Я, Яромир Гулливер

Первый «удар» случился с ним в Юрьево. Тогда он с семьей Влада Решетникова временно ютился в одной из бывших монастырских келий. В то время это место без каких либо условий проживания стало удивительным Монмартром таких же «бездомных» художников и поэтов. Молодости всё нипочём, здесь влюблялись, строили совместные планы. Кто-то ухитрился даже родить тут детей. Сюда слеталась и «богема» столиц. У Яромира эта вспышка судьбы здесь случилось однажды и вдруг. Знакомство, любовь с первого взгляда. Она яркая красавица, художник-реставратор из Ленинграда, выпускница Академии художеств. Яромир поверил, что она – его Эвридика до конца дней, казалось, увидел и почувствовал её насквозь, будто, на всю жизнь. А случилось, как в том древнем мифе – ушла (уехала в Питер) и не вернулась. Напоследок сообщила, что подарила надежды в отместку своему питерскому жениху. Для Яромира это стало ударом невыносимой силы.

Воду в свои комнаты-кельи зимой художники, насельники этого, тогда светского Монмартра, носили не только из колонки, но и из речной проруби. Однажды кто-то из местных, подвыпив, в темноте там подскользнулся и утонул. Спохватились лишь на следующий день.

После отъезда любимой Яромир не находил себе места. Понимал, что не вернуть, не знал как быть дальше. С фатальностью этого удара не мог смириться. Тогда ему вдруг показалось, что выход из этого ада – та прорубь. «Грех?» – рассуждал он – «а не вы ли, там «наверху» подвели к нему, как отнеслись к моим мольбам, вам ли меня упрекать? Испытание не должно становиться пыткой». Тогда его чудом удержали друзья.

Второй удар, будто вслед, случился уже на Дворище. Опять Эвридика, уже другая, теперь музыкант. Училась у него игре на гуслях, была рядом, наверное, для чего-то и другого. Попала в сердце. Но тоже ушла, да ещё и с их родившейся дочерью.

Третья пробоина оказалась смертельной. Не сразу, спустя много лет. Рана ныла, уносила веру, подтачивала силы сопротивления этому року. Их первая встреча случилась во Пскове, затем на Дворище. Клятвы навек, трудный быт, частые разлуки. Навсегда запомнил купание с ней тут на реке. Обсыхая, лёжа на травянистом берегу, задохнувшись заметил приподнявшиеся волоски на озябшей коже её голени. Жмурясь на солнце, не смог оторвать взгляда от ямочек на её коленях. Он писал ей письма, звал замуж, ради неё был готов, бросив замыслы своей жизни, стать успешным модным и дорогим художником, скульптором, обеспечив комфортную семейную жизнь. Но Рок не дремал и тут. Не получил ни одного ответа, ни одного тёплого слова. После узнал – его письма до адресата не доходили. Мать Эвридики сжигала их, достав из почтового ящика. Желала дочери более достойного жениха. Длительная безответная разлука сделала своё дело, охладила, завершила их взаимное кружение и притяжение. Как оказалось, навсегда, хотя виделись в городе и позже. Однажды, перебирая бумаги, он наткнулся на поблёкшую фотографию. Тогда ещё не было Центра, он обживал полученное от города скромное жилище в старом фонде. Костыли стояли в прихожей, ведь боли в спине после десятилетия «заточения» в башне так и не проходили. Ушедшие Эвридики потеряны навсегда. На фотографии Яромир с другом, придумывают оформление новогодних подарков, в руках кедровые шишки для росписи. На столе стаканы в плетённых берестяных подстаканниках, несколько кусков торта на салфетке, видавший виды, закопченый высокий медный чайник, заварной чайник – с ситечком. И, о чудо! – тут же за столом и его третья Эвридика, молодая, красивая, такой он помнил её всегда. Как это могло случиться, ведь некогда ушла навсегда? Вспомнил, – навестила его однажды вместе со своим новым парнем, тот и сделал этот снимок. Видимо поэтому, и лица у всех напряженные, нет улыбок, радости – только горечь. Зачем она тогда оказалась здесь, что-то доказать, сделать больно? Да, куда уж больней. Может, таким способом упрекнуть его в рождении дочери от другой женщины? Так, ведь, сама же и отказалась от него в те годы.

Тогда Яромир, вновь не находя себе места, спасался в работе, себя не щадил. Снова вспомнил ту прорубь. Ведь, чем думал он, может закончится эта незримая беспросветная пытка? Наверняка какой-то химией: алкоголем, ампулой цианида, горстью Веронала, как у Цвейга, иначе – химиотерапией, пусть, спустя сколько-то лет.

Однажды, думая об этом, он вспомнил произошедшую пять лет назад на его глазах смертельную аварию молодого мотоциклиста на углу ул. Бояна, здесь неподалёку на Торговой. Тогда подумалось, что это похоже на смерть настоящего мужчины, гибели почти воина, конечно, современного, «припомаженного» городской цивилизацией, современного Айвенго только без копья. Это ведь лучше, чем на больничной койке. Тот парень был в тонированном шлеме, на байке «Сузуки». Но эти согнутые позы любителей быстрой езды, их «хищные» пригнувшиеся силуэты на подобных спортивных моделях никак не соответствовали его замыслу. В дороге, что могла бы завершит его судьбу, и особенно в последние секунды он должен быть только с прямой спиной, открытым взором. Пусть «там» знают, он не испугался их вызова, их намерения согнуть его этим безнадежным позорным смирением. Подходил только «Харлей-Девидсон». Для байкеров это самая драйвовая, но респектабельная, богато хромированная машина. Управление подобным байком знатоки считают лучшим, что можно испытать в жизни. А он лучшее в своей жизни испытал со своей Эвридикой. Пусть эта короткая «прогулка» на таком байке стала бы символичным прощальным наслаждением, как от совместного бокала хорошего вина. Главное, что только на этих машинах возможно управление с гордо расправленной спиной. И он почему-то сразу понял где мог бы её раздобыть. Он вспомнил своего давнего молодого знакомого, как-то лежали с ним неделю на обследовании в Военно-медицинской академии в Питере. Яромира мучил раздробленный позвонок. Повредил его, заводя в одиночку на стену пристройки Центра тяжелое бревно. Тот парень, Гоша работал айтишником, много лет снимал квартиру, она была в проводах от модемов, завалена старой, отработавшей свой век аппаратурой. Возможно, на запчасти. Жил с женой и сыном. Супруга пару раз навестила его в клинике, Яромиру показалась странноватой, с виду панк, всегда выбрита голова, оставлена выкрашенная оранжевая гривка, много металла в носу и ушах. Со слов Гоши, больше всех любила животных, особенно крупных хищных птиц, которые жили в их доме, кто в клетках, кто так, на пеньке с ремешком на лапке. Чтобы «соответствовать» Гоша выбрал себе имидж брутального байкера. Оброс амуницией, бородой, купил мотоцикл Харлей. С группой приятелей часто ездили на своих мото по удаленным природным маршрутам. Любили бывать в Карелии, на тех бурных реках, водопадах, скалистых гранитных склонах. Рассказал, что жена часто отлучалась будто бы на конференции экологов, любителей природы, бывало, в другие города.

Как то, спустя пару лет, Гоша позвонил Яромиру в его Центр, спросил о здоровье, рассказал и что жена однажды не вернулась. Пол года потребовалось на её розыск и развод. Сына забрал себе, мотоцикл оказался на хранении в многоэтажном гараже, пристроил его там по договоренности сбоку, в небольшом закутке коридора. За эти годы женился второй раз, родилась дочь, ждут вторую. Мотоцикл собирается продать.

Однажды после этого разговора Яромиру явился странный сон:

«Пачка «зеленых» сотенных в банковской упаковке – приватный подарок немецких коллег, издавна хранилась в старой резной шкатулке. Это десять тысяч, примерно семьсот тысяч наших. Гоша долго не торговался, хотя просил больше, машина того стоила. Отдал и шлем с телефонной блютуз гарнитурой и солнцезащитным забралом, кожаную куртку в заклепках и фирменные сапоги, только в таких можно было легко переключать передачи нижним рычагом. Договорились, что проведёт пару тренингов на специальной площадке. Гоша не догадывался, что этот его любимец понадобится новому владельцу лишь на один выезд.

Все это «подготовительное» время Яромир постоянно думал о той своей Эвридике, ждал хоть какой-то весточки. Просил в своих молитвах о милости, чуде, что могло бы легко отменить этот роковой, выбранный им, последний маршрут. Думал и о том, что кроме него никто так искренне не будет любить её, молиться о ее здоровье и благе. Хотя понимал, что «напросил» этого уже на сто ближайших лет, но если и к этим просьбам ТАМ окажутся так же безразличны, как и к его мольбам о возможности любить её в оставшиеся годы, то этот его рукотворный уход мало что изменит в её судьбе. Думал и о своих родных и новоявленных близких, они все наследники, этим наверняка утешатся, попользуются, сколько позволят обстоятельства, его Центром, именем, заслугами и наработками, бесплатной коммуналкой для родственников Почётных граждан города. У них всё будет хорошо. Что касается кармы, то и тут проблем, вроде, быть не должно. Никому не принёс беды, ничего не должен, в жизни сделал всё что смог. Всем, главное, себе всё доказал. Почти всю жизнь любил одну женщину, свою Эвридику, и не отказался от неё, не стёр из памяти, не предал свою любовь. Является ли этот его шаг грехом? Гораздо больший грех, думал он – от любви отказаться, сдаться, разве это было бы по-божески. Пусть все остаются при своём и будут счастливы. А её, он был уверен, дождется. Где-то в других мирах, и уже больше не расстанется. Его душа была уверенна в этом.»

Сон завершился тем, что ранним майским солнечным утром, таким же, как когда-то он впервые однажды увидел её в псковской командировке, облачившись поверх своей русской косоворотки в черную клепанную кожу, со счастливой улыбкой очутился он во дворе гаража. Вставил и повернул ключ в замке зажигания, наполнив двор низким бархатным, благородным рокотом. Не стал туго застегивать шлем, его потребуется снять и сбросить в километре от того поворота шоссе, где неподалёку через овраг располагалась трансформаторная будка с подходящей стеной. На том свободном участке трассы шоссе будет нетрудно разогнаться до 120-130 километров в час и этого вполне достаточно. Мысленно простился с ней, без обид, на любимых не обижаются. Поблагодарил за счастье, которым его всю жизнь наполнял её образ и за такую, казалось, невозможную возможность, пусть под конец жизни, вновь увидеться и объясниться с ней, без слов признаться в преданности «навек». Затем выжал рычаг сцепления, носком приподнял до щелчка педаль на первую передачу и не спеша подъехал к будке охраны. Заспанный дежурный выскочил, и то ли отдал честь, то ли приветственно улыбаясь махнул рукой. Шлагбаум плавно поднялся и «Харлей», будто понимая роковую неотвратимость предстоящего, со смиренным достоинством выкатился на улицу совершить свой последний, но самый важный в своей биографии рейс».

Этот фантастический сон надолго наполнил его тревожными раздумьями. Годами всплывал в памяти. Яромир, будто чувствуя приближение скорого финала, нагружал себя непосильной работой. Трудился круглосуточно, из последних сил. Буквально «на флажке» своей жизненной партии разгадал рассыпанный на восковые осколки текст с разрушенной церы, найденной археологами в очередном раскопе слоев древнего города. Может, хотел посвятить и этот свой труд той, не вышедшей за ним из Тартара, Эвридике.

Развязка же вышла совсем не такой романтичной. Даже химия уже не потребовалась, разве промедол для снятия болей. В часы таких спасительных передышек он погружался в агонию мучительного подведения итогов своей жизни. Так вышло, что почти все свои годы и силы, как реставратор он отдал на обслуживание чужих интересов и карьер. Да, ведь, и почти задаром, не разбогател. Поэтому жил совсем скромно, порой впроголодь до последних дней. Не смог выстроить свой дом, завести и обеспечить семью, вырастить детей. Как мечталось ему побывать на море с любимой женщиной, забыться в солнечных бликах, окутанным теплом её рук. Нет, конечно, плата была – это возможность создать и оберечь свой Центр. Но вышло так, что он стал его заложником и одновременно узником. Словно приковал себя здесь невидимыми цепями. А то злополучное бревно, словно гадюка из черепа павшего коня, спустя годы, как Вещему Олегу, принесло ему эти страдания и мучительную смерть. Главное, он заплатил отказом самому творить как скульптору и художнику. Может, и как писателю, ведь, его художественные тексты – это второй Ремизов. Сохранившиеся немногочисленные скульптурные работы Яромира изумительны и неповторимы, он знал это сам.

«Мы потеряли второго Шемякина, ты погубил в себе художника, не позволил ему состояться, украл у нас счастье видеть череду твоих шедевров, ведь, сколько бы чуда ты смог сотворить!» – сокрушался Решетников, художник и его ближайший друг.

Может, по этой причине в их отношениях случилась роковая размолвка, затем – охлаждение. И это на склоне лет, в таком почтенном возрасте, после столько-то совместно пережитого!

Спасать его было уже поздно. Но Эвридика, уже давно замужняя женщина, успела, примчалась к нему в областную больницу. Яромир лежал под одеялом, но ей показалось, что под этим казённым прощальным покровом уже никого нет. Она не нашла того сильного красивого Леля, что жарко обнимал ее, целовал спину и плечи, как птицу из рук выпускал на работу солнечным утром. Того, кто ждал ее вечером, наполнял собой ночью и желал этого вечно. И в этом тяжелом смраде палаты умирающих, оказавшихся уже никому не нужных мужских тел, она, задыхаясь в собственном шепоте, в слезах, склонилась над его, так непривычно беспомощно запрокинутой головой… Он оказался здесь не Почетным и не Заслуженным, а всего лишь, словно, смертельно раненым, уже почти бездыханным солдатом в подвале сталинградского дома Яковлева, того, где он появился на свет в 43-м, под треск пулеметных очередей.

«Мой мальчик», – шептала она, – «ты твердо помнил урок Орфея, сделал всё правильно, ты шел не оборачиваясь, верил в меня. Но, когда вышел к свету, я уже была с другим. Ведь, ты не был тогда даже лейтенантом, всего-то «капрал», а поверить что капрал станет императором смогла лишь одна Жозефина. Я ей не стала. Прости. Себя не прощу никогда. Так вышло. Зачем? У меня нет ответа. Почему в этой жизни кто-то должен страдать больше другого, за что это ему? Верь, ты всегда остался в моем сердце, наполнил душу нежным ароматом возможного счастья. Я ощутила этот трепет пробужденной женственности, и благодарно пронесла его по жизни. Вдруг мы встретимся вновь в каких-то мирах. Дождись меня. Узнай. Мы будем там навечно вместе, обещаю».

Перед самой кончиной Полистьев принял крещение. Может, показалось ему с надеждой, что тогда он окажется с крещённой еще в детстве Эвридикой в одном, а не в параллельных мирах. Кто знает закоулки этого горнего мироустройства?

«Я дождусь её там», выдохнул Яромир.

6. Беседы с новгородским Волхвом. Битвы первой Гражданской войны

Не раз Яромир рассматривал картину Сергея Иванова «Христиане и язычники», вглядывался в детали. Она его завораживала, порождала вопросы, ведь, он жил тут на Дворище где произошли те столкновения далёкого прошлого. Родись в то время, он мог бы и сам стать участником или свидетелем тех драматичных событий. Этот альбом репродукций картин Третьяковки не был высокого качества полиграфии, иллюстрации с крупным «зерном», поэтому приходилось брать в руки даже лупу. Нравилась ему и картина с волхвом Сергея Рубцова «Новгородское Вече». Что было известно о том времени, нравах, порядках и об этом эпизоде?

«Повесть временных лет» концом одиннадцатого столетия датирует целый ряд выступлений волхвов, за которыми шел весь люд, против христианской веры и княжеской власти. Эти яростные протесты приобретали огромный размах, особенно на севере Руси. Действия волхвов охватили земли от Ярославля до Белозера.

Один из них, объявившийся в Новгороде, «творяся аки Богъ, многы прельсти, мало не всего града». «Вси яша ему веру», – отмечал летописец. На стороне епископа выступил лишь пришлый черниговский князь со своей дружиной, «а люди вси идоша за волхва». Поразительное единодушие пошедших «за волхва» новгородцев в их истории по-своему было уникально, ведь, речь шла не просто о городе, а уже как сто лет христианском.

«Почему в Господине Великом Новгороде именно черниговский князь занимался миссионерством, почему с применением силы», – думал Яромир. Все это походило на властное насилие, беззаконный террор, весьма далёкий от христианского миролюбия. А как же новгородская демократия, где было хвалёное Вече?

Летопись донесла до нас сообщение и о физической гибели волхвов от рук князей и воевод. Об этом эпизоде она сообщает, что князь и воевода – Глеб Святославович и Ян Вышатич – вступали с волхвами в устные прения. В Новгороде князь Глеб, принеся под плащом топор на переговоры с волхвом, якобы спросил последнего: «Знаешь ли, что будет с тобой сегодня?» – и после ответа «Чудеса великие сотворю!» зарубил волхва именно тут на Торгу, близ Вечевой площади.

Яромир задумался, – насколько вообще можно доверять диалогам с волхвами, в имеющихся источниках? Ведь, в летописях перед нами прямая речь в авторском историческом сочинении. Автор при произнесении этих диалогов заведомо не присутствовал. Полистьев вспомнил, что и в Византии был особый литературный жанр «диалога с иноверцем», предназначавшийся, в первую очередь для «своих», ради укрепления их в вере, как «пособия» для споров с иноверцами, «буде таковые возникнут».

Сторонники достоверности диалогов с волхвами намеренно преждевременно обрывали это цитирование. А ведь следом за изложением «мифа» о сотворении человека летописец приводит вопрос Яна к волхву: «Какому Богу веруете?» Тот якобы отвечает: «Антихристу». Ян спрашивает: «Где же он?» и слышит ответ: «Сидит в бездне». Выходит, – летописец сам проговаривается о своём подлоге, уверяя, что языческие волхвы называли своего бога Антихристом, о котором те не имели никакого понятия. А «бродячий» сюжет о мнимом мудреце, не сумевшем предсказать собственную смерть, издавна известен вообще от Китая до Франции.

Яромир уверился в литературном происхождение этих диалогов с волхвами, по сути – заказном сочинительстве, намеренном фактологическом подлоге.

Образ волхва, его облик сопровождал Яромира с детства, он будто углядел того в своих снах. Сам с молодых лет носил длинные волосы, перехвачивал их на лбу берестяным обручем или собственноручно сплетённой по древним сакральным орнаментам лентой. Почему? – не смог бы объяснить себе и сам.

Ольга любила его голос, засыпала, когда он что-то читал ей перед сном. Как мало она пробыла тогда с ним. Яромир в том их коротком «лебедином полёте» едва успел дочитать ей «Метаморфозы» Овидия. Укрывал спящую пледом, любовался нежными изгибами её тела, формой пальчиков.

Однажды «белой» ночью, оставив Ольгу спящей, он вышел пройтись к Волхову по пустынному Дворищу. Неожиданно заметил одинокую фигуру. Седой старик был одет как и он – в длинную холщовую рубаху, в поясе и очелье тоже был перехвачен плетенными обережными поясом и лентой. Этой встречи Полистьев будто ждал, не сомневался. Их взгляды встретились. Волхв Велеслав, даже не удивился имени Полистьева. Яромиром, оказалось, звали последнего языческого князя славянской столицы Арконы на острове Руян.

Они жили в разное время, в разных измерениях, но выяснилось, что думали подобно. Главное, одинаково чувствовали мир природы, её дыхание, неспешный пульс сменяющихся сезонов, меняющихся фаз жизни, корней всего живого на нашей Земле. Яромир как зачарованный вслушивался в неторопливый говор Волхва, внимал его удивительным, хоть, и таким знакомым истинам.

«Помни – говорил Волхв – «природа сама одаривает своего подвижника. Просто, по-детски доверчиво обратись за помощью к Матери-Земле, посылай от души добрые пожелания всему живому, и ощутишь небывалую отдачу. Вот, например, жизнь дерева. Она полна сложности и совершенства. Растения живут согласно воли природы. Они самые чистые и светлые создания, единственные на Земле, питающиеся не чужой жизнью, а улавливающие благодатные лучи нашего Светила. Поэтому и благоухают. Деревья издревле почитались существами высшего порядка, воплощением мудрости. Его корни в Земле, крона связана с Солнцем, оттого оно многое знает, поэтому, – молчаливо. В дереве угадывается некий замысел самой Природы. Из тьмы тысячелетий дошло до нас понятие «родового древа». Листва священного древа, увядающая осенью и вновь зеленеющая весной, была зримым подтверждением непрерывности перевоплощений жизни в смене поколений. Поэтому крепла уверенность в перевоплощение души. Люди тогда не признавали смерти как исчезновение, считали тело рубашкой, которую скидывают при вырастании из неё. Устаревшая плоть должна разрушиться, чтобы жизнь смогла продолжиться в новом воплощении. Смена обличий жизни обеспечивает ей бессмертие. Движение этому жизненному коло, возможность бесконечного возрождения, задаёт Солнце и вечная Любовь. Прославление Солнца, чествование перевоплощающихся предков и почитание священных деревьев отражало осмысление природы как единого целого.

В Радоничные волхования (родовые празднества, посвящённые перевоплощающимся предкам) неизменно вовлекалось одно из священных деревьев – берёза. Обряд кумления с Берёзой-Берегиней совершался весной. Берёза обряжалась красными лентами, полотенцами, убрусами, расшитыми оберегами-солнцеворотами. Русалии справлялись тоже в заповедной роще, где водились хороводы вокруг берёз. Священные обряды совершал глава Рода в заповедных лесных кущах. Ощущение близкого присутствия родных светлых сил наполняло душу спокойствием и уверенностью, утверждало дух человека в целостном единении Рода.

У праславян не было изображений почитаемых высших сил в в человекоподобных кумирах-истуканах. Не было и построек, где эти силы «обитали». Считалось недостойным для них, чьим святилищем была вся природа, поселиться в рукотворных сооружениях. Не было у славян и особого жреческого сословия, Волхвы – это не жрецы, скорей, Ведуны.

Не разгадана чарующая тайна и пахучих цветов. Мистическое чутьё подсказывало, что благоухание нечто большее, чем запах. Это – откровение, исходящее из самой души цветка прямиком в душу человека. Недаром слова «душистый» и «душа» – родственны. Чудодейственные волны источает дикая медоносная зелень леса. Они то истомно-сладостные, то щемящие сердце, то дурманящие и хмельные. При сборе целебных трав знахарь творил очистительные обряды, каялся, заклинал, надеясь на милость лесных духов. Человек благоговейно чтил природу. Отношение к ней покоилось на доверии, словно детей к своей матери. Природа – волшебный источник и духовных даров, она пробуждает скрытые возможности человека, дает ощущение незримых сил и восторга общности с ними.

«На сегодня, пожалуй, хватит», – заключил Волхв – «знаю ты не один, возвращайся к своей Ольге. Я же буду здесь каждую ночь и проведу тебя по самым драматичными тропами дохристианской истории славян».

Следующей ночью Волхв Велеслав продолжил свой рассказ.

«Нa крайнем Севере в незапамятные времена находился чудесный остров Буян, окруженный водами Моря-океана, а над ним высилась Мировая гора. Для древних славян это была сакральная «первая земля», всплывшая среди волн первобытного океана.

На острове Буяне хранились «семена» всего живого, могучие силы: весенние грозы, громы, ветры. На буяне жили самые древние существа, птицы и звери. В центре острова, под могучим мировым дубом, который соединяет все три мира – подземный, земной и небесный, лежал камень Алатырь. Из-под него били родники живой воды, что воскрешают природу, даруют земле урожаи. Он хранил источники всего сущего на земле, им «запирали» все клятвы и заговоры. Здесь была сокрыта сила могучая «и силы той конца нет».

Но для всех славян "вторым", уже реальным Буяном стал остров Руян. (ныне германский остров Рюген ), что лежит против датского побережья. На нём – Аркона, город-храм, последний оплот балтийских славян, главная дохристианская славянская святыня, их духовный «Иерусалим». Племя, обитавшее на нем, звалось издревле ругами. И ругами же средневековые германские документы постоянно называют киевских русов! Житие Оттона Бамбергского называет жителей Рюгена rutheni – русины, русы!

Здесь было средоточие всей веры, всего упования не только языческого славянства, но даже кельтов-друидов, уничтоженных Цезарем. Еще в XI веке на поклон к его главной святыне, четырехглавому кумиру Святовита, шли пилигримы из далекой, уже два века вроде бы христианской,Чехии. Арконский храм был главным религиозным центром славянского Поморья.

Более 350 лет Аркона была центром сопротивления славян против агрессии христианских Германии-Дании-Польши. Когда, после непрестанной четырехсотлетней борьбы с франкскими, германскими, датскими крестителями, народы балтийских славян один за другим, были порабощены, Аркона стала последним вольным славянским городом чтящим праотеческих Богов. И оставалась таковой, до своего уничтожения и утраты независимости в 1168 году».

«До завтра, мой друг, наступает утро. Увидимся здесь же».

Накануне Ольга покинула Яромира, вернулась в свой Псков. В автобусе, мчавшим её от любимого в родной город, она мучилась неразрешимым вопросом: «нужна ли я ему, заполнит ли Яромир свою жизнь мною, не стану ли я ему обузой на его подвижническом пути?» Ольге казалось, что он, безусловно любя её, одновременно незримо ускользает, будто стремясь в некую непознанную ею высь. Её тянуло к нему. Ольга, дочь полковника, не испугалась, ведь, и бытовых трудностей в его «башне», делила с ним там и дни и ночи. Надеялась раствориться в нём, а его растворить в себе. Однажды поняла, что этого не случится. Как поступить ей теперь? Ответа на этот вопрос найти не могла.