Уничтожить

Они уже проезжали пригороды Лиона; пробки на дорогах грозили затянуться до бесконечности. Эрве вел машину спокойно, казалось, в это утро ничто не способно вывести его из себя. На небе не было ни облачка, даже туман рассеялся.

Когда они припарковались на больничной стоянке, Мадлен повернулась к нему.

– Вам лучше побыть с ним наедине, – сказала она.

Старший сын – это важно, считала она, этим нельзя пренебрегать, она, вероятно, уже никогда не сможет относиться к нему иначе как с робким уважением.

– Сесиль, пошли со мной! – позвал Поль сестру неожиданно для самого себя отчаянным, почти умоляющим тоном. Только теперь он понял, что боится.

2

Отца успели уже перевести в другую палату, более того, на другой этаж, это первое, что узнал Поль, зайдя на рецепцию больничного комплекса.

– Обычное дело, ему же теперь не нужна реанимация, – сказала Сесиль. – Я говорила утром с главврачом. Ее сейчас нет, ей пришлось уйти сегодня пораньше, но она примет нас в понедельник, у нее не будет отпуска между Рождеством и Новым годом. Сможешь приехать в понедельник?

Поль понятия не имел, разберемся, ответил он, сейчас это не самое главное. Скорее всего да, тут же подумал он: с понедельника 28-го по четверг 31-е продлится очередная четырехдневная рабочая неделя, так называемое перемирие кондитеров[16]. Брюно, несомненно, засядет в офисе, он не припоминал, чтобы Брюно вообще когда-либо брал отпуск, но никаких встреч у него не назначено, так что Поль ему не понадобится, он предпочтет в одиночестве корпеть над бумагами, и будет ему счастье. Работа отвлекает, подумал Поль. Медсестра, за которой они шли по коридору, шагала быстро, не пройдет и минуты, как он снова увидится с отцом, его сердце билось все сильнее, волна ужаса накрыла его, и уже у самых дверей палаты у него чуть ноги не подкосились.

Он поразился произошедшим переменам: Эдуар полусидел в постели, опираясь на две подушки. Из его горла уже не торчала трубка, убрали и шумный аппарат. Не было больше ни капельницы, ни электродов, прикрепленных к черепу. Перед ним снова был его отец, с серьезным, даже строгим лицом, а главное, широко открыв глаза, он пристально смотрел прямо перед собой неподвижным немигающим взглядом.

– Естественная вентиляция легких возобновилась, он уже не нуждается в ИВЛ. Именно этот аппарат обычно так впечатляет родственников, – заметила медсестра.

Застыв на месте, Поль вглядывался в глаза отца.

– Он видит? – спросил он наконец. – Слышит и видит?

– Да, но не может ни двигаться, ни говорить, он полностью парализован, восстановились только его зрительные и слуховые функции. Однако нельзя с уверенностью сказать, способен ли он интерпретировать то, что слышит и видит, и соотносить это с чем-то ему известным, будь то понятия или воспоминания.

– Ну нас-то он помнит, разумеется! – категорически перебила ее Сесиль.

– Как правило, пациенты в вегетативном состоянии больше реагируют на знакомые голоса, чем на лица, – не моргнув глазом продолжала медсестра. – Поэтому с ним надо разговаривать, не стесняйтесь с ним разговаривать.

– Здравствуй, папа, – сказал Поль, а Сесиль как ни в чем не бывало погладила отца по руке. Поль задумался на мгновение и спросил: – Долго он будет в таком состоянии?

– Чего не знаем, того не знаем, – ответила медсестра с каким-то даже удовлетворением, она давно ждала этого вопроса, обычно родственники задают его сразу, и тот факт, что Сесиль так и не затронула эту тему, тревожил ее. – Мы провели все необходимые обследования: КТ, МРТ, ПЭТ-сканирование и, разумеется, сделали электроэнцефалограмму, и это еще не конец, но в настоящее время не существует метода, который позволяет с уверенностью предсказать эволюцию пациента в вегетативном состоянии. Он через несколько дней может прийти в нормальное сознание или остаться таким до конца жизни.

– Конечно, он к нам вернется, но это займет больше чем несколько дней, – вмешалась Сесиль. Она говорила с невероятным апломбом, как будто получала информацию прямиком от сверхъестественных сил; мистические закидоны его сестры определенно приобрели иной размах, подумал Поль. Он покосился на медсестру, но она, судя по ее виду, даже не рассердилась, только рот открыла от изумления.

Отца, по крайней мере, вся эта суета вокруг явно не занимала. Его взгляд, устремленный в неопределенную точку пространства, и глаза, которые видели, но не могли ничего выразить, производили бесконечно тревожное впечатление, казалось, он впал в состояние чистого восприятия, отключился от лабиринта эмоций, но Поль подумал, что это, конечно, не так, отец наверняка сохранил способность испытывать эмоции, даже если лишился возможности их выразить, но все же трудно представить себе боль или радость, которые нельзя проявить мимикой, стоном, улыбкой или жалобами. Медсестра, преисполнившись самых добрых намерений, жаждала, похоже, сообщить все имеющиеся в ее распоряжении медицинские сведения. Она несколько раз предусмотрительно напомнила, что правильнее им будет обратиться за подтверждением к главврачу, но она и сама явно была в теме. Да, у его отца определенно присутствует мозговая деятельность, сказала она Полю. На электроэнцефалограмме отчетливо заметны дельта-волны, типичные для сна без сновидений или глубокой медитации, а также тета-волны, указывающие скорее на сомнолентность, дважды возникли даже альфа-волны, что очень обнадеживает. То есть налицо чередование сна и бодрствования, хотя смена этих состояний происходит гораздо быстрее, чем у здорового человека, и не следует обычному никтемеральному ритму; неизвестно, видит ли он сны.

В этот самый момент отец закрыл глаза.

– Вот, пожалуйста… – удовлетворенно сказала медсестра, как будто он прекрасно справлялся с ролью пациента. – Он заснул, и это продлится несколько минут, максимум час. Возможно, ваше присутствие, встреча с вами утомили его.

– Так вы считаете, он узнал меня?

– Ну конечно узнал, тебе ж сказали! – нетерпеливо встряла Сесиль. – И правда, пусть передохнет сегодня. Кроме того, мне надо домой, готовить ужин.

– Уже?

– Сегодня сочельник. Ты забыл?

3

Да, он совсем забыл, что сегодня сочельник. Технические термины, которыми сыпала медсестра, взгляд отца, мгновенно вызвавший у него ассоциацию со взглядом призрака, как он себе его представлял – взгляд, вобравший в себя жизнь и смерть, земной и потусторонний одновременно, невозможность понять что-либо наверняка про его психическое состояние, – все это повергло его в невообразимое смятение, ему казалось, что он попал в какой-то телесериал о паранормальных явлениях. До Вилье-Моргона, сверкавшего праздничной иллюминацией, они добрались уже затемно и свернули на D18 в направлении перевала Фю-д’Авенас.

Эрве припарковался у главного дома. Под звездным небом он выглядел еще массивнее и внушительнее, чем в его воспоминаниях.

– Я забыла тебе сказать… – начала Сесиль, выходя из машины. – Ну, если, конечно, ты сможешь побыть тут до конца той недели. Мы ждем в гости Орельена, он должен приехать тридцать первого.

– С женой?

– Да, с Инди. И с их сыном. – Она запнулась на последнем слове, ей явно никак не удавалось смириться с его существованием. – Думаю поселить его в детской Орельена, – продолжала она. – Тогда тебе достанется синяя комната для друзей, а я в зеленой. Разве что ты предпочтешь ночевать в маленьком домике.

– Да, предпочту.

– Так я и знала. Вообще-то я уже тебе там постелила и включила отопление.

Интересно, что она так и знала, хотя он сам совершенно об этом не думал. За последние годы он несколько раз навещал отца, но предпочитал спать в гостевой комнате; он даже не заглядывал в комнату, в которой жил сначала ребенком, потом подростком, последние двадцать пять лет нога его туда не ступала. И вот теперь ему захотелось вернуться во времена своего детства, наверное, это плохой знак, наверное, так бывает с теми, кто начинает подозревать, что жизнь не удалась.

– Хочешь прямо сейчас туда пойти? – спросила Сесиль. – Я займусь готовкой, потом мы пойдем к мессе и поедим, уже когда вернемся. У тебя есть целых два часа на отдых, а то и больше, если захочешь.

– Нет, я лучше посижу в гостиной.

На самом деле ему надо было выпить, и не один стакан. Бар был все на том же месте, там стояли “Гленморанджи”, “Талискер” и “Лагавулин”, то есть и качество бара не снизилось. После третьего “Талискера” Поль решил, что для полуночной службы он слишком пьян; с другой стороны, оно и лучше. Сесиль уже целый час торчала на кухне, и гостиную постепенно наполняли разнообразные приятные ароматы; он узнал запах лаврового листа и лука-шалота.

Может, стоит разжечь огонь, он счел, что это уместная идея для рождественского вечера, у камина лежали поленья и хворост. Пока он озадаченно изучал поле битвы, пытаясь оживить воспоминания о том, как когда-то при нем разжигали огонь, в комнату вошел Эрве, и очень кстати. После стакана “Гленморанджи”, предложенного Полем, он, как и следовало ожидать, весьма умело и споро взялся за решение проблемы, так что через несколько минут в камине взмыло вверх яркое пламя.

– А, вы развели огонь, прекрасно, – сказала Сесиль, входя в гостиную. – Нам пора.

– Уже?

– Да, я ошиблась, в этом году все начнется на полчаса раньше, в десять.

Надевая пальто, Поль задумался на мгновение, где может быть сейчас Прюданс; саббат Йоль уже наверняка закончился. Сесиль не задала ему ни единого вопроса о его семейной жизни, да и Эрве не задаст; Брюно так и останется единственным человеком, обсуждавшим с ним эту тему. Супружеские пары, у которых все хорошо, не склонны обычно интересоваться участью пар, у которых все плохо, они, видимо, чего-то опасаются, словно супружеские разногласия заразны, и при мысли, что каждая супружеская пара в наши дни неминуемо пребывает на грани развода, впадают в ступор. Этот инстинктивный животный страх, трогательная попытка не сглазить, откреститься от расставания и одинокой смерти сопровождаются парализующим чувством неловкости; так здоровым людям всегда сложно говорить с раковыми больными, сложно найти верный тон.

Его отец был вполне включен в жизнь деревни, он понял это, когда они вошли в церковь, ощутив, как вокруг них воцаряется всеобщее смущение, правда благожелательное, человек двадцать прихожан сдержанно поприветствовали их. Он вдруг вспомнил, что отцовский дом “обезличен”: ГУВБ оплачивало все счета и муниципальные налоги отца, чтобы скрыть его местонахождение. Эта защита полагалась ему и после выхода на пенсию, фактически до самой смерти. Он объяснил это Полю за несколько месяцев до его школьных выпускных экзаменов, предприняв первую и единственную попытку поговорить с сыном о его профессиональном будущем в тщетной надежде, что он пойдет по его стопам. Эта защита показалась ему в церкви Вилье-Моргона, где священник уже вышел на сцену для проведения церемонии – это формулировка невольно промелькнула у него голове, и он тут же пожалел о ней, но ничего не поделаешь, – ужасно нелепой: ведь все жители деревни знали отца и наверняка были в курсе его работы “в спецслужбах”, это добавляло романтики их существованию, но, разумеется, ничего сверх того они не знали, да и он сам, в сущности, знал немногим больше, но ведь при желании достаточно просто порасспросить соседей, чтобы узнать, где он живет. В то же время, возможно, не так уж это и нелепо: опрос соседей – недешевое удовольствие, пришлось бы посылать агентов на место, что, понятное дело, обошлось бы куда дороже услуг хакера средней руки, который взломал бы несколько плохо защищенных аккаунтов, чтобы получить информацию о его счетах за электричество или декларациях муниципальных налогов.

Рождественские ясли удались, деревенские дети потрудились на славу, да и сама церемония, насколько он мог судить, прошла хорошо. В мир Спаситель рожден, Поль был в курсе и – спасибо “Талискеру” – даже умудрялся иногда, особенно слушая песнопения, убедить себя, что это благая весть. Он понимал, какое важное значение Сесиль придает тому факту, что их отец вышел из комы на Рождество, он невольно иронизировал, но на самом деле не имел никакого желания иронизировать. Можно подумать, саббат Йоль, который праздновала Прюданс, несет в себе больше смысла. Пожалуй, даже меньше. Это, наверное, что-то относительно языческое, а то и пантеистическое или политеистическое, он путал эти понятия, короче, нечто муторное, в стиле Спинозы. Ему и одного-то бога трудновато было примирить со своим жизненным опытом, а несколько богов – увольте, не смешно, а уж от идеи обожествления природы его и подавно блевать тянуло. Что касается Мадлен, то она полностью перекинулась на сторону Сесиль; ей хотелось вернуть себе любимого человека и зажить с ним прежней жизнью, ее запросы этим ограничивались; бог Сесиль казался ей всесильным, он уже добился первого результата, так что она безоговорочно встала на сторону бога Сесиль и пламенно причастилась.

Сам он воздержался от причастия, которое, на его взгляд, являло собой оргастический момент хорошо продуманной службы, если он вообще что-то смыслил в их религии и опять же если ему не изменяла память об оргазме. Воздержался он из уважения к вере Сесиль, во всяком случае, он попытался убедить себя в этом.

Ступайте, месса окончена, сказано – сделано, и вскоре все послушно разошлись по домам, радоваться в кругу семьи кто во что горазд.

Выйдя из церкви, он с особой остротой понял, какой его отец пользовался (он непроизвольно подумал о нем в прошедшем времени, “пользовался”, а следовало бы в настоящем, “пользуется”, да уж, с надеждой у него явно проблемы), – какой его отец пользуется популярностью в деревне. Практически все прихожане, присутствовавшие на мессе, подошли к ним, обращаясь в основном к Мадлен, но и к Сесиль тоже, они, судя по всему, хорошо ее знали, очевидно, она навещала отца почаще, чем он. Оказалось, тут всем известно про его инсульт и кому; Сесиль еще утром сообщила им, что он очнулся. Это благая весть, и для многих из них рождественский ужин станет теперь еще радостнее, Поль сразу это понял. Ведь всегда неприятно, когда кто-то умирает, посетила его дурацкая мысль, нет, ему определенно не удавалось выйти из состояния полного отупения, не отпускавшего его после посещения больницы.

– Они тут все ужасно милые, – простодушно заметил Эрве, садясь в машину.

– Да, правда, это хороший регион, – задумчиво отозвалась Сесиль. – У нас на Севере люди тоже, в принципе, гостеприимны, но там они так бедны, что рано или поздно отношения портятся.

Разговор за столом неизбежно перекинется на политику, и Поль покорно готовился к этому, он, собственно, и не собирался от него уклоняться, политические дискуссии – неотъемлемая часть семейных трапез с тех пор, как существует политика, да и семья тоже, – словом, довольно давно. Он сам, честно говоря, в детстве не сильно от этой темы страдал, служба в ГУВБ, казалось, выработала у отца устойчивый иммунитет к разговорам о политике, как будто они обязывали его демонстрировать беспрекословную преданность правительству. Отнюдь, он вправе голосовать “как любой другой гражданин”, раздраженно возражал он иногда, и кстати, Поль помнил, что он отпускал весьма резкие замечания в адрес Жискара, Миттерана, а затем и Ширака, покрывших, как ни крути, тридцать с лишним лет политической жизни. Теперь это тогдашнее его осуждение казалось Полю таким яростным, что ему трудно было представить, чтобы отец мог отдать за них свой голос. Интересно, за кого же он голосовал? Очередная загадка, с ним связанная.

Сесиль с мужем голосовали, само собой, за Марин, и уже довольно давно, с тех пор, как она сменила своего отца во главе движения. Сесиль предполагала, что Поль, учитывая, какую должность он занимает, голосует за действующего президента, – и ее предположение, между прочим, было верным, он голосовал за партию президента или за самого президента на всех выборах, ему это виделось “единственным разумным вариантом”, как теперь принято выражаться. Поэтому, чтобы не обидеть его, Сесиль не позволит политической дискуссии зайти слишком далеко, она, как пить дать, уже прочла нотацию Эрве по этому поводу – а Поль знал, что Эрве в молодости участвовал в довольно радикальных движениях типа “Блока идентичности”[17]. На самом деле Поль был вовсе не в претензии – живи он в Аррасе, он бы тоже, скорее всего, голосовал за Марин. За пределами Парижа он хорошо знал только Божоле, процветающий регион, – виноделы, вероятно, единственные из французских аграриев, не считая некоторых производителей зерна, умудрялись не просто не балансировать постоянно на грани банкротства, но даже получать некоторую прибыль. Кроме того, по всей долине Соны располагались многочисленные заводы точной механики, а также автосборочные предприятия, у которых дела шли, пожалуй, неплохо, и они с честью противостояли немецким конкурентам – особенно с приходом Брюно в Министерство экономики. Брюно, совершенно не стесняясь, плевал на свободу конкуренции внутри Европы, шла ли речь о правилах госзакупок или о тарифно-таможенной политике, когда его это устраивало, и в отношении товаров, которые его устраивали, и тут он старался, как и во всем остальном, с самого начала держать себя чистым прагматиком, предоставив президенту расчищать путь и подтверждать при каждом удобном случае свою приверженность интересам Европы, вытягивая губы трубочкой в направлении всех щек всех немецких канцлерш, которые судьба подставляла ему для поцелуя. Все-таки Францию и Германию связывало что-то сексуальное, что-то до странности сексуальное, и уже довольно долгое время.

Сесиль приготовила медальоны из омара, жаркое из кабанятины и испекла яблочный пирог. Все было восхитительно вкусно, она действительно потрясающе готовила, пирог у нее получился вообще улетный – тонкое тесто, хрустящее и в то же время нежное, с точно отмеренным сочетанием вкусов растопленного масла и яблок, где только она всему этому научилась? Сердце разрывалось при мысли, что ей, конечно же, придется скоро посвятить себя совсем другим обязанностям, обидно так растрачивать талант, это настоящая драма на всех уровнях – культурном, экономическом, личном. Эрве, похоже, разделял его диагноз; доев яблочный пирог, он принялся мрачно кивать – ему, разумеется, суждено пасть первой жертвой. Однако он тоже не отказался от рюмки “Гран Марнье”, который Мадлен с радостью налила ему, – интересно, куда делась Сесиль? Она исчезла в самый разгар яблочного пирога. “Гран Марнье” – исключительный ликер, незаслуженно забытый; Поль тем не менее удивился такому выбору: если ему не изменяла память, Эрве всегда был поклонником более терпких вкусов, которые дают арманьяк, кальвадос и другие резкие и невразумительные напитки разных регионов. Наверное, Эрве с возрастом приобрел более женственные вкусы, что показалось ему, в общем, хорошей новостью.

Тут появилась Сесиль с пакетиком, перевязанным ленточкой, и положила его перед ним с застенчивой улыбкой:

– Вот тебе рождественский подарок…

Ну естественно, рождественский подарок, все дарят друг другу подарки на Рождество, как он мог забыть? Он, конечно, полный ноль в семейных отношениях и вообще в отношениях с людьми – да и с животными он тоже не очень ладит. Он развязал ленточку и обнаружил очень красивый металлический футляр, сверкавший неброским серебристым блеском; в нем лежала перьевая ручка Montblanc – Meisterstück 149, отделанная каким-то особым материалом, вероятно, с напылением розового золота, так это называется.

– Ну что ты… это уж чересчур.

– Это от нас с Мадлен, мы с ней скинулись, так что ее тоже поблагодари.

Он расцеловал их обеих, охваченный странным чувством; какой прекрасный подарок, подарок непостижимый.

– Я просто вспомнила, – сказала Сесиль, – что когда-то ты переписывал в тетрадь разные фразы, полюбившиеся тебе изречения известных писателей и время от времени зачитывал их мне вслух.

Внезапно и он вспомнил: да, действительно, было дело. Лет с тринадцати и до последнего класса школы он прилежно выводил каллиграфическим почерком эти фразы, часами корпел над ними, тренируясь на отдельных листочках, прежде чем переписать их в специальную тетрадь. Он как сейчас видел ту тетрадь в твердой обложке с арабской мозаикой. Что с ней сталось, вот вопрос. Может, она так и валяется в его детской, только он начисто забыл, что именно тогда записывал. И тут что-то промелькнуло у него в голове, но не совсем фраза, скорее стихотворная строфа, одна-единственная, внезапно всплывшая из глубин памяти:

Что от королевства нынеОстается при дофине,Что пока еще при нем?Орлеан, Божанси,Нотр-Дам де Клери,И Вандом,И Вандом[18].

Он тут же сообразил, что Дэвид Кросби вставил эти слова в свою песню – впрочем, это даже не вполне песня, а странное сочетание вокальных гармоний без ярко выраженной мелодии, а иногда и без слов, Кросби сочинял их в конце своей карьеры.

Поужинав, они быстро разошлись; Брюно он так и не позвонил. Ладно, теперь уже утром; Поль понятия не имел, что Брюно делает на Рождество. Может, и ничего, Рождество ему наверняка поперек горла. Хотя кто знает, вдруг как раз наоборот, он проводит время с детьми и собирается предпринять самую распоследнюю попытку помириться с женой, так что лучше подождать до двадцать шестого. Ну, он скажет ему, что хочет пробыть в Сен-Жозефе всю неделю.

В легком приятном опьянении он бездумно шагал по застекленному коридору к своей комнате. Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел, был постер с изображением Киану Ривза в образе ослепленного Нео из “Матрицы: Революция” с окровавленной повязкой поперек лица, бредущего в каком-то апокалиптическом пейзаже. Поль, что в некотором роде симптоматично, выбрал тогда именно этот его образ, а не один из многочисленных плакатов, на которых он предстает в позе лихого мастера боевых искусств. Он плюхнулся на маленькую, ужасно узкую кровать, а ведь он же спал на ней с разными девицами, ну ладно, с двумя. “Матрица” вышла на экраны за несколько дней до его восемнадцатилетия и сразу привела его в восторг. Должно быть, те же чувства испытала Сесиль два года спустя, посмотрев первую часть “Властелина колец”. Впоследствии многие склонялись к мысли, что первый фильм трилогии “Матрица” – единственный по-настоящему интересный, благодаря новаторскому визуальному решению, потом это уже превратилось в повторение пройденного. Поль не разделял такую точку зрения, не учитывавшую, на его взгляд, сценарную конструкцию. В большинстве трилогий, будь то “Матрица” или “Властелин колец”, вторая часть провисает, а вот в третьей возрастает драматический накал и доходит просто до апофеоза в “Возвращении короля”; в “Матрице: Революция” роман Тринити и Нео, поначалу немного неуместный в фильме для нердов, в конечном счете начинает волновать по-настоящему, в основном благодаря игре актеров, по крайней мере, так он думал в то время, и так же он думал, проснувшись утром 25 декабря, почти двадцать пять лет спустя. Над покрытыми инеем лугами уже занимался рассвет, он пошел в гостиную сделать себе кофе. Его немного мутило, но голова совсем не болела, даже странно, учитывая, сколько он выпил накануне. Сесиль собиралась заехать к отцу после полудня; других планов на сегодня у нее не было. Сделав первый глоток, он снова вспомнил “Матрицу”, и вдруг у него перехватило дыхание, и он застыл на месте, настолько это показалось ему очевидным: Прюданс невероятно похожа на актрису Керри-Энн Мосс, сыгравшую Тринити. Он бросился обратно в комнату и быстро отыскал альбом, в котором хранил фотографии из фильма: ну конечно, это очевидно, с ума сойти, как же он раньше не догадался? Поль был ошеломлен, вот бы никогда не подумал, он же не такой, напротив, он всегда считал себя человеком довольно холодным, рациональным. В комнате становилось светлее, он мог теперь рассмотреть все детали своего юношеского жилища, начиная с огромного постера “Нирваны”, еще старше “Матрицы”, Поль, наверное, приобрел его совсем еще подростком. “Матрицу” он, кстати, с удовольствием пересмотрел бы; с “Нирваной” – все сложнее, тем более он теперь почти не слушал музыку, разве что григорианское пение, да и то если выдавался тяжелый рабочий день, что-нибудь типа Christus Factus Est и Alma Redemptoris Mater, ничего общего с Куртом Кобейном, в чем-то человек меняется, а в чем-то – нет, только на такое немудрящее умозаключение его и хватило в то рождественское утро. А вот Керри-Энн Мосс нравилась ему по-прежнему, и даже сильнее, чем когда-либо, и, просматривая сейчас эти фотографии, он испытывал те же, не утратившие остроты, чувства, что и когда-то давно, молодым человеком, но ему никак не удавалось понять, следует ли этому радоваться. Он сделал себе вторую чашку кофе, и тут ему пришла в голову идея откопать тетрадку, о которой говорила вчера Сесиль, ту самую, куда он записывал любимые изречения. После четверти часа бесплодных поисков он вспомнил, что выбросил ее вскоре после того, как решил готовиться к вступительным экзаменам в ЭНА, наутро после катастрофической ночи, ход которой ему не удавалось восстановить полностью, но у него стоял перед глазами мусорный бак на улице Сен-Гийом, в который он эту тетрадку и швырнул. А жаль, он мог бы узнать побольше о себе, наверняка же были, подумал он, какие-то ранние предзнаменования, упреждающие знаки судьбы, и, как знать, вдруг он сумел бы их расшифровать сейчас в подтексте выбранных им высказываний; правда, те немногие из них, что ему удалось выудить из памяти, не слишком обнадеживали, речь шла все же о несчастном короле, короле, разбитом и униженном англичанами, потерявшем почти все свое королевство. Да и судьбе Нео тоже не особо позавидуешь, не говоря уж о Курте Кобейне.