bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
8 из 9

За окном совсем рассвело, наступал новый прекрасный зимний день, ясный и лучезарный. От потоков прошлого, медленно захлестывавших его по мере того, как он заново открывал для себя окружающие предметы, ему стало дурно, и он вышел на воздух. Дом великолепно смотрелся в утреннем свете, стены из золотистого известняка сверкали на ярком зимнем солнце, но все-таки было очень холодно. Ему не хотелось возвращаться к себе, не так сразу, и он направился в комнату Сесиль, там хоть будет не так тяжело. Он знал, что она не рассердится, ей никогда и скрывать-то было особенно нечего, это вообще ей несвойственно.


У нее вместо “Нирваны” был Radiohead; вместо “Матрицы” – “Властелин колец”. Она старше его всего на два года, но этим вполне объясняется разница вкусов, тогда все еще менялось достаточно стремительно, не так стремительно, конечно, как в шестидесятые годы или даже в семидесятые, замедление и обездвижение Запада, прелюдия к его уничтожению, развивались постепенно. Он больше не слушал “Нирвану”, но подозревал, что Сесиль все еще, время от времени, слушает старые композиции Radiohead, и тут он внезапно вспомнил Эрве в возрасте двадцати лет, в тот момент, когда они с Сесиль познакомились. Он тоже был фанатом “Властелина колец”, даже упертым фанатом, и знал некоторые фрагменты фильмов наизусть, в частности тот, где открываются Черные врата, прямо перед финальной битвой. И еще он вспомнил, как Эрве, став перед ними столбом, шпарил наизусть речь Арагорна, сына Араторна. Начал он с того, как Арагорн, подойдя к вратам в сопровождении Гэндальфа, Леголаса и Гимли, своих верных соратников, громким голосом бросает последний, благородный рыцарский вызов:

Пусть силы Черной Страны выходят на бой,Да свершится над ними справедливый суд[19].

Врата действительно открылись, исторгнув в долину несметные полчища темных сил – они значительно превосходили их по численности, и ужас обуял войска Гондора. Арагорн и его спутники отступили, а затем он обратился к своим солдатам, и это воззвание Арагорна, безусловно, один из самых прекрасных моментов фильма:

Сыны Гондора, Рохана, мои братья!

Я вижу в ваших глазах тот же страх, который сжимал мое сердце. Возможно, наступит день, когда мужество оставит род людей и мы предадим друзей и разорвем все узы дружбы.

Но только не сегодня!

Эрве повторял последнюю фразу по-английски, иначе никак нельзя передать интонацию Вигго Мортенсена, осознавшего, что битва хоть и обречена, но необходима, его отчаянное упорство, его мужество: BUT IT IS NOT THIS DAY!


Почему Поль так хорошо запомнил эту сцену, притом что к нему лично это не имело никакого отношения? Наверняка потому, что именно в ту минуту он понял, что его младшая сестра на глазах влюбляется в Эрве. Сам он еще никогда не влюблялся, хотя и переспал к тому моменту с полудюжиной девиц, они были ему симпатичны, не более того, но тут он увидел, какая откровенная, мощная сила бьется во взглядах, которые его сестра бросает на Эрве, неведомая ему сила.

Может быть, придет час волков, когда треснут щиты и настанет закат Эпохи Людей. Но только не сегодня! BUT IT IS NOT THIS DAY!

Сегодня мы сразимся! За все, что вы любите на этой славной земле.

И снова Эрве продекламировал оригинальную версию, перевод был неплохой, но все-таки в подметки не годился английскому тексту By all that you hold dear on this good earth. И наконец, прозвучали последние слова, призыв к оружию:

Зову вас на бой, люди Запада!

Эрве, разумеется, состоял в “Блоке идентичности” в то время и считал, что силы Мордора вполне олицетворяют мусульман, Реконкиста в Европе еще не началась, но своим фильмом уже обзавелась, наверняка именно такой и была его картина мира. Интересно, участвовал ли он в откровенно незаконных или насильственных действиях. Поль так не думал, ну, то есть сомневался, Сесиль, вероятно, все знала, но он не стал задавать ей вопросов. В любом случае нотариальные штудии слегка охладили его пыл. Ну, может, не совсем, в Эрве все еще ощущалось какое-то странное бунтарство, что-то не до конца прирученное, трудно поддающееся определению. Отец всегда его любил, зять его не разочаровал, и свадьбу отпраздновали пышно, с повозками, катящими по холмам Божоле и прочими подобными затеями, совершенно несоразмерными его жалованью. Отец всегда предпочитал Сесиль, вот в чем дело, Сесиль с детства была его любимицей, и, в сущности, Поль ничего не мог на это возразить: Сесиль и впрямь достойна предпочтения просто потому, что является человеческим существом лучшего качества[20].


Теперь ситуация внезапно перевернулась, отец очутился в положении ребенка, а то и младенца, но Сесиль справится с этой ситуацией, она же в самом расцвете сил, и ее с толку не собьешь, Поль был уверен, что отец никогда не окажется в ситуации бедных старушек, которые часами плавают в собственной моче и дерьме, дожидаясь, пока медсестра или санитарка подобрее прочих зайдет поменять им подгузник. При мысли о том, какая участь ожидала бы отца, не будь рядом Сесиль и Мадлен, Поль впал в некоторое уныние и решил прогуляться по виноградникам. Виноградники в это время года вообще-то не бог весть что: жалкие, скрученные, почерневшие штуковины, довольно уродливые, пытающиеся пережить зиму, сохранив свое нутро; сейчас ну никак нельзя было вообразить, что из этих мерзких загогулин впоследствии родится вино, все-таки странно устроен мир, думал Поль, петляя между лозами. Если Сесиль права и Бог действительно есть, то он мог бы поделиться своими планами, Бог – скверный пиарщик, такое дилетантство неприемлемо в профессиональной среде.

4

На Рождество в больнице было полно народу, что неудивительно, для большинства посетителей это ежегодный праздник человеколюбия, правда, их ненадолго хватит, максимум до завтра, а скорее всего, просто до вечера. Медсестра, та же, что и накануне (может, она дежурит все праздники?), выглядела усталой, но компетентность и доброжелательность ей не изменили. Дверь в палату была закрыта.

– Санитарки его моют, – сказала она, – это займет минут пятнадцать.

Мадлен принесла отцу в подарок коробку сигар “Золотая медаль № 1”. Поль помнил эти длинные, довольно тонкие сигары, panatelas, отец всегда с трудом доставал их, они производились на небольшой малоизвестной фабрике “Ла Глория Кубана”, он считал их лучшими сигарами в мире, гораздо лучше, чем “Кохиба” и “Партагас”.

– Я, разумеется, просто ему их покажу и дам понюхать, не оставлять же их в больнице, – сказала Мадлен; очевидно, она не слишком доверяла здешнему персоналу.

В этом удивительном подарке был свой смысл, потому что сенсорные способности отца, включая обоняние, полностью восстановились. По крайней мере, он мог видеть, медсестра авторитетно это заявила, и узнавать то, что видит. Он также понимал обращенные к нему слова, Сесиль, во всяком случае, ничуть в этом не сомневалась и пустилась в долгое повествование о том, как они провели сочельник, как вся деревня справлялась о его здоровье, она описала рождественское меню и подарок, который они преподнесли Полю; она рассказала и об Эрве, не уточнив, правда, что он сидит без работы. Поль слушал сестру вполуха и внезапно решился.

– Можешь оставить нас? – попросил он. – Можешь оставить нас на минутку?

Она ответила, что да, конечно, и сразу же вышла вместе с Мадлен. Он сделал глубокий вдох, посмотрел отцу прямо в глаза и заговорил. Он ничего специально не планировал, ничего особенного, ему казалось, что он несется вниз по склону, и все так же, не отрываясь, смотрел на отца, глаза в глаза. Прежде всего, он завел речь о Брюно, ему это было важно. Он говорил о нем долго, упомянул предстоящие президентские выборы, а также странные сообщения, заполонившие интернет-сайты по всему миру, полагая, что отец, будучи в прошлом агентом ГУВБ, может этим заинтересоваться. Он говорил о Прюданс, что, как выяснилось, сложнее всего, отец всегда недолюбливал Прюданс, Поль это знал, пусть даже он почти никогда не высказывался по этому поводу. Только однажды, всего один раз, поздно ночью (почему вдруг они оба бодрствовали в три часа ночи? всего не упомнишь), он вдруг выдал: “Я не уверен, что эта женщина тебе подходит. – И тут же прибавил: – Впрочем, я не уверен и в том, что тебе подходит ЭНА. В данный момент я не вполне понимаю, какое направление ты собираешься задать своей жизни. Но это, конечно же, твоя жизнь”.

Ну и под конец Поль сказал, что сожалеет, что у него нет детей, и испытал настоящий шок, услышав эти слова из своих уст, потому что он никогда себе в этом не признавался, более того, это у него вырвалось совершенно случайно, он-то всегда был убежден в обратном. Он никогда не разговаривал с отцом по душам, когда тот был в здравом уме и твердой памяти, и ему этого очень не хватало на разных этапах его жизни. Он пытался, и не раз, но у него ничего не получалось. Сейчас отец сидел с благоговейно застывшим выражением лица, устремив взгляд на неопределенную точку в пространстве, он витал в иных пределах, в нем явно появилось что-то от призрака, да и от оракула тоже.

Он говорил еще долго и вышел из палаты в состоянии крайнего душевного смятения. Сесиль и Мадлен уже не было в коридоре, зато он тут же наткнулся на медсестру. Она озабоченно взглянула на него.

– Вам нехорошо? Вы… – начала она. – Трудно вам пришлось? – Ну разумеется, подумал Поль, она, наверное, привыкла, что у людей крыша едет после посещения родителей, братьев или детей в таком состоянии, для нее все это в порядке вещей. – Может, передохнете в свободной палате?

Он ответил, что нет, что сейчас придет в себя. На самом деле он вовсе не был в этом уверен.

– Знаете, ведь ваш папа недолго пробудет с нами… – сказала она еще любезнее. – У вас же в понедельник назначена встреча с главврачом, да? – Поль кивнул. – Он вышел из комы, но у него есть только элементы сознания; думаю, ему попытаются найти место в отделении ХВС-СМС.

– Что такое ХВС-СМС?

– ХВС – это хроническое вегетативное состояние, в котором сейчас находится ваш папа: никаких реакций, никакого взаимодействия с миром. СМС – состояние минимального сознания, когда пациент начинает немного реагировать и совершать осознанные движения, обычно все начинается с глаз. Я несколько лет проработала в ХВС-СМС; мне там понравилось, как правило, им заведуют хорошие люди, они стараются уделить внимание каждому пациенту. Нам сложнее, у нас тут неотложная помощь, интенсивная терапия, пациенты не задерживаются надолго, мы не успеваем узнать их поближе. Я уверена, что ваш папа очень интересный человек.

Она, надо отметить, не сказала “был”; да и вообще, откуда ей знать?

– У него интересное лицо, на мой взгляд, красивое лицо. Кстати, вы ужасно на него похожи.

Что она имеет в виду? Уж не клеит ли она его? А что, вполне себе красотка, лет двадцати пяти – тридцати, со светло-русыми, слегка вьющимися растрепанными волосами, да и фигура у нее что надо, больничный халат выгодно ее подчеркивает, но в остальном она явно не в себе, судя по ее нервным жестам, ей не терпится закурить, видимо, она чем-то озабочена, курение – верный признак, он сам стал курить гораздо больше после того, как отца разбил инсульт, особенно когда собирался к нему в больницу. Может, у нее с бойфрендом проблемы и она в нем не уверена? И поэтому ищет себе преданного, остепенившегося сорокалетнего мужика, то есть кого-то вроде него? Что за чушь в голову лезет, пора найти Сесиль.

– Ваша сестра, по-моему, спустилась в кафетерий с подругой вашего папы, – сказала она, словно прочла его мысли.

Он попрощался, подумав при этом, что отец старше Мадлен лет на двадцать – двадцать пять и что он-то на его месте уж точно бы сейчас своего не упустил; по мере того, как он спускался по лестнице в кафетерий, его все сильнее охватывало ощущение, что он полный мудак.

На столике перед Мадлен и Сесиль стояли тарелки с ломтиками яблочного клафути и бутылки с минералкой. К ним присоединился Эрве с хот-догом и пивом. Сесиль, видимо, ждала Поля, и, увидев, как он входит в зал, не спускала с него глаз, пока он шел к ним.

– Тебе явно было что сказать папе… – заметила она, когда он сел.

– В смысле?

– Ты провел с ним больше двух часов… – В ее голосе не прозвучало упрека, она была просто заинтригована. – Ну, я уверена, что ты поступил правильно, я уверена, что тебе это было необходимо, а уж ему и подавно. Пошли с ним попрощаемся – и домой. У нас назначена встреча с главврачом на девять утра в понедельник.

5

В субботу утром погода испортилась, но Поль любил эти пейзажи ничуть не меньше, когда их застилал туман, и долго гулял по холмам и виноградникам. Вернувшись, он позвонил Брюно и объяснил ему ситуацию; как он и ожидал, тот вовсе не возражал против его недельного отпуска. Ничего важного прямо сейчас не произойдет, а вот в начале января им будет чем заняться, дольше тянуть нельзя; президент, вероятно, намекнет о преемнике в своем новогоднем обращении, все может быть. Кстати, видео с постановочным обезглавливанием Брюно отовсюду исчезло, его уже нельзя отыскать в сети – Мартен-Рено сдержал свое обещание.

Он звонил ему из зимнего сада, небольшого восьмиугольного помещения со стеклянными стенами, уставленного фикусами, бегониями, гибискусами и другими более или менее тропическими растениями, названия которых он не знал. Тут можно было выпить кофе за маленьким инкрустированным столиком и насладиться великолепным видом на окрестный пейзаж. Брюно “ничего особенного на Рождество не делал”. Значит, он ошибся: Брюно не увиделся с детьми, не попытался наладить отношения с женой. И надо полагать, уже не попытается, никогда впредь не заговорит об этом, вообще люди редко объявляют о предстоящем разводе. А ему хорошо бы развестись побыстрее, до того, как избирательная кампания запустится по-настоящему, но уже, вероятно, слишком поздно; Поль не стал затрагивать эту тему. Разъединившись, он вдруг почувствовал себя ужасно одиноко. И даже подумал, не позвонить ли Прюданс, она уже наверняка вернулась со своего саббатического уикенда, так, что ли, это называется? Но почему-то удержался в последний момент.

Мадлен и Сесиль приехали к полудню. После обеда показалось солнце, постепенно рассеивая туман. Мадлен объявила, что собирается покататься на велосипеде, она любила кататься на велосипеде летом и зимой, в окрестностях было несколько невысоких перевалов, не то чтобы очень сложных перевалов, но все же. “Ваш отец часто меня сопровождал, – сказала она Полю, – он хорошо вкручивал для человека его возраста”. Он непонимающе посмотрел на нее, но тут же вспомнил, что велосипедисты-любители говорят “вкручивать” вместо “кататься”; это тесное братство, объединенное общими ценностями и устоявшимися ритуалами. Он и не подозревал, что отец проводил свой досуг таким образом, и почувствовал, как в нем растет восхищение подобной включенностью в социальную жизнь. Видимо, иногда конец жизни бывает не совсем уж несчастливым, подумал он, удивительное дело. Мадлен понемногу начала с ним разговаривать и уже не так робела в его присутствии. Увидев, как она возвращается в велосипедной майке и шортах, плотно облегающих ее формы, Поль внезапно поверил, что у них с отцом все еще была сексуальная жизнь, по крайней мере до его инсульта.

Почему он сам за десять лет не переспал ни с одной женщиной после разлада с Прюданс? Потому что профессиональная жизнь не располагает к такого рода занятиям, ответил он сам себе поначалу. Но через несколько секунд осознал, что это всего лишь отговорка, некоторые его коллеги – очень немногие, конечно, но все же – по-прежнему вели активную половую жизнь. Воспоминания о самом процессе у него еще сохранились, такое не забывается, совсем как езда на велосипеде, подумал он немного невпопад, когда Мадлен вышла из комнаты, а вот необходимые прелюдии, к нему ведущие, показались ему чрезвычайно далекими и фантасмагорическими, скорее из области преданий либо из прошлой жизни.

В конце дня он столкнулся с Эрве, и тот предложил выпить перед ужином. Он сразу согласился, он всегда рад был выпить, даже слишком рад, и это принимало угрожающие масштабы, никотин и алкоголь, возможно, быстро его прикончат, так что проблема конца жизни отпадет сама собой. Эрве тоже гулял все утро и кое с кем пообщался, его еще тут узнавали, короче, ему очень нравились эти места, он уже прикидывал, не перебраться ли сюда им с Сесиль. Он родился в Денене, его родители родились в Денене, он никогда не покидал Нор-Па-де-Кале, но пора признать очевидное: Нор-Па-де-Кале – это отстой, у него нет шансов найти работу в Нор-Па-де-Кале, а вот здесь, кто знает, вдруг что-то и подвернется. И потом, дочки выросли, у них теперь своя жизнь, сказал он с ноткой печали в голосе. Любопытно, подумал Поль, что поделывают его племянницы, он не видел их уже лет шесть-семь, есть ли у них “молодой человек”, если так еще говорят, впрочем, их отец, надо думать, ничего о них не знает. Во всяком случае, Сесиль вроде бы почти нашла работу, продолжал Эрве, работу кухарки на дому, она посмотрела в интернете – в Лионе довольно много предложений, и ее точно возьмут, она всегда хорошо готовила, можно не волноваться. Поль понятия не имел, что существует такая работа; Эрве тоже узнал о ней только сейчас. Буржуа, ну, в общем, состоятельные люди, хотят, допустим, пригласить друзей к себе на ужин, а готовить не умеют, тогда они нанимают повара. А состоятельных людей в Лионе хватает, не то что в Валансьене или Денене.

От всего этого Поль впал в тоску и пошел спать сразу после ужина. Он очутился на первом этаже огромного обветшавшего здания в компании женщины из народа, средних лет, с круглым лицом и крепкими руками и ногами. Надо сказать, что во сне он тоже был выходцем из самого что ни на есть обнищавшего пролетариата и разговаривал с женщиной о том, что на верхние этажи, предоставленные высшим слоям общества, им путь заказан. Затем появился молодой отважный парень с иссиня-черными волосами, возможно, корсар или бывший корсар. Верхние этажи на самом деле охраняются кое-как, сообщил он, да и встреча с охранниками реальной опасности не представляет. Он говорил уверенно, словно мотался туда-сюда каждый божий день. Тогда они пошли наверх, но на каждой лестничной площадке им приходилось перепрыгивать через груды беспорядочно сваленных чемоданов, между которыми зияли дыры, что было как раз опасно, а молодой человек куда-то испарился, и Поль вынужден был взять на себя роль проводника.

В итоге они добрались до последнего, самого опасного этажа, на этот раз им предстояло пересечь большое пустое пространство. Поль успешно его перепрыгнул и тут же обернулся, чтобы помочь своей спутнице, но бабу из народа сменила молодая, динамичная и современная особа с ухоженной кожей из дирекции по маркетингу. С ней было двое маленьких детей. Не заботясь о собственной безопасности, Поль протянул ей руку через провал, но его все-таки сбила с толку эта подмена. Когда она успешно выполнила прыжок, настала очередь старшего ребенка, но тут пустое пространство сократилось, и, соответственно, снизилась и опасность прыжка. Наконец настал черед младшего, и тут Поль с отвращением обнаружил, что пустое пространство куда-то делось, уступив место слегка покатому паркету, по которому ребенок мог легко проползти на четвереньках. Однако по настоянию матери он скрепя сердце похвалил младенца, который в это мгновение обернулся собакой, хорошенькой собачонкой, беленькой и чистенькой.

Последний лестничный пролет вел, как оказалось, в курортную зону, на огромный бескрайний пляж, запруженный, к сожалению, толпой любителей спортивного отдыха, шумных и вульгарных. Они, судя по всему, прекрасно проводили время, то и дело испускали какие-то животные крики, притом что небо затянули большие темные тучи, на море поднялись волны да и заметно похолодало. Ему пришлось пройти не один километр, чтобы наконец вырваться из толпы отдыхающих, внизу перед ним простиралась долина, по ней тек почти пересохший ручей и впадал в океан. Долину окружали довольно крутые стены из больших шершавых бетонных блоков. Он бросился в пустоту и замер в нескольких сантиметрах от земли, потом стал вращаться против часовой стрелки, по-прежнему держась чуть выше стены; этот полет принес ему невероятное облегчение. На мостике, перекинутом через высохший ручей, стоял молодой человек с напряженным лицом, явно ожидая разгадки, и наблюдал за ним с выражением почтительного восхищения. Тогда Поль выпрямился в воздухе и объяснил ему, как мог, механизм вращения в состоянии невесомости, но вскоре вынужден был с ним распрощаться и направился в стеклянный дом, средоточие курортной суеты. Этот особняк стоял посреди ухоженного французского парка, отличавшегося одним любопытным свойством: внутри толклись исключительно любители спортивного отдыха, шумные и вульгарные, но стоило им выйти наружу, как они превращались в веселых белых собачек. В тот момент, когда Поль осознал идентичность этих двух превращений, он понял, что стеклянный особняк всего лишь иная ипостась огромного обветшавшего здания, откуда он недавно вырвался. Он снова почувствовал сильнейшее отвращение и тут вдруг перенесся в просторное горное шале, оказавшись на этот раз в компании австрийской школьной учительницы, которая, он точно это знал, через несколько часов станет его любовницей, еще до наступления ночи. Они проникли в шале тайком и сели поесть, чтобы набраться сил. Погода не изменилась, небо затянули тучи, чувствовалось, что оно сейчас совсем почернеет, воздух отяжелел от снега; они огорчились, по идее, они ехали сюда за солнцем. С ними был отец Поля, но они догадывались, что в отличие от них он тут живет постоянно и уже с этим смирился, ему даже нравится. Огромный дом, мебель из темного дерева, печальная гора, короткие морозные дни: можно не сомневаться, он проведет тут всю оставшуюся жизнь, ему и в голову не придет жить где-то еще. Незаконность их пребывания в шале оказалась несущественной деталью, поскольку хозяева уехали в путешествие и больше сюда не вернутся. Австрийская школьная учительница куда-то делась, Поль понимал, что она уже никогда не станет его любовницей, что он тоже застрянет в этом доме вместе с отцом до конца своих дней.


В утренние часы окрестный сельский пейзаж утопал в густом тумане. Когда он зашел на кухню, где был накрыт завтрак, Сесиль спросила, не хочет ли он пойти с ними к мессе. Нет, вряд ли, две мессы в неделю – пожалуй, перебор для неверующего, ну, агностика, отговорился Поль. Он добавил, правда, что рождественская служба ему “очень понравилась”, понимая, что смысла в его словах немного. Вместо мессы он пошел прогуляться. Выйдя за порог, он двинулся сквозь осязаемую молочно-белую массу, в нескольких метрах перед ним – уже в двух-трех метрах, если точнее, – ничего не было видно, нереальное ощущение, но, пожалуй, приятное, он шагал так еще четверть часа, пока наконец не испугался, что еще немного, и он точно заблудится. Тогда он повернул обратно к дому и наткнулся на него чисто случайно, как ему показалось. Он снял с крючка ключ и направился в кабинет отца, он не заглядывал туда уже лет двадцать, а то и больше, вообще-то Поль всего раз в жизни заходил внутрь, в тот знаменательный день, когда отец решил что-то объяснить ему про свою работу. Это произошло ровно тридцать лет назад, почти день в день – для такого разговора отец выбрал первое января. При этом он все прекрасно помнил и сейчас понял, что обстановка тут почти не изменилась – добавились разве что компьютер и принтер, и все. На книжных полках стояло несколько справочных изданий – профессиональные адресные книги и тематические атласы минеральных и гидрографических ресурсов планеты. Отдельно на верхней полке виднелись папки – вероятно, те самые, о которых ему говорил Мартен-Рено. Пять картонных папок, ничего особенного на первый взгляд. Вот, значит, где хранятся загадочные данные, над которыми размышлял отец до самых последних дней. Ему не хотелось их открывать – все равно он ничего не поймет. Он тщательно запер за собой дверь, вернулся в главный дом, повесил ключ обратно на стойку и взял другой.

Бывший амбар, служивший его матери мастерской, – совсем другое дело, он заходил туда время от времени, без особого удовольствия, когда надо было позвать ее к столу, под конец она совершенно забросила хозяйство, и все заботы по дому взяла на себя Сесиль. Проведя большую часть своей профессиональной жизни за реставрацией гаргулий и химер в многочисленных церквях, аббатствах, базиликах и соборах Франции, она чуть ли не в сорок пять лет решила посвятить себя художественному творчеству и утратила всякий интерес к домашнему очагу. Стену слева от входа оформила другая художница, знакомая матери, Поль помнил ее, она у них останавливалась, та еще уродина, высокая и худая, она почти не открывала рта, зато воспылала страстью к местным камням, золотистому известняку, столь характерному для Божоле. Она работала с тяжелыми крупными камнями, из которых сложены стены амбара, сантиметров двадцать высотой. На каждом из них она вырезала человеческие лица, выражавшие то испуг, то ненависть, иногда на грани агонии, гораздо реже усмехающиеся или язвительные. Получилось впечатляющее, весьма выразительное произведение, и от страданий, исходивших от этой стены, перехватывало дыхание. А вот скульптуры матери – многие из них так и лежали в амбаре – Поль не любил, никогда не любил. Готические фигуры, на реставрацию которых она потратила большую часть жизни, несомненно, оказали на нее влияние, в основном она создавала фантастических существ, чудовищных полуживотных-полулюдей, довольно-таки непристойных, с несоразмерными вульвами и пенисами, как у некоторых гаргулий, но в ее манере чувствовалась какая-то искусственность, надуманность, ее творения напоминали не столько средневековые изваяния, сколько мангу, впрочем, не исключено, что это он ничего не смыслит в искусстве, он никогда не интересовался японскими комиксами, которые, между прочим, многие ценят очень высоко; работы его матери имели, конечно, определенный успех, но особо не котировались, некоторые из них все же покупали ФРАКи[21] и региональные советы, иногда для оформления кольцевых развязок, в специализированных журналах появилось несколько статей о ней, и благодаря одной такой статье – на самом деле это самый страшный упрек, который можно было бы адресовать матери и ее работам, – его брат Орельен познакомился со своей будущей женой. Инди, в то время сравнительно молодая журналистка – если вообще журналистка бывает молодой, – написала весьма хвалебную, даже восторженную статью, творчество его матери было представлено в ней самым ярким примером новой феминистской скульптуры – но в данном случае мы имели дело с дифференциальным феминизмом, диким и сексуальным, сродни движению ведьм. Такого направления в искусстве не существовало, она придумала его специально для статьи, которая, впрочем, читалась не без удовольствия, эта сучка владела пером, как говорится, и вскоре, кстати, ушла из этого второсортного художественного журнала в раздел “Общество” крупного левоцентристского news magazine. Надо сказать, она искренне восхищалась его матерью, и это было, пожалуй, единственным искренним чувством в ее поступках, Поль никогда не верил в любовь этой женщины к Орельену, ни секунды не верил, такая женщина уж точно не могла полюбить Орельена, эта женщина ненавидела слабаков, а Орельен – слабак, всю жизнь был слабаком, он благоговел перед матерью, сам будучи не в состоянии каким-либо образом утвердиться в жизни или вообще просто жить, Инди, само собой, ничего не стоило превратить его в подкаблучника, но все же это недостаточно веская причина, чтобы выйти замуж, и тут возникали вопросы. Возможно, она надеялась, что цены на произведения их матери взлетят до заоблачных высот и в будущем ей перепадет что-нибудь от доставшегося Орельену вполне приличного наследства, да, наверняка так оно и есть, на это она и рассчитывала, с такой дуры станется. Расчеты не оправдались, цены на скульптуры матери оставались на достаточно разумном, респектабельном уровне, но поводов прыгать до потолка от радости не наблюдалось. Поэтому Инди начала проявлять некоторые признаки разочарования, что выражалось во все более пренебрежительном отношении к мужу.

На страницу:
8 из 9