Год рождения 1960

Это решение не было осознанным. Он даже сам не сразу понял, что он сказал и что он решил.

– Ты сам… Ты сам… Петух! Петушара! Вы все петухи!

Это неосознанное решение оказалось самым правильным. Все четверо Мысиных раскрыли рты и глаза на этого оборзевшего малолетку и этого мгновения Тольке хватило.

Он шагнул к приставшему с кровати Кольке навстречу и ударил его в челюсть.

– Оля, беги, беги…

Слава Богу, успела. Ольга скрылась за углом сарая, Толька встал спиной к дощатой стене сарая. «Все, сейчас будут бить …»

Старшие Мысины уже вылезли из-за стола и перекрыли Тольке выход из закутка. Один вытащил откуда-то из-за пояса финку. Но всех опередил Колька. Он схватил лежавший на столе нож-хлеборез.

– Замочу козла!

Странно, оказывается мысли имеют размеры. Мысль в голове раскрылась крупными плакатными буквами – Нет, будут не бить, будут убивать…

Он успеть отбить Колькин удар, хлеборез прошелся по касательной, но задел руку и ее как будто ожгло.

И снова плакатными буквами в мозгу, но уже хорошо запомнившиеся слова Боцмана – «Если на тебя с кулаками, пусть хоть с десяток, значит и ты с кулаками. Ну а если по-другому …»

«Боцманскую» финку он носил с собой всегда. Тогда многие носили с собой ножи. В голенище кирзовых сапог, в которых он обычно занимался ремонтом, он даже приделал специальные кожаные ножны. Колька замахнулся хлеборезом сверху. Они с пацанами много раз учили этот подсмотренный где-то прием – подставляешь левую руку, уводишь руку противника с ножом в сторону, а сам бьешь справа в бок. Но Толька уже ничего не понимал и не помнил. И на следствии, и на суде он не так и не смог подробно рассказать, как он умудрился, как говорил какой-то адвокат – «расправиться» с тремя взрослыми мужчинами. Последнее, что помнил Толька – он подошел к зажавшемуся в угол, превратившемуся в мокрый, пахнущий мочой, плачущий мешок Валерке Мысину:

– Они же первые начали …. Ты же видел …

Дальше снова был провал.

Суд был, что называется «скорым». Тольке дали «десятку». Говорили, что ему добавили срок за какую-то драку с поножовщиной, уже там в заключении. Он так и пропал в дремучем архипелаге из зон, поселений, тюрем и лагерей. Они больше не виделись.

Глава 16. Андрей Петровский

Человека уже давно нет на свете, а только много позже появилось жаргонное слово, которое как никакое другое подходило к его внешнему виду. «Ботаник». У него действительно был ухоженный и умный вид. При этом у него не было очков и он отнюдь не выглядел маменькиным сынком. Хотя, по сути, именно таковым он и был. У Андрея, единственного в их компании, отец был фронтовиком. Разница в возрасте с матерью Андрея у него была лет десять и к моменту рождения сына ему было уже 37. Был он не здешний, а в городе остался после госпиталя, в котором проболтался целый год, с 1945 по 1946 год. Он, как и отец, и мать Фёдора, как многие из их соседей, работал на пороховом заводе.

Как делают порох, Фёдор не представлял, но с детства из разговоров родителей, знал, что на заводе большая «загазованность» и часто бывают взрывы. Если считать по знакомым, в год на заводе погибало человека два-три, а иной раз и больше. Мать Фёдора тоже работала, как она выражалась, «в газу». В этих условиях надо было отработать восемь лет, чтобы в сорок пять выйти на пенсию. Но платили за работу «в газу» хорошо и поэтому большинство старались за эту работу держаться и после этих восьми лет и после сорока пяти. А начальство, в свою очередь, держалось за ветеранов-пенсионеров, потому что они знали все тонкости процесса, практически не давали брака, да и ту же опасность взрыва чуяли каким-то непонятным образом. Жертвами заводских взрывов чаще оказывались молодые и неопытные. Как единожды, почти никогда и ничего не рассказывавший про войну дядя Паша Черепанов вдруг сказал: «Опыт на войне – это когда задницей чувствуешь когда и куда упасть, а когда встать и побежать… Но первый месяц надо просто выжить. А чувства в заднице появляются потом…» Это был самый длинный его рассказ о войне.

Отец Андрея до пенсии не дожил. Он умер после очередного взрыва на заводе и возникшего после него пожара. Наглотался ядовитого дыма. После ранения на фронте у него и так оставалась только половина легкого. Видимо, этой половины не хватило, чтобы ухватиться за жизнь.

Народу на похоронах было много. Двор возле подъезда Петровских был забит людьми. Пацаны вертелись вокруг. Для кого-то присутствовать на похоронах было в первый раз. Смотреть на покойника было страшно, но интересно. Перед тем, как погрузить гроб на машину, его перед подъездом поставили на покрытые половиками табуретки. Что-то говорили. Фёдор запомнил только, как какой-то дядька, по виду из начальства, потому что в костюме, галстуке и почему-то в белой рубахе, назвал отца Андрея настоящим «интернационалистом». Что это за слово такое Фёдор тогда не знал. Он спросил об этом Андрея, когда им было уже лет по 10, может 11.

– Так ведь папа тогда, перед тем как умер, китайца из огня вытащил – ответил Андрей.

Все стало понятно. Китайцев на заводе тогда хватало. Их привезли сразу как-то много, несколько автобусов. Жили они возле рынка в старых двухэтажных деревянных общежитиях, ходили все в одинаковых каких-то полувоенных костюмах, висящих на них как на вешалках. Хотя никого в городе ни их вид, ни поведение не удивляли, ибо всем своим видом напоминали знакомых всем зэков, разве что выражение лиц у китайцев было гораздо еще более одинаковым, чем у заключенных. На заводе китайцев обучали производству пороха. Мать рассказывала дома, что ей в ученики приставили трех молодых китайцев. «Смешные» – говорила она – «и беда короткие и худые. Не говорят, а мяучат. И недоедают похоже. Как мы во время войны…». Как она с ними объяснялась, непонятно. Но несколько месяцев подряд мать регулярно брала на работу что-нибудь съестное.

Году в шестьдесят седьмом, может чуть раньше, все китайцы разом из города исчезли. Мать довольно долго вспоминала их. Вспоминала с улыбкой.

– Знаешь, Фёдор, как по-китайски «хорошо»? Халасо.

А потом по радио и в газетах стали говорить об острове Даманском и о плохом Мао-Цзедуне. Мать уже не улыбалась. Наоборот, чертыхалась – «научили порох делать на свою голову».

Вот и получается, что лет с семи Андрей стал «маменькиным сынком». Мама его работала библиотекарем в заводском дворце культуры. Понятно, что дворец был имени Ленина. Раз дворец, значит имени Ленина, это же не клуб какой-нибудь.

Когда Фёдор побывал дома у Андрея в первый раз, главное, что его поразило – это количество книг. Простенькие открытые книжные полки занимали в большой комнате целую стену. Мама Андрея вроде бы была похожа на библиотекаршу, какой она на самом деле и была, или на учительницу из советских фильмов, но все-таки в ней было еще что-то, что отличало ее от этих типовых героинь. Много позже, уже после десятков и сотен прочитанных книг и просмотренных фильмов Фёдор нашел определение, которое, по его мнению, как никакое другое подходило для мамы Андрея – «тургеневская девушка». Правда, Фёдор немного переделал его – «тургеневская дама» все же было чуть точнее.

Как только Фёдор узнал, что такое на самом деле «интеллигент», мама Андрея стала для него олицетворением этого слова. Почему «на самом деле»? Потому что первоначально это слово для всех пацанов их двора носило презрительный оттенок. Тот, кто обходил лужу вместо того, чтобы прошлепать ее посередине, у кого на штанах или рубашке не было ни одной заплатки, кто не умел смачно сплюнуть сквозь дырку выпавшего переднего зуба – тот вел себя как «интеллигент». Даже выражение было устойчивое – «что, боишься замараться, антелигент?»

Что Андрей из интеллигентов стало понятно с первых его слов. Их, против пятерки из пятого дома, было только четверо, чтобы начать игру не хватало одного игрока. Андрей в чистой, аккуратно сидевшей на нем телогреечке, в голубоватого меха офицерской ушанке, видимо доставшейся ему от отца, слушал их разговоры, стоя за бортом хоккейной коробки.

– А вы не будете против, если я сыграю за вас? Клюшка у меня есть.

«Не будете против?…» Ясное дело, интеллигент! Но играл он здорово, И помимо «Ботаника» много лет спустя у Фёдора появилось еще одно слово, нет, не слово – словосочетание, которое в его памяти навсегда связалось с образом Андрея. Выражение это он первый раз услышал из какого-то хоккейного репортажа. Кажется, комментатор употребил его в отношении Игоря Ларионова, который для Фёдора был хоккеистом номер один.

– Какая культура паса – воскликнул комментатор.

«Культура паса!» Фёдор сразу связал это выражение с Андреем. Именно «культура паса», как бы ни странно звучали эти слова в отношении дворового игрока дворового хоккея.

В хоккей играли в сооруженной посреди двора между четырьмя панельными пятиэтажными домами коробке. Борта ее были сколочены из старых досок, оставшихся после сноса стоявших на этом месте деревянных полубараков. Лед в коробке заливали лишь время от времени, коньки были далеко не у всех и поэтому чаще всего играли в валенках, или точнее по аналогии с коньками, говорили – «на валенках». Валенки даже давали преимущество. Большинство тех, у кого коньки были, катались весьма посредственно, стояли на них неустойчиво, и в борьбе с тем, кто был на валенках, как правило, проигрывали. У Андрея были «снегурочки», которые сыромятными ремешками привязывались к тем же валенкам, Он стоял на коньках уверенно, умел красиво закладывать виражи, даже умудрялся на снегурочках ездить задом, что не получалось больше вообще ни у кого. Сам Андрей забивал немного, но умел отдать такой пас, что оставалось только подставить клюшку или бросить с ходу, не подлаживаясь, настолько удобными были эти пасы. Пожалуй, лучше Андрея играл только Аркашка Обухов, будущий чемпион мира среди юниоров. При всем притом хоккей не был страстью Андрея. Страстью его было радио.

Вероятно, эта страсть к радио передалась Андрею от отца, После его смерти в наследство Андрею досталось несколько самодельных радиоприемников, два больших чемодана с самыми разными лампами и радиодеталями и пара паяльников, причем один из них был немецкий трофейный, с красивой черной ручкой и изогнутой головкой. Все это добро до поры до времени лежало мертвым грузом. А где-то лет в 10 у них, у всей их компании начались, что называется, «поиски себя». Наверное, за год они все вместе успели походить на хоккей – в официальную хоккейную секцию строительного треста №8, на футбол, на лыжи, на шахматы, а еще на станцию юных техников в фотокружок, в авиамодельный, в радиолюбительский. Постепенно все определились. Тольке Белкину необходимость регулярно посещать какие-либо занятия просто претила, он забросил все, и когда они не собирались компанией, он по большей части занимался в своем гараже ремонтом и совершенствованием купленного ему отцом с рук старого мопеда. Лева всерьез увлекся шахматами, Фёдор до самого окончания школы пробегал на лыжах. А Андрей остался в радиокружке.

Однажды, наверное, им было уже лет по тринадцать или четырнадцать, Фёдор как-то пришел к Андрею в гости. Вернее, его послала мать. Собрала большую авоську картошки, моркови, чего-то там еще и отправила.

– Сходи-ка, отнеси Зое Павловне.

Своего огорода у Петровских не было, овощи покупать им приходилось на рынке или в магазине, и мать Фёдора, да и их соседи частенько передавали Петровским через мальчишек плоды своих домохозяйств. Когда-то попробовали передать напрямую, но мать Андрея взять продукты наотрез отказалась. Тогда наладились делать это через мальчишек, а при встрече отвечали заученной заготовкой – «Зоя Павловна, так ведь остается, пропадет, а картошка и вовсе в погреб не влезает».

Матери Андрея дома не было, это Фёдор знал. С авоськой он всегда старался приходить, когда дома оставался один Андрей, чтобы избежать ненужных разговоров с Зоей Павловной про то, что «Ну зачем? И не надо». Андрей открыл дверь, но он торопился:

– Фёдор, давай быстро кидай все на кухню, пошли ко мне в комнату. У меня скоро сеанс!

Что за сеанс, какой сеанс? Сеанс это в кино. На письменном столе Андрея стоял большой старый радиоприемник, но крышки и боковых стенок у него не было. Светились изнутри спиралями большие радиолампы, что-то пощелкивало. Фёдор не понимал в этом ничего. Он и внутренности приемника то видел только раз, когда они с братом решили разобрать старый неисправный «Днепр», несколько лет стоявший под кроватью на веранде.

У Андрея все работало. К одному из разъемов был подцеплен черный с дырочками микрофон, в открытых динамиках радиоприемника что-то шипело, свистело, ухало, даже различались глухие голоса. Андрей сел за стол, указал Фёдору на стоявший рядом стул и стал крутить какие-то ручки. Неожиданно из динамиков послышался довольно четкий голос:

– Шахтер вызывает Карацупу. Шахтер вызывает Карацупу… Как слышишь, прием?

Андрей взял микрофон, нажал какой-то рычажок:

–Карацупа Шахтеру… Карацупа Шахтеру… Слышу хорошо…

О чем Андрей говорил с этим самым «Шахтером» Фёдор уже почти не слышал, он сидел, раскрыв рот. Они говорили о каких-то лампах, усилителях, конденсаторах…. Когда сеанс закончился, у Фёдора вырвалось только одно

– Карацупа, это кто?

– Ну, вообще-то это мой позывной, а так это герой-пограничник. У меня книжка про него есть. Я тебе дам почитать.

– А Шахтер?

– А-а, это дядька один из Березников. Он на калийной шахте работает и в радио разбирается здорово…

На призывную комиссию они ходили вместе. Ощущения были дурацкие. Толпа щуплых подростков, качаться тогда еще было не в моде, в одних трусах и носках с медицинскими картами в руках шаталась по коридорам военкомата из кабинета в кабинет. «Трусоватая» компания – выдал на гора шутку Фёдор. Кроме всего прочего, в одном из кабинетов заставляли снимать и трусы. Все переживали, в числе врачей была женщина, пусть уже немолодая, лет тридцати, но все же. Опыта обнажаться перед женщиной, скорее всего, у подавляющего большинства этой «трусоватой» публики не было. Хорошо хоть им повезло, когда подошла их очередь, женщины в этом «стыдном» кабинете не было и их осматривал врач-мужчина. Перед другим кабинетом, где собственно и заседала призывная комиссия, которая выносила окончательный вердикт, кому и где служить, стояла длинная очередь призывников, уже похожая на солдатскую, потому что все выглядели, что называется «по форме» – одинаково голые и почти все в одинаковых черных или синих «семейных» трусах. За столом, расстегнув ворот форменной рубашки и ослабив галстук, сидел крепкошеий мускулистый военком, еще пара офицеров, которые в присутствии военкома расстегнуться не смели, и военный доктор, в халате поверх хаки. Перед столом переминался с ноги на ногу очередной будущий защитник Родины в трусах и носках. Вердикт выносился быстро и обсуждению не подлежал.

Фёдора зачислили в морскую пехоту, потому что у него был спортивный разряд. На его робкое замечание, что разряд по лыжам, а плавать он почти не умеет, от военкома последовало краткое – «Не умеешь – научат!».

Андрей военкома заинтересовал.

– Тут написано, что занимался в радиокружке? До сих пор занимаешься?

– Нет, сейчас уже сам.

– Хулиганишь, что ли?

Андрей замялся.

– Ладно, не межуйся! Слушай сюда.

И военком вдруг что-то быстро настучал костяшками пальцев по столешнице.

– Это сигнал SOS! – не заставил себя ждать Андрей.

– Молодец, боец! В погранцы согласен?

Вообще-то военком согласия спрашивал редко у кого, вернее, ни у кого до Андрея не спрашивал.

– Конечно, согласен, товарищ военком!

Лева приписной комиссии как-то умудрился избежать, а Тольку Белкина записали то ли в автомобилисты, то ли в артиллеристы, он по этому поводу особо не парился. Говорил только, хорошо бы попасть в Чехословакию или Германию. Уж больно хорошие вещи привозили оттуда дембеля.

К службе Андрей готовился обстоятельно. Еще за год до призыва начал посещать клуб ДОСААФ, где занимался тем же радиоделом, освоил разные армейские радиостанции, а самое главное, чему крайне завидовала вся их компания, в ДОСААФ Андрей научился управлять БТР-ом и к тому же получил водительские права. Именно он, Андрей – «Карацупа», единственный из них попал под призыв и попал именно туда, куда его приписали. Призвали его осенью семьдесят восьмого. Проводов как таковых не было. В отпуск он не приходил. И увидели они его в очередной раз только зимой 80-го, уже не живого.

Глава 17. Андрей Петровский (2).

Еще месяца три и приказ, потом еще чуть-чуть и дембель. Начальник узла связи погранотряда уже не один раз заводил с Андреем разговор про сверхсрочную. Пока намекает, потом наверняка вызовет для прямого разговора. Вообще, два года службы у Андрея прошли легко и без проблем. На погранзаставе, куда он попал поначалу, он пробыл совсем недолго, быстро освоил всю технику отделения связи, по сути, стал исполнять обязанности его начальника. Это было нетрудно, все было знакомо и по ДОСААФ, да и в принципе с его знаниями радиотехники и опытом радиохулигана, не представляло никаких сложностей. Через три месяца, начальник заставы, капитан Перепада, переведенный в штаб погранотряда «замбоем» – заместителем начальника по боевой подготовке, перетащил его за собой. В погранотряде Андрей даже успел в качестве связиста «сходить» с ДШМГ «за речку». Ну, если быть точным, не сходить, а слетать – их выбрасывали на вертолетах на небольшие площадки в горах на той стороне. ДШМГ не раз попадали в переделки, не раз «вертушки» привозили 300-х и даже 200-х, но все выходы, в которых участвовал Андрей обошлись без приключений. Часами, порой даже сутками лежали в укрытиях, устроенных в холодных ночами, но нагревающихся как сковородки днем, афганских скалах, наблюдали за афганскими кишлаками, за ущельями, по которым могли передвигаться караваны моджахедов. Боестолкновений за все его выходы с ДШМГ не было ни разу. За Андреем была только ежедневная связь и в целом, ему показалось, в этих вылазках было довольно скучновато. Спасали только книги. Они у него, несмотря на приказ не брать ничего лишнего, всегда с собой были. Впрочем, командиры групп на это его нарушение внимания не обращали. Он был отличным связистом и это ценилось ими в первую очередь.

С тех пор, когда его назначили старшим телеграфистом узла связи погранотряда, с ДШМГ он больше ни разу не вылетал. Уже больше полугода. Хотя и на этой должности все уже приелось. По службе все было отлажено и понятно. В быту у него была своя маленькая каптерка рядом с узлом связи, где он всегда мог уединиться или с книгой, или просто полежать, помечтать, как он вернется домой. Как они с мамой сядут на велосипеды. Перед самой службой, успев полгода отработать на бумкомбинатовской лесобирже, он купил маме с рук настоящий «дамский», с низкой рамой, велосипед. И отправятся на Боровицу, на «Круглый залив». Это старая боровицкая протока, совсем недалеко от впадения Боровицы в Каму. Это место ему показал Фёдор. По берегу залива как будто прогуливались парами стройные, словно загорелые сосны с телами-стволами золотистого цвета, а в одном месте почти к самой воде спускалась разросшаяся одним большим непролазным кустом черемуха. Фёдор говорил, что на этом месте когда-то была деревня. Только один раз они с мамой успели съездить туда до его призыва. Они просто посидели на берегу, испекли в небольшом костерке прихваченную Андреем картошку. Для нее это было внове, она была в полном восторге, хотя после поездки очень устала, все-таки километров по семь туда и обратно.

– Какая сладкая усталость. Спасибо тебе, Андрюш …

Когда он вернется, будет весна. Черемуха, спускающая к заливу, будет цвести…

Начальник узла связи зовет на сверхсрочную. «Замбой» Перепада говорит «тебе надо ехать в Московское пограничное…». Он даст рекомендации, хотя уверен, что Андрей и так пройдет все экзамены без проблем. Хорошие мужики. Но они просто не понимают, что Андрей не может оставить маму одну. Потому что у нее никого больше нет на этом свете. И у него нет. Только мама. Мама и пацаны. И все они там, дома. Хотя, пацаны может и разъедутся, но мама, мама то останется там.

Он всегда завидовал своим друзьям. У них были деды, бабушки. Особенно Андрею нравилась Фёдорова бабушка Настя. Он не раз бывал у Фёдора дома, бабушка Настя кормила их блинами, а потом Андрею снились сны, когда его будила его бабушка, он понимал, что это именно его бабушка, хотя она и была похожа на бабушку Настю как две капли воды. Бабушка будила его, ласково гладя по голове, и, хотя они жили в квартире, от бабушкиной руки шло тепло русской печки.

У них с мамой родных не было никого. Вся папина семья погибла в оккупации, а про своих мама почему-то всегда просто молчала. Он спрашивал в детстве и не однажды, но она никогда не отвечала на эти вопросы, просто молчала, только ее большие глаза становились влажными и грустными. Ему тоже становилось грустно и тоскливо и начинало хотеться плакать, и в какой-то момент он перестал спрашивать.

– Петровский, зайди – давно не вызывал замбой.

Перепада был краток:

– Ты, наверное слышал, у нас впервые за последние месяцы двое трехсотых. Один из них связист, ну ты его знаешь. Заменить некем. А у нас срочный вылет. Приказывать не могу. Прошу. С начальником узла связи договорюсь. Ну как, Андрей Николаевич?

Ну, слава Богу, хоть какое-то разнообразие. Все время быстрей пройдет. Он не верил, что с ним может что-то случиться.

– Я готов, товарищ капитан!

Вертушка высадила их на небольшой скалистой площадке на северном склоне одной из вершин тянущегося почти параллельно границе хребта. На этой точке Андрей уже бывал. Серо-коричневые практически без растительности скалы, узкая, проложенная по скальным уступам тропа. Сначала пару километров вдоль склона, потом через узкую расселину надо перейти на южную сторону. А там спуск в заросшую кустарником долину, где им и предстоит просидеть как минимум три ночи и три дня, отслеживая обстановку и сообщая в штаб отряда обо всех ее изменениях.

Все бы ничего, но самое паршивое в горах – это ночи. Днем можно ходить в одном х/б, а ночью замерзаешь до соплей. При этом на выходы спальники старались не брать, лучше побольше боезапас. Обходились свитерами, теплыми подштанниками и шерстяными носками. И все равно, конечно, замерзали. Андрею ко всему прочему приходилось тащить почти пудовую, если считать с питанием, рацию, но он к этому привык еще с учебки.

Их было шесть человек вместе с Андреем. Командир, опытный старлей с позывным «Дерсу», уже два года топтавший хребты афганского Бадахшана, такой же бывалый прапорщик Егорыч, лицом и особенно усами один в один старшина Васьков из «Зори здесь тихие», и еще трое разведчиков. Группа шла гуськом на отдалении друг от друга. Сюрпризов можно было ждать откуда угодно. Те же последние «трехсотые» подорвались на хоженой-перехоженой тропе, до которой, казалось, духи никогда не доберутся. Андрея обычно оставляли прямо за расселиной, на небольшой закрытой со стороны долины большими валунами природной террасе. Если спускаться ниже, радиостанция могла до своих не достать.

– Десять минут перекур – скомандовал старлей. В реальности никто конечно не курил. На курение на выходах строгий запрет, табачный дымок по ущелью несет далеко, а нюх у духов, как у собак. Старлей присел возле Андрея.

– Ты вот что, Карацупа, если что, ну сам понимаешь, если шум начнется, сразу давай нашим сигнал на эвакуацию. И уходи за расселину, на ту сторону.

«Дерсу» чуть помедлил. Видно было, что не хотел этого говорить вслух, но все же сказал. Сказал негромко, чтобы слышал только Андрей.

– Что-то предчувствие у меня недоброе. Так что не расслабляйся. Хотя тебя можно и не предупреждать.

Последним вниз уходил Егорыч. Он вдруг остановился, обернулся, достал из «лифчика» два магазина и протянул их Андрею.

– Держи, у тебя ведь с твоей бандурой много БП не унесешь. Ну, дай Бог, не пригодятся.

Похоже, у Егорыча тоже было ощущение, что что-то идет не так.

Андрей расстелил бушлат на нагретых за день камнях. Настроил рацию, достал из кармана потрепанную книжку. Тропа к расселине вела только одна, по ней ушли ребята, мимо них сюда никто не попадет, так что можно было расслабиться. Он почитал, потом подремал, потом просто лежал, плавая глазами в голубом бездонном афганском небе.

Казалось, что взрывы он почувствовал сначала телом, через содрогание скал, а лишь потом услышал звук. Сначала один, через пару секунд другой. За время службы он уже хорошо научился различать звуки и выстрелов, и взрывов. Похоже, противопехотки. Он выглянул в просвет между валунами. Внизу, там, где тропа уходила в заросли кустарников, разросшихся вдоль небольшой горной речушки, медленно оседало мутное пыльное облако. Никакого движения не было видно, несколько мгновений в воздухе стояла напряженная тишина. И вдруг затрещали выстрелы.

– Не обмануло старлея предчувствие – мелькнуло в голове Андрея. Передать кодированное сообщение об эвакуации заняло несколько секунд. Он мог уже уходить назад в расселину, как приказал командир, но продолжал напряженно вглядываться в то место, тропа выходила из зарослей и поднималась вдоль скалы. Стрельба продолжалась. Короткие автоматные очереди перемежались одиночными винтовочными выстрелами и длинными пулеметными очередями. У них пулемета не было. Значит это духи. На тропе показались сразу четверо. Первый разведчик даже не отстреливался, потому что на его плече, безвольно свесив руки, лежал другой. Следом, припадая на одну ногу, периодически оборачиваясь и давая короткие очереди по зарослям двигался прапорщик. За ним, спиной к ходу движения, приседая за каждым выступом и ведя огонь по зарослям двигался еще один разведчик.