёва сразу обратил на него внимание, потому что мама была явно славянской внешности, а мальчишка был очень похож на его «Михаил Львовича». Малыш плющил нос о стекло и не переставая болтал на странной смеси слов на русском и на иврите, приправленной непонятностью детского произношения.

Лёва не знал, как ему поступить. Одна, бо́льшая, заметно бо́льшая половина его души рвалась в Россию, а в другой, пусть и меньшей половине набатом звучало – «Никогда не оставляй маму…!» И в голове Лёвы возникала грустная картина, в которой мама сидела у окна их хайфской квартиры и смотрела застывшим взглядом на глухую серую стену соседнего дома…

Его сосед по автобусу почему-то беспокоил его все больше и больше. Под футболкой на поясе у него что-то достаточно заметно оттопыривалось. «Просто поясная сумка, такие сейчас в моде» – Лёва вдруг поймал себя на том, что он пытается погасить в себе какую-то смутную тревогу, которую вызывал в нём этот, казалось бы, обычный с виду еврейский подросток. Или арабский?

Конечно, им постоянно и на работе и по телевидению объясняли, как отличить террориста от обыкновенного обывателя, но Лёва, глубоко убежденный в том, что на его пути террористы никогда не встретятся, как-то умудрялся все эти инструкции пропускать мимо ушей. Из всех объяснений он запомнил только – «Аллаху Акбар!» Полицейский офицер говорил, что все террористы перед тем, как привести в действие взрывное устройство или начать стрелять кричат «Аллаху Акбар!»

Ну да Бог с ним. Едет парень и едет. Какой он террорист? Нет, он все равно полетит в Россию. Мама должна понять. Она всегда понимала его, так ему казалось. Она умная и добрая. И наконец, когда-то он должен решать за себя сам. Ему казалось, что с каждым днем он все больше утверждается в этих своих намерениях, но все же назначить для себя конкретную дату разговора с мамой он не решался.

И все же полностью изгнать из головы беспокоящие мысли о попутчике у него не получалось. Боковым зрением он заметил, что парень, отвернувшись к окну, ковыряется в своей поясной сумке. Руки его дрожали. И вдруг Лёва обратил внимание на его губы. Он что-то шептал. Все мысли из головы ушли. Весь Лёвин мозг напряженно решал одну единственную задачу – «Что он шепчет этот парень?» Мозг перебирал все те знакомые, и уже заученные, а некоторые уже забытые слова на этом несчастном, замучившим его иврите, и не мог подобрать ничего, чтобы соответствовало этим повторяющимся движениям пухлых юношеских губ. И вдруг Лёва понял – это не иврит. Парень шептал – «Аллаху Акбар… Аллаху Акбар…»

Время вдруг резко замедлилось. Лёва успел обвести глазами весь салон. Автобус жил своей обычной жизнью, кто-то дремал, кто-то устало смотрел в окно, осоловев от жары, кто-то вел громкие разговоры, перебивая друг друга… Непоседа мальчишка, похожий на «Михаила Львовича», тянул маму за рукав, показывая пальцем на что-то очень интересное за окном.

«Аллаху Акбар» прозвучало уже громко, но у Лёвы было ощущение, что за автобусным шумом это слышит только он один. Парень поднял обе руки, в одной из них была граната, на пальце другой сверкнула металлическим блеском чека. «Задержка – 3-4 секунды…» – оказывается он что-то помнит из школьной НВП – Успею…». Он сбил парня с ног, успел сунуть гранату под него и сам всем телом упал сверху.

Нет, сразу он не умер. Когда его выносили из автобуса, он еще успел увидеть заплаканного, обхватившего изо всех сил колени матери, «Михаил Львовича»… Живы…

Он жил еще два дня, изредка приходя в сознание. Он понимал, что умирает, с этим он уже смирился, но в эти редкие проблески ему вдруг пришла мысль, что он хочет, чтобы его похоронили в России. Но он видел постаревшую сразу лет на десять мать и не стал ей говорить об этом своем желании. Он вспомнил отца – «Никогда не оставляй маму! Никогда!» Лёва был настоящим еврейским сыном. Хотя он и не был военным, его похоронили на военном кладбище Хайфы, совсем недалеко от их дома. Мама могла приходить в Лёве каждый день.

Глава 20. Командировка.

Война в Чечне шла уже третий месяц. Эта командировка для их управления была первой. Из Москвы, из грозного подразделения с названием УСО (Управление специальных операций) прилетел усталый подполковник с красными от недосыпа глазами. От их внештатной антитеррористической группы нужно было набрать пять человек. Время на сборы два дня. Фёдора вычеркнули сразу, он был в группе самым старшим по возрасту, к тому же администратор базы данных управления.

Он засиделся за работой допоздна и перед отъездом домой решил заглянуть в оружейку – как там у ребят идут сборы. Усошник сидел в оружейке вместе с парнями. Все, похоже, уже понемногу приняли.

– Разрешите, товарищ подполковник?

– Ты кто?

– Тоже член группы. Вот решил узнать, как сборы идут. Может чем помочь?

– Помочь? Можно и помочь. Ты кто по званию и по должности?

– Майор, старший оперуполномоченный информационно-аналитического отдела.

– Ну что ж, аналитики нам пригодятся. Такая ситуация, майор. Один из ваших бойцов срочно заболел. Другие уже вне связи. Почему-то… А мне нужно набрать пять человек. Понял, к чему клоню?

Ну вот, Фёдор, и твоя очередь встать. Встать и шагнуть вперед. Они же встали и шагнули… Толька… Андрей… Лева… А если не встать, то как потом жить …