Я, Яромир Гулливер

Сколько раз мы прогуливались тут с Курдаковым, старались ближе к ночи, когда замирает людской гомон и только отдельные горожане, чаще студенты музыкального колледжа, возвращались из Кремля домой, на Торговую сторону. Курдаков знал тут каждый памятник, каждую дорожку, тропу. Мог бродить с закрытыми глазами. Главное, будто, расшифровал это спрессованное веками безмолвие, ощущал вибрации, может, голоса случившихся эпох. Зимой до боли в ладонях терпел прикосновение к заледеневшей кладке храмовых стен. Это место казалось ему таинственным лабиринтом ушедшего времени, туго свернутой спиралью, хранившей драмы и тайны, таившей почти космическую мощь. Храмы на Славне он видел космическими кораблями, готовыми к старту, дат которых мы пока не знаем. Особо близок ему был Спас на Ильине. Очищенный от «балласта» поздних приделов, он первым был готов взмыть в вечность. Видимо, никак не складывался его экипаж. Вспомнил Красноречьева, как тот бился за расчистку наших храмов от прилипших к ним за долгие, ещё дореволюционные годы, хозяйственных приделов, неуместных в таком соседстве архитектурных стилей, уродливых куполов, двускатных, будто для сельских клубов, кровель. Особо был удручен состоянием церкви Никиты Мученика. Курдаков жил тогда рядом, в хмуром, сыром полуподвале. Следуя утром на работу, всегда подходил к его абсиде, касался ладонью и, склонив голову, шептал: «держись, Никита». Ему казалось, что Никита слышит его. Однажды в благодарность написал стихотворение:

"На Мстинской улице моей летят метели,

И сквозь метельное безвременье глядят

Две церкви древние, две ветхие скудели,-

Никита Мученик и Федор Стратилат.

Безумен снег, смятенна ночь, но и в смятенье

Святая стража эта страждет до конца,-

Никита Мученик в мучительном терпенье,

Воитель Федор – с твердой стойкостью бойца.

Не бойся ночи, не сдавайся, обессилев,-

В пустом безвременье не спят, еще хранят

На Мстинской улице моей-мою Россию

Никита Мученик и Федор Стратилат."

Красноречьева он считал почти святым, вернее – осенённым их помощью. Бывал у того в последние годы. Зрелище грустное, будто Меньшиков в Берёзове. Похоже на ссылку, почётом не пахло. В своих творческих полётах тот был открытым, искренним, щедро фонтанировал идеями, моментально воплощал их на бумаге, ни от кого не скрывал. Бери и используй. Вот и попользовались. В своих публикациях даже не постеснялись упомянуть эпизод, когда Красноречьеву отказали в работе над проектом реконструкции церкви Филиппа Апостола и восстановления Никольской, что рядом. Предлог – член партии, а церковь-то действующая. Не надо иметь проницательность герцога Ришелье, чтобы понять подлую подоплёку этого парадокса. Ведь, именно членам партии, как надёжным, «проверенным» кадрам и поручали такие заказы. Именно для этого, для возможности свободно работать, склоняли и принимали в КПСС наиболее талантливых. А сколько до этого Красноречьевым было выполнено аналогичных проектов! Шито белыми нитками, явно кто-то корыстно похлопотал, в итоге – казуистика на грани с издёвкой. Заинтересанты известны. С некоторых пор, похоже, Мастер оказался, в неявной опале, унижен и раздавлен. А реагировал на это как мог, подобно Левше, да, и как многие наши мужики в подобной ситуации.

За этими грустными воспоминаниями Курдакова мы подошли к надвратной башне.

– Знаешь, – сказал он – ведь, именно здесь, на третьем этаже, под колокольней Вечевого колокола жил Полистьев. Десять лет в помещении без воды, канализации и отопления. Вернее, печь он сложил там сам, но не высокая из-за технических ограничений труба дымохода часто при некоторых ветрах задувалась извне, блокируя тягу. Слышал от его друзей той поры, как однажды совпали: его болезнь с температурой под 40, мороз на улице и этот коварный ветер. Попытки обогреть помещение привели к задымлению, невозможности дышать и даже открыть глаза. Пришлось распахнуть окна, температура в комнате опустилась с 10 до 4-х градусов. Через 10 лет такого «счастья», получив скромное жильё в старом фонде тут на Торговой, он спустился последний раз с этого, своего «орлиного гнезда» на костылях. Отказали спина и суставы. Почти год отлёживался пока молодой организм не воспрял.

Он, его труд, уникальные навыки, чутьё реставратора были нужны городу и музею. Только поэтому его до поры подкармливали скромными договорными гонорарами, держали на поводке. В штат не брали, зарплаты не платили. Все же его работодатели той поры жили в благоустроенных тёплых квартирах, носили звания, награды, писали статьи, диссертации и книги, уверенно строили свои карьеры, кто-то имел служебный автомобиль с водителем – «персональный поджопник», как метко определила Инна Собакина, автор знаменитых прежде «Новгородских баек». Что имел тогда он? Только то, что позволяло физически выжить. К примеру – сезонная должность «зимнего» сторожа базы летней экспедиции археологов. Это называется – с «барского плеча».

Может, теми его десятилетними страданиями, так дорого оплачена возможность напитаться чудом, кто-то скажет – Инициацией. Здесь, в этой вертикали Вечевого колокола древнего Новгорода он, не думая об этом, обрёл способность телепортации, кружения по времени. Возможности проникать в глубь веков, возвращаться, соединять разорванные временем связи, смыслы, идеалы. Тут на Дворище он обнаружил некий временнОй портал, воронку, вход в лабиринт вечности. Что-то вроде провала Тенар в болгарских Родопах, куда некогда устремился Орфей для поиска своей Эвридики.

– Подробней тебе смог бы поведать Святой блаженный. Фёдор, что упокоен тут у Георгиевской церкви в 13 веке – сказал Курдаков – этот мальчик был с ним близок, помогал Яромиру в тех странствиях, да, и выручал не раз.

Загадку Дворища одним из первых почувствовал Николай Рерих. Бывал тут не раз. Изучал археологию края. Объехал всю область, тогда – губернию. Завершил тот вояж на Валдае, в удивительном месте бьющего ключа-реки из карстового разлома. Написал очерк- пророчество «Неиспитая чаша». Чета Рерихов были рождены Посвященными, чудесным образом нашли друг друга и прожили долгую наполненную откровениями жизнь. Их мысли и идеи доступны ныне каждому. Кого-то настораживают, кому-то пока не прояснены. Ждут, как неиспитая чаша, приятия раскрытыми, осветленными душами. За этим пока и заминка.

Слова Курдакова о св.Фёдоре не выходили у меня из головы.

Думалось, что история каждого города наполнена преданиями и легендами. Чем древней город, чем отдаленней временной горизонт событий, тем удивительней персонажи и их дела. Сегодня в них остаётся только верить. Хотя, кто-то способен чувствовать сердцем, прикасаться душой. Одна из легенд средневекового Новгорода, о которой расскажет каждый экскурсовод, зафиксирована в житиях русских святых, ведь их участники канонизированы навек. Это Блаж. Николай Кочанов, Хр. ради юродивый и Блаж. Фёдор Новгородский, Хр. ради юродивый. Пересказывать их жития нет смысла, каждый сможет прочесть. Так получилось, что листая том «Русские святые», собранные монахиней Таисией, тот, что посоветовал Курдаков, к своему удивлению я обнаружил подтверждение – действительно, Блаж. Фёдор «погребён у церкви св. Георгия на Торгу (Ярославом дворище). На могиле была воздвигнута часовня. Новгородские купцы всегда считали его своим покровителем». Следов часовни сегодня нет, разве, контуры фундаментов, место это никак не отмечено, да и покровителем той блестящей средневековой купеческой торговли ныне почему-то предлагают св. Параскеву, жившую в турецкой Анатолии.

Со временем, проходя мимо этого места, я ощутил в душе симпатию и какую-то близость с этим святым, представил его еще отроком, мальчиком Федей, потом юношей с чистой распахнутой душой. Он был из богатой семьи, получил хорошее образование, жил тут на Торговой стороне, где-то рядом. Что определило его выбор стать нищим юродивым, раздав после смерти родителей все добро и капиталы? Убежденность, отчаяние неразделенной юношеской любви или что-то другое? Уже не узнать. Жития фиксируют его частые моления в церкви Фёдора Стратилата, тут неподалёку.

Одно из городских поверий советует просить Фёдора Стратилата о помощи в поиске потерянного. Все просто: надо подойти к его абсиде и тихонько попросить. Сработает или нет каждый поймет сам. Бывало помогал. А что считать потерей, тоже решаете сами. Кто-то ищет ключи, колечко или часы. А кто-то, как у Вертинского:

«Самой нежной любви наступает конец,

Бесконечной тоски обрывается пряжа…

Что мне делать с тобой, с собой, наконец,

Как тебя позабыть, дорогая пропажа ? !

Но ответит тебе чей-то голос чужой:

"Он уехал давно, нет и адреса даже…"

И тогда ты заплачешь: "Единственный мой !

Как тебя позабыть, дорогая пропажа ? ! "

Как-то раз Курдаков в одной из поездок по области вспомнил, что в военном Аракчеевском поселении села Медведь, А.К. Толстым было написано стихотворение знакомое всем советским школярам с «Родной речи»:

«Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Темно-голубые?

И о чем звените вы

В день веселый мая,

Средь некошеной травы

Головой качая?…

Возникла идея отметить это, увековечив на памятной доске. Доску сделали, но укрепить на фасаде офицерских казарм тогда не позволили без согласований. Прибили к сосне на ближайшей опушке. «Послали» в Космос.

Вспомнив это, я решился тут на газоне, рядом с контуром часовни, самовольно в темное время тоже установить памятную доску «своему» Фёдору. Простую, укрепив на двух стальных трубах, вбитых в землю. Кто-то счел бы это хулиганством, но, подумал я – святой заступится, как иначе. Тот и заступился, решив как положено «по-божески». Вот уж где промысел! Ровно через неделю именно на этом месте город установил памятный знак добровольцам народного ополчения. Ведь и «мой» Федя тоже был в каком-то смысле добровольцем, избрав свой нелегкий путь, тот, что обозначал божественные контуры человечности своим современникам, может, сегодня и некоторым нам.

В завершении Жития сообщают:

«В первый февральский день 1392 года блаженный Феодор был особенно радостен и светел. «Чему веселишься, Федя?»,– спрашивали горожане, и он отвечал со счастливой улыбкой: «Прощайте меня, далеко ухожу от вас!». К вечеру святой отошел в вечность. Начался отсчёт его нового служения людям— предстательства пред Богом, небесного покровительства».

Считается, что души людей живы пока о них помнят живые. Проходя мимо этого места, я, кажется, каждый раз соприкасаюсь со своим Федором, ощущаю теплые волны. Похоже, один. Но и этого достаточно. Мысленно обращаюсь: «Блаженный Феодор, спасибо за заступничество, моли Бога о нас!»

Однажды святой приснился. О Полистьеве, его странствиях в веках обещал поведать, но прежде просил не забыть добровольцев, тех безымянных, что почти все полегли защищая в 41-м город. Кто помнит о них ныне? – ушли и не вернулись. Они тоже святые. Каждый. И память о них станет достойной поминальной свечой. Полистьев был рожден в 43-м, почти в окопе того Сталинграда, он помнил об этом всегда, трепетно ступая и по этой земле, пропитанной гарью и их кровью.

4. Рождение Яромира

Каждое лето для деревенской молодежи было радостным и помнилось долгие годы как время в заповедном окоеме родного края, любви ближних, надежд и мечтаний о счастье. Валдайская довоенная, смиренная в колхозном укладе, советская деревня раскинулась на раздолье Валдайской возвышенности. Край озерный, текли ещё полноводные и чистые реки, не задушенные бездумным тотальным осушением болот и торфяников – питающих их водных «аккумуляторов». Кругом, куда не глянь – ухоженные поля. Вечером – звон бОтало и приветственный рёв возвращающихся с пастбищ коров, затем, после дойки – звуки гармошки и живого пения. Утром – перекличка петухов. И даже сохранялись традиционные совместные праздники «из прошлого» за общим составным столом на поляне, всегда в дни бывших «престольных» у каждого села. За столом много пели, а после – танцы под аккомпанемент гармониста, обычно кадриль. Парни присматривали невест, да, многие их выбрали уже с детства, ещё в школе или по-соседству. Так было и у Павла. Его Варя жила неподалеку, давно согласилась стать Яковлевой, принять его фамилию, соединить два их рода, не примирившихся, как Монтекки и Капулетти с времен Гражданской и коллективизации. Варя жила с матерью и дедом в небольшой наклонившейся избенке в два окна. Их бывший просторный, рубленный двухэтажный с мезонином дом, построенный еще отцом со своим братом, колхозники определили под деревенский клуб. Отца по очередному, полученному в район «лимиту», расстреляли в Чудово. Там деловито трудились за этим занятием, невесть откуда взявшиеся, «заготовители страха» для светлого будущего страны. Семья Павла коллективизацию приняла, поучаствовали в этом «наведении порядка», да, он и сам недоумевал, разве возможно по другому? Но, вот Варю, ему почему-то постоянно хотелось защищать, оградить от разлома прошлого старших, окутать заботой и нежностью. Шел 38-й год, ему предстояло отслужить три года, повестку получил накануне. Она дождется его, сомнений не было. Не знал он тогда, что окончательно вернется в родную деревню только спустя долгих 8 лет. Вернётся почти один из многих сложивших головы односельчан. Узнает, что Варя с его трёхлетним сыном, которого он так не увидит, погибнет под очередной бомбёжкой в 42 году.

Сейчас же Павел думал только о счастье быть вместе, растить детей, дождаться внуков.

На речке с запрудой работала водяная мельница, поскрипывали жернова. Под навесом рядом с напольными весами стояли мешки с мукой, благоухая свежемолотым зерном и отрубями. Мешки развозили на подводах. И лошади, чуя этот аромат многотысячелетней человеческой цивилизации – аромат сытости, похоже, трудились с удовольствием, будто почти «за так». Тогда этой мукой отоваривали колхозные трудодни, зарплату крестьянам не платили.

У деревенского пожарного пруда было гусиное царство. Гуси бродили и по улицам, агрессивных индюков, бывающих также тут, дети побаивались и сторонились.

На высоких гнёздах без устали выкармливали потомство аисты. После очередного скашивания зерновых они важно, не боясь, вышагивали по стерне, подбирая остатки колосков. Ведь их за это никто «не сажал». А по одной сельской легенде аист ночью, постучав в окно клювом, разбудил жильцов загоревшегося дома и спас им жизни. Подросткам, тогда прививали почтение к этим красивым птицам.

В кузнице стучали молотки. Подковать лошадь, изготовить ободы на тележные колёса, обручи для деревянных бочек, петли на ворота, да и несложный ремонт сельхозтехники – всё это запросто, как и много веков назад. Кузнец оказался местным Кулибиным, изобретателем. В его потёртой коленкоровой тетради были собраны эскизы и описания более 60 собственных «изобретений» (конечно, более точно, рацпредложений). Многие агрегаты стояли уже в металле вдоль забора. Особенно гордился «окучничком», навесным устройством для эффективного механизированного окучивания картофельных ростков на грядах. Из старых списанных агрегатов собрал и вездеход-болотоход для выездов в лес за клюквой. Капот был сделан из старого оцинкованного корыта. Когда-то и он в молодости был гармонистом, но руки стали уже не те. И только изредка вытаскивал из-под кровати завёрнутую в ткань тульскую, ручного изготовления, гармонь, клал себе на колени и ласково гладил шершавыми ладонями. Потом убирал её обратно.

Они с Варей часто забегали и к старой, похоже, давно одинокой соседке. Та всегда угощала томленными в печи сладкими, как цукаты, кусочками свеклы. Эти дольки были словно конфеты-тянучки. В избе на стене висели оправленные в рамки уже выцветшие фотографии ушедших близких. Мерно тикали часы-ходики с гирей в виде еловой шишки на цепочке. На полке печи для очередного ремонта в рядок стояли несколько пар ветхих, сильно выношенных валенок.

Другой сосед – старый Иван был и остался до конца дней верующим. Причём, вызывающе открыто в советское время. Деревенские за глаза звали его Ваня-бог. Только так, немного несуразно, в этом прозвище советские сельчане смогли вербализировать свою растерянность и недоумение перед судьбой этого скромного и одновременно мужественного человека. Оглядываясь назад в то время, понимаешь, что такое его народное имя-метафора не было буквальным, как и у Ахматовой «мой сероглазый король…» не был главой какого-то государства.

В начале коллективизации он, как говорится, «тему просёк…» Сдал всё имущество и скот, но колхозником не стал. Это была плата за веру и убеждения. К счастью, рядом железная дорога между двумя столицами, пошёл туда обходчиком, стрелочником… Ну, а рабочего, как говорили тогда – гегемона, трогать не стали и не «прикопались» ни к одному из семерых детей. Железная дорога стала его спасительным Ковчегом, можно сказать – воплощенным Спасом, укрывшим от разгрома все семейство. Так и прожил, молясь дома, ходил к закрытой тогда церкви Параскевы. Свои взгляды никому не навязывал, не занимался прозелитизмом или миссионерством. Но на лесной дороге, когда мальчишки, соревнуясь в дальности, плевали сквозь зубы, получали от него затрещины: «…ведь и по этой дороге, возможно, ходил Бог…» – говорил он.

В конце мая 41 года его ленинградские внуки приехали в деревню на каникулы. А уже в августе практически сомкнулась блокада Ленинграда, и мальчишки остались у деда с бабушкой. Благо оккупации здесь не случилось. Наступающего сюда на Валдай врага остановили на реке Волховец, в том числе и благодаря военному гению Ивана Даниловича Черняховского. А изменение направления движения противника на столицу через болотистые старорусские ландшафты позволило выиграть дорогое время и на недели отсрочить битву за Москву. Внуки тогда выжили в этой затерянной валдайской деревне.

Павла направили на срочную службу в Киевский военный округ. За три года он стал опытным бойцом, сержантом, наводчиком стрелкового расчета. До демобилизации оставалось всего-то несколько дней. К своей Варе он летел в снах словно на крыльях. Но уже днём 22 июня 41-го, как опытный кадровый воин, Павел встретил врага, вступив в смертельный бой. В этот же день на базе Киевского Особого военного округа был образован Юго-Западный фронт в составе 5-й, 6-й,12-й и 26-й армий.

В ходе приграничных сражений 1941 года войска фронта отражали удары немецкой группы армий «Юг» на юго-западных границах страны. Механизированные корпуса фронта задержали продвижение противника в танковом сражении под Дубно – Луцком – Бродами потеряв много танков, что позволило основным силам фронта выйти из Львовского выступа и избежать окружения.

Во второй половине июля – начале августа вместе с войсками Южного фронта, части фронта всё же попали в окружение под Уманью и Киевом. Наши войска понесли тяжёлые потери. Только в плен попало более 500 тысяч бойцов и командиров. В развернувшемся в конце мая 1942 года встречном контрнаступательном сражении (на чём настоял Сталин вопреки оценкам Генштаба), известном, как битва под Харьковом 1942 года, войска фронта снова попали в окружение и вновь понесли тяжёлые потери, и опять плен для 300 тысяч наших бойцов, гибель всего командования. 12 июля 1942 года Юго-Западный фронт был расформирован. Действовавшие в его составе 9-я, 28-я, 29-я и 57-я армии были переданы Южному фронту, а 21-я армия, пополненная новобранцами очередного года рождения и 8-я воздушная армия —Сталинградскому фронту. Так, чудом выжив, Павел Яковлев – Валдайский «шлемоносец» оказался в Сталинграде, став одним из символов его героической несгибаемой обороны.

Начало войны встретили недоумённо и тревожно по всей стране. Мария, будущая мать нашего Яромира, жила в одной из среднерусских деревень. К ней сватался красивый парень из районного центра, грамотный – то ли счетовод, то ли бухгалтер. Она была статная, ладная, многие засматривались. Но тот почему-то сразу стал люб. Уже распланировала их совместную жизнь, судьбу, ждала счастья. Не будем выдумывать, что произошло в их, да и в других селеньях страны 22 июня 1941 года. Лучше курчанина Евгения Носова, фронтовика и замечательного писателя, не изложить:

«Раскидывая оборванные ромашки и головки клевера, мерин с Давыдко верхом влетел на стан и, загнанно пышкая боками, осел на зад. Распахнутая его пасть была набита желтой пеной. Посыльный, пепельно-серый то ли от пыли, то ли от усталости, шмякнув о землю пустую торбу, сорванно, безголосо выдохнул:

– Война!

Давыдко обмякло сполз с лошади, схватил чей-то глиняный кувшин, жадными глотками, изнутри распиравшими его тощую шею, словно брезентовый шланг, принялся тянуть воду. Обступившие мужики и бабы молча, отчужденно глядели на него, не узнавая, как на чужого, побывавшего где-то там, в ином бытии, откуда он воротился вот таким неузнаваемым и чужим.

С реки, подхватив раскиданные рубахи и майки, примчались ребятишки и, пробравшись в круг своих отцов и матерей, притихшие и настороженные, вопрошающе уставились на Давыдку. Сергунок тоже прилепился к отцу, и Касьян прижал его к себе, укрыв хрупкое горячее тельце сложенными крест-накрест руками.

Давыдко отшвырнул кувшин, тупо расколовшийся о землю, и, ни на кого не глядя, не осмеливаясь никому посмотреть в лицо, будто сам виноватый в случившемся, запаленно повторил еще раз:

– Война, братцы!

Но и теперь никто и ничего не ответил Давыдке и не стронулся с места.

– Да с кем война-то? Ты толком скажи!

– С кем, с кем…– Давыдко картузом вытер на висках грязные подтеки.– С германцем, вот с кем!

– Погоди, погоди! Как это с германцем? – продолжал строго допытывать Иван Дронов.– Какая война с германцем, когда мы с им мир подписали? Не может того быть! И в газете о том сказано. Я сам читал. Ты откуда взял-то? За такие слова, знаешь… Народ мне смущать.

– Поди, кто сболтнул,– снова загалдели бабы,– а он подхватил, нате вам: война! Ни с того, ни с сего.

Пожарная тревожная рельса все еще надсадно гудела. Полуметровая ее культя была подвешена перед конторой на специальной опоре, покрашенной, как и сама контора, в зеленую краску. Звонить по обыденности строго-настрого возбранялось, и лишь однажды был подан голос, когда от грозы занялась овчарня. В остальное же время обрубок обвязывали мешковиной, чтобы не шкодили ребятишки. Конторский сторож Никита, которому в едином лице предписано право оголять набат по особому Прошкиному указанию, сегодня, поди, давно уже отбил руки, и теперь, пользуясь случаем и всеобщей сумятицей, в рельсу поочередно трезвонили пацаны, отнимая друг у друга толстый тележный шкворень. Били просто так, для собственной мальчишеской утехи, еще не очень-то понимая, что произошло и по какой нужде скликали они своих матерей и отцов.

Люди, тесня друг друга, плотным валом обложили контору. Крепко разило потом, разгоряченными бегом телами. Касьян, припозднившийся из-за Натахи и приспевший чуть ли не последним из косарей, начал проталкиваться в первый ряд, смиряя дыхание и машинально сдергивая картуз. Высунулся и ничего такого особенного не увидел: на верхней ступеньке крыльца, уронив голову в серой коверкотовой, закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел Прошка-председатeль, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные, закочуренные сухостью сапоги.

Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ – с бураков, скотного двора, Афоня-кузнец с молотобойцем и даже самые что ни на есть запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, проплелись, приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу. И подходя, пополняя толпу, подчиняясь всеобщей напряженной, скрученной в тугую пружину тишине, люди примолкали и сами и непроизвольно никли обнаженными головами.

А Прошка-председатель все так и сидел, ничего не объявляя и ни на кого не глядя. Из-под насунутой кепки виден был один лишь подбородок, время от времени приходивший в движение, когда председатель принимался тискать зубы. Касьян думал поначалу, потому Прошка молчит, что выжидает время, пока соберутся все. Но вот и ждать больше некого, люди были в сборе до последней души.

Наконец, будто хворый, будто с разломленной поясницей, Прошка утружденно, по-стариковски приподнялся, придерживаясь рукой за стояк. И вдруг, увидев возле рельса ребятишек, сразу же пришел в себя, налился гневом:

– А ну, хватит! Хватит балабонить! Нашли, понимаешь, игрушку. Никита! Завяжи колокол!

И как бы только теперь увидев и всех остальных, уже тихо, устало проговорил, будто итожа свои недавние думы:

– Ну, значит, такое вот дело… Война… Война… товарищи.

От этого чужого леденящего слова люди задвигались, запереминались на месте, проталкивая в себе его колючий, кровенящий душу смысл. Старики сдержанно запокашливали, ощупывая и куделя бороды. Старушки, сбившиеся в свою особую кучку, белевшую в стороне платочками, торопливо зачастили перед собой щепотками.

– Нынче утром, стало быть, напали на нас… В четыре часа… Чего остерегались, то и случилось… Так что такое вот известие.