Чужбина с ангельским ликом

– И меня? – спросила я огорчённо.

– Дурочка ты, – и дедушка ласково, как и отец перед этим, погладил мои волосы. – Погладил по головке, ты и растаяла. Вот и подумай при этом, как мало надо человеку, чтобы вызвать в нём ответное доброе чувство, но и этого малого как жаль большинству для других, себе подобных. Доброго слова. Лёгкой ласки, приветливой улыбки, и вот душа согрета. Им этого жаль, а сколько же энергии и силы затрачивают они на взаимное зло и щедры в этом, с затратами не считаются. Накормить голодного им жаль и лишней чёрствой лепешкой, а истратить гигантский ресурс на взаимное истребление не жаль.

– Он не жадный, – оправдывала я отца. – Он местным побирушкам сколько денег давал и даёт, когда они его отлавливают. Да и не истребляет он никого. О чём ты?

– Да я отвлёкся. Стоит мне увлечься, и уж несёт меня поток словес. Что же. Хочешь любить, так люби, хочешь жалеть – жалей. На добрые чувства скупиться не стоит. Они безграничны и восполнение их идёт Свыше. А на зло человек тратит себя, чем себя и разоряет до позорной уже скудости в себе человеческого.

– Дедушка, расскажи ему, где живёт Нэя. Ты ведь знаешь.

– Зачем она ему?

– Он сказал, что она полюбит меня вместо мамы.

Дедушка долго смотрел в розовую и пунцовую листву, слушая голубых птичек, похожих на плоды, которые усеяли ближайшее дерево. Следил за их забавным юрким перемещением. Иногда две птицы тёрлись друг о друга клювиками, слетаясь вдруг вместе и трепеща крылышками, являя их жёлто-зелёную изнанку. Он улыбался, забыв о моём вопросе.

– Он причинил ей столько горя. Даже в её детстве, ещё не зная, он уже стал виновником её сиротства, – ответил дедушка, не переставая следить за игрой пернатых существ. – И поэтому Тон-Ат скрыл её от него. Но не успел раньше. Этот скорпион сумел ужалить её лоно, войдя туда первым и внеся свою информационную печать во всё её существо, став уже её частью. Она не сможет его забыть, и думаю, сама будет искать его. Чего мне-то в это вмешиваться. Но отчего- то мне кажется, что всё повторится, и он будет только мучить её. Хотя, как и знать. До чего же милы и как заботятся друг о дружке. Видишь, самец сует в клювик самочке маленькую мошку в знак расположения, – и дедушка радостно смеялся, наблюдая их мельтешение, такое же неуловимое, как игра света на листьях.

– Пойду я, – сказал он, вставая. – Надо и мне питать своих птах, маленькую и старенькую.

Дедушка был всем для нас с бабушкой. И слугой, и поваром, и прачкой, и экономом, заведуя деньгами и всегда зная, что купить на рынке в городке, или же в столице, где часто бывал, привозя оттуда то, чего не находил здесь. Последнее время он часто уже брал в столицу и меня. И я полюбила поезда, удивляясь тому, как оказывается велик мир за пределами нашего, будто навечно уснувшего, места обитания.

Дневник Нэи. Уход – или же изгнание? – из царства Тон-Ата

За пределами нашего, будто навечно уснувшего, места обитания где-то шумел, пульсировал и всё так же кипел людскими страстями огромный мир. Может, был он и грязен, и бестолково –суетен, но какую боль, какую тягу он вызывал во мне при одном касании мысли к его неотменяемому никаким моим забвением существованию. Тон-Ат, сколько я его помнила, всегда был такой же, седой, бодрый и немолодой. Кем была ему я? Все считали, что женой. А как было на самом деле? Даже спустя многие годы, мне трудно дать однозначное определение, кем были мы с Тон-Атом друг для друга. Существует некое препятствие во мне самой, чтобы разобраться в тех отношениях, что нас связывали помимо дружбы и доверия. Когда я вглядываюсь в тот глубокий колодец прошлого, откуда едва-едва мерцают размытые образы, та жизнь не кажется мне реально существовавшей хоть когда. Однажды он сказал мне, – Я хочу, чтобы ты была счастлива без меня в своей последующей жизни. Ты не познала любви со мною. Ты спишь сейчас, но это не значит, что будешь спать и далее.

– Но я люблю тебя. А тот забыт. И его любовь тоже. И тело моё забыло его. В сущности, оно никогда и не знало его. Не успело, к счастью.

Тон-Ат, прикасаясь к моим губам своими подвижными, красивыми, всё умеющими пальцами, смотрел грустно, – Нет. Ты ничего не забыла. И тело твоё таит в себе память о нём, о его вхождении в тебя. Да и к чему твой обман, или всё же самообман?

– Разве что-то было?

– Было. И не только в опустевшем здании клиники той ночью, куда привела его к тебе своевольная твоя бабка. Ты стала женщиной ещё там, у Гелии. Но сон о жалящем скорпионе скрыл для тебя первое познание мужчины. Он сумел тебя усыпить, и ты всё забыла. А то, что последовало потом, ты сама уже, вернее, твоё страдающее сознание утопило память в тёмной и очень глубокой воде, вытеснило в подсознание. Но всё оживёт, и ты всё вспомнишь.

– Зачем он так сделал?

– Может, торопился и, чтобы не терять времени, лишил тебя твоей чистоты, желая окончательного присвоения редкостной игрушки для наполнения своих тоскливых вечеров, свободных от такой же мало радостной работы. Или была постыдная утрата самоконтроля.

– Почему же ты не допускаешь мысли, что меня можно полюбить…Зачем это унизительное обзывание меня…

– Не знаю я помыслов этого запутанного человека! Он и сам их в себе не ведает. И не знает, что сделает в следующий момент. И любить хотел, и Гелии мстить посредством тебя. Сам не знал, что хотел. Но удивительно разве, что полюбил?

– Признаёшь, что полюбил? – спрашивала я, замирая сердцем. Но понимала, что знала это всегда, с самого начала. Я не забыла его обещаний, зова его глаз, приглашений в неведомый мир Земли и мир гор на Паралее, я до сих пор мечтала о его хрустальной пирамиде, где он обещал мне подарить чудо Вселенной, что зовут любовью.

– Зачем же ты утянул меня за собою? Зачем воспользовался моим состоянием потерянности? Я непременно сумела бы после всего заставить его переступить через своё упрямство и пойти со мною в Храм Надмирного Света! Ты лишил меня счастья! Ты не дал мне возможности увидеть те «сады Гора», не дал познать всю глубину настоящей любви жены к своему настоящему мужу. Ведь сам ты таким мужем не стал, не можешь.

– А разве ты сама хотела моего преображения в неистового любовника? Так что не тебе судить, что я могу, а что нет. Я вовсе не слизняк как Хагор. Другое дело, что у меня здесь другие задачи.

– Но творцом нового человека ты стать не способен! Сделать меня матерью ты не можешь, потому ты и не захотел полноценных отношений со мною. А в те дни кромешного отчаяния я была готова пойти с тобою в Храм Надмирного Света.

– Где ты видела здесь хотя бы один Храм Надмирного Света? Не смог бы я пойти туда с тобою, даже ублажая тебя и делая вид, что разделяю твои предрассудки.

– Ты говоришь, как он! Он тоже не хотел в Храм Надмирного Света. А всё же, он пошёл бы, когда произошло бы зачатие ребёнка. А это неизбежно бы случилось, потому что у меня с ним сразу же возникла такая гармония, такое полное слияние всех мыслей, чувств… Поэтому ты не должен был так поступать! А! Я догадалась! Вот для чего ты выпытывал у меня подробности о той ночи. Вовсе не специфическое любопытство двигало тобою. Ты решил, что я смогу родить от него сына, так необходимого тебе после утраты Нэиля… А не получилось у меня стать матерью сразу же. Так вот для чего ты привёз тогда того парня с земной базы. Хотел, чтобы он оплодотворил меня. Иногда я думаю о тебе ужасные вещи!

Тон-Ат молчал, давая мне возможность выразить свой гнев.

– Я ничуть не дорога тебе сама по себе, а я полюбила тебя. Привыкла к тебе.

– Я всегда любил тебя. И ты безмерно дорога мне. Ни теперь, ни тогда я не держал тебя рядом с собою на цепи. Ты свободна, Нэя. Можешь возвращаться в столицу Паралеи. Мой прежний дом там в твоём полном распоряжении.

– Вернуть его любовь? Когда я постарела и поседела как старуха? Да ты смеёшься надо мною! Теперь-то я точно гожусь тебе в жёны. Вот чего ты добился, на столько лет усыпив мою душу в своих душных цветниках! В своём гулком и страшном доме. В своих безлюдных горах. Поскольку все твои подданные угрюмы и немы, я не увидела среди них ни одного человека с душой. Они как механические куклы. Только бабушка – единственная родная душа рядом.

– А я? – спросил он. – Бездушен?

– Ты тоже родной, но ведь ты как был, так и остался вещью в себе.

– Твоя ранняя седина есть лишь признак твоего раннего духовного созревания. Но глупые люди такого не понимают. Ты всегда сможешь покрасить свои волосы в любой цвет. Ведь в столице полно домов красоты и прочих ухищрений для её наведения. А лицо твоё стало только краше, как и сама ты стала настоящей уже женщиной, а не пухлым подростком, кем была тогда. Только учти, если сумеешь найти его и повторно обрести его любовь, тебе не будет с ним легко, – сказал Тон-Ат. – Он искалечен Паралеей. Не знаю, сможешь ли ты выдержать его. Даже любя, он будет жалить тебя своим жестоким жалом Скорпиона. А обратный путь к утраченному мучителен и долог. Но если ты выдержишь всё, то тебе суждено попасть на Землю. Как и всем нам здесь, тебе придётся пройти болезненный путь, мой Звёздный Ангел. Очень трудный. Хотя и не труднее, чем тот, что проходят и все. Тебе предстоит нелёгкая жизнь. Ты познаешь состояние наивысшей радости для женщины, а также и её горестные падения в страдания. Тебе будет безмерно прекрасно и столь же безмерно больно. И всё это через него. Ты пройдёшь через все испытания женщины и в её горе, и в её радости. Все перепады постигнешь ты, избрав этого человека. От звёзд до низкой грязи.

– Я не хочу, чтобы боль и страдания вернулись в мою жизнь.

– А всё же, Нэя, ты сама затеяла этот разговор. Да и пришла пора покинуть тебе комфортную колыбель, чем стал для тебя мой здешний дом. Поэтому тебе придётся покинуть цветочные плантации и переселиться в лесной посёлок в мой старый дом недалеко от столицы Паралеи. Я слишком долго щадил тебя, слишком долго прятал от жизни. И ты права, роди ты сразу мне ребёнка, я уже никогда не прогнал бы тебя отсюда. А так, ты тут лишняя. И сама отлично знаешь о том. Я не могу бесконечно соучаствовать в твоих инфантильных играх в настоящую жизнь, поскольку таковой у тебя нет. Бабушка будет рядом, и тебе, пока ты будешь вживаться в иной распорядок жизни, который и был когда-то тебе привычен, не будет настолько сиротливо.

– Но бабушка старая. А когда я останусь одна в целом мире… Я не выживу одна! Если уж ты сам вырвал меня оттуда, зачем пихаешь назад?

– Пора просыпаться! – крикнул он, и я вздрогнула как от физического удара. Мне стало холодно. Я принялась дрожать, поскольку сидела в тонком платье. да тут и не было нужды в тёплой одежде никогда. Он перешёл на успокаивающий привычный тембр голоса родного мне человека, – Мир неряшливо скручен, перепутан, он подобен некогда прекрасному узору, распущенному зловредной рукой. И ты, как и все здесь, будешь расплетать из тугих узлов светоносные нити и освобождать их от переплетений мрака и зла в них. Ты будешь страдать, как и все, но твои страдания будут вознаграждены, если, конечно, ты выдержишь, – неумолимые ноты его напевной речи не давали надежды разжалобить его. Мне было жалко только бабушку, уже не себя.

– Разве я выдержу? – я пребывала в некоем душевном сжатии, будто уже выброшенная в холод и одиночество, не желая и боясь страданий, как и все.

– Выдержишь, уж если прочие выдерживают и не такое. Ты должна быть сильной.

Мы сидели на нашей ажурной веранде, повисшей над туманным провалом, на дне которого блестела река, отражая в себе зеленоватое небо. И отражённое, оно плавилось в её русле ослепительным серебром, сливаясь с чистой водой, и вместе они стремились куда-то, неотделимые друг от друга. Высокий чистый лоб Тон-Ата не имел старческих морщин. Он был накрыт тенью от нависающих растений. Распускались мои любимые цветы, голубые в начале и ярко-синие в апогее их цветения, полупрозрачные, растущие на густолиственном тёмно-зелёном и колючем стебле. Это был сорт целебных растений, разработанный Тон-Атом на основе дикорастущих, когда-то давно найденных им в горных долинах. Один из островов Архипелага и был бесконечной плантацией окультуренных цветов. Из их эфирного масла получали духи, лекарства и использовали в пищевой промышленности для всей страны.

Как я вдруг возненавидела его! Так произошло впервые. А ведь я действительно любила его, давно уже родное и казавшееся мне очень красивым, лицо. Глаза у него были золотистые, с тёмными бликами. Единственное, чего мне не хватало, так это молодости и настоящей человеческой страсти, неведомой ему. А тут он показался мне какой-то чудовищной химерой мужчины и каменной скульптуры, и чего было в нём больше, неподвижного мёртвого камня или человеческой одушевлённой пластичности, не знаю. Мне впервые стало страшно находиться с ним рядом, захотелось немедленно сбежать. Что на самом деле скрывала в себе его внешняя скорлупа, ничуть не хотелось того увидеть.

– Никто мне не даст того, что даёшь ты, – сказала я, подошла к нему и обняла его сзади за шею, тронутую вполне заурядной по виду, то есть человеческой старостью, переживая за собственную спонтанную вспышку ненависти, нисколько им не заслуженную. Что за наваждение накрыло меня вдруг? Почему я увидела на месте родного и близкого человека кого-то, кого никогда тут не было, и взяться ему было неоткуда. Я почувствовала, он моментально считал все мои не озвученные мысли, уловил и эмоции.

– Если тебе вдруг стали сниться кошмары наяву, то уж точно тебе необходима полная смена декораций вокруг, да и сам образ жизни пора менять, – сказал он. – Я виноват перед тобой. За то, что утащил, как ты выразилась, воспользовавшись твоим нешуточным горем. За то, что привязался к тебе столь же сильно, как когда-то к твоей матери. За то, что так долго томил тебя здесь. За то, что не имел сил расстаться с тобой. За то, что люблю тебя не так, как положено любить отцу. Но я и не отец тебе. А ты не всегда была против того, чтобы принять мои чувства и дать мне всегда только ответное наслаждение. У живой души нет возраста аналогичного тому носителю, во что она и вживляется всегда лишь на время. Ты по виду юная, я по виду стар, но мы с тобою были близки и нужны друг другу. Тебе легче от моего признания? Я всегда хотел тебе только счастья. И теперь хочу, ради чего и отпускаю от себя.

Я подышала запахом его седых волос, теребя их кончиком своего подбородка, ласкаясь и опять искренне любя всё его существо, а какого свойства была эта любовь – дочерняя или не только, не имело значения. Мне было хорошо и спокойно рядом с ним все эти годы. Мне хотелось вернуться в ситуацию, предшествующую неприятному и взаимному нашему откровению друг другу. Он сделал вид, что всё по-прежнему. Только по-прежнему уже не было.

– Ты считаешь меня красивым? – спросил он.

– Да. Ты объективно красив. Ты вовсе не старый. Я всегда помню тебя таким. Ты выдающийся человек.

– Ты забудешь меня. Легко. Но так и надо. Ибо, познав земного мужчину, ты уже не захочешь и помыслить о любви Ангела.

Теперь, когда много лет спустя, я пишу о нём, его золотистые глаза уже навсегда померкли, не вообще, а для меня. Они уже не согревают меня родным излучением, не поддерживают, не любят. А его разумная душа продолжает где-то обитать в пределах бесконечной Вселенной. Я чувствую это, когда смотрю на звёзды, особенно в холодные ночи, когда небо похоже на прозрачную искрящуюся линзу, а будто приблизившиеся и увеличенные звёзды поражают своей одухотворенностью и непостижимой тайной. В ней нет ни холода, ни смерти, а только высшая и вечная жизнь, обещанная всем в будущем. Что касается тех кошмаров, в которых он приходил ко мне позже, я считаю, что моё подсознание общалось с ним, но напуганное сознание не умело расшифровать его посланий, облекая его в одеяния ужаса.

Я прожила с Тон-Атом семь лет. И как прошли эти годы, полные тишины и тепла, я не помню. У меня была своя мансарда, освещаемая огромным изумрудным окном. Через его узорную раму бледно-зелёное небо казалось насыщенным, а ландшафт за ним приобретал несвойственные ему зелёные оттенки. Я там шила, если не гуляла в плантациях и рощах. Изобретала новые фасоны, рисовала и читала. У нас часто были гости, и из Паралеи тоже. Как они сюда проникали, я не знаю. Мне никто не говорил, а я не спрашивала. И как я сама попала сюда, я не помнила того. Я жила как бы в блаженной преджизни. Всё слилось в один день. Мягкий и перламутровый, он переливается до сих пор в моей памяти насыщенно-синим цветом бескрайних плантаций, перетекая в прозрачно-зеленоватый там, где они обрывались у белой песчаной кромки. Дальше тянулись бесконечные безлюдные пески, окаймляющие океаническое побережье. А также в одну непроглядно чёрную бархатную ночь, где я засыпала в прохладной одинокой своей спальне. Изредка Тон-Ат приходил туда, гладил мои волосы, прикасался к шее, груди, плечам, делая искусный массаж и усыпляя. Его ласки топили в себе жгучую память о прикосновениях Рудольфа, память о больных и сладких ощущениях, о его неимоверно сильных и сжимающих объятиях. Похожие на бред погружения во что-то, не имеющее названия, со стонами, не имеющими ничего общего с теми, которые вызывает страдание, возвращались ночами. И мне была дорога эта память, потому что те ощущения были ощущениями блаженства, погружением в запредельное счастье. Само счастье не казалось правдой, хотя я жадно хваталась за него, пытаясь удержать и вернуть в реальность. Оно было вроде грёзы, вложенной кем-то в мою полусонную память. А едва я пыталась сбросить сонное оцепенение, волна боли, приходящей извне, изнутри, непонятно откуда, препятствовала тому. Было так, как на берегу океана, когда обрушившаяся волна прибоя, придя извне, окатывает целиком и забивает собою рот, уши, глаза. Сбивает с ног, вызывает панику. Горькая вода попадает внутрь и лишает возможности дышать. Тогда и возникал Тон-Ат. Он отводил волну властной рукой, лишал беспощадную силу всякой власти. Он был маг, он был заклинатель стихий, он был мой добрый отец и мой ласковый муж одновременно.

Возвращение и новое затворничество

В двадцать четыре года я осталась в невнятном статусе не вдовы, не жены, не невесты. Но в душе я таковой себя не считала, ведь я так и не была ничьей женой. А невестой? Как и знать! Однажды Тон-Ат просто не вернулся, и неизвестный человек ночью пришёл к нам в наше просторное жилище и сказал, что нам с бабушкой придётся покинуть этот дом. Человека по имени Тон-Ат больше нет. Для нас.

– Для нас? – удивилась я, – а вообще?

– Вам достаточно того, что сказано. И не пытайтесь тратить время для расспросов. Вам никто не даст ответов, – лицо зловещего посланника казалось маской без мимики, и было понятно, что я не добьюсь от него никаких пояснений. С ним были ещё какие-то люди. Дальнейшее помню несвязно, плохо, путано. Иногда, как обрывки разорванного целого, возникают непонятные фрагменты дальнейшего нашего отбытия. На чём? Как это происходило? Я помню, сидела на заднем сидении длинной машины, заваленная узлами, тюками, баулами, а рядом сидела заплаканная бабушка. Сама же я не тревожилась ничуть, как будто кто-то вовлёк меня действующим персонажем в игровую голограмму. К тому времени все мои ощущения основательно притупились из-за однообразия моей жизни, лишённой всяких событий, как и необходимости любой активной деятельности. Ведь меня окружало изобилие всего, что только необходимо человеку. А я по прошлой своей жизни в столице никогда не была избалована и не успела развить в себе избыточных потребностей. Та же роскошь, что окружала меня в нашем общем с Тон-Атом доме, как бы и не имела для меня смысла, поскольку я всегда была одна, не считая бабушки-хлопотуньи. Так что и не удивительно, что подобное существование не казалось мне временами подлинным. Ни я никого не видела, ни меня никто не видел. Исключением были редкие визиты Гелии, а также и ещё одной отвратительной особы, о которой я в своё время расскажу. Да и Гелия меня избегала впоследствии, или это я от неё пряталась в окружающих ухоженных ландшафтах, убегая, едва заслышав её звонкий, всегда фальшиво-жизнерадостный, но волшебно-чистый и мастерски поставленный голос прекрасной актрисы.

Так что я даже встрепенулась, ожидая смены опостылевших декораций, как ни были они живописны. Ничто не дрогнуло во мне, никаких страхов не было, никаких холодящих предчувствий. Я слишком верила во всемогущество Тон-Ата, а он предсказал мне необычную для Паралеи судьбу. За окнами была ночь, но помню неправильные, зубчатые очертания чёрных гор на тёмном же, но более светлом перламутре неба, освещаемого смутно и мрачно двумя ночными спутниками Паралеи с разных сторон. Помню сумрачные тоннели, по которым мы шли с какими-то, опять же неизвестными, людьми. Такие же сумрачные тени метались по стенам, гладким и густо-коричневым, когда они освещались светом тусклых фонарей. Но и это не вызывало во мне угнетения. Отстранённые сопровождающие люди несли наши вещи, и было этих людей довольно много, не побоюсь сказать, что небольшой отряд. Все они казались мне на одно лицо. Один раз мы отдыхали в подземном зале с круглыми и очевидно рукотворными сводами, но не помню, чтобы мы с бабушкой разговаривали с ними.

Помню отчётливо первую ночь в пыльном, скрипучем, заброшенном доме Тон-Ата в том самом лесном посёлке, расположенном недалеко от столицы. Мы устроились с бабушкой вместе на постели, приготовленной бабушкой же. Этот момент во мне остался, и впервые шевельнулось во мне чувство, говорящее об окончании моих сновидений. Оно было безотрадным то чувство, поскольку бабушка словно толкнула моё зависшее в стоячей безмятежности сознание, дотронувшись до него своими дрожащими сморщенными руками, дав мне понимание своей дряхлости и своего очень скорого неизбежного конца. Первое время от резкой перемены нашей жизни мы с нею сообща словно досматривали прежние сны. Она дремала на ходу от возраста, а я от нежелания выходить в изменившуюся реальность. И когда понемногу наладилась наша с ней бытовая жизнь в старой усадьбе Тон-Ата, бабушка, деятельная вначале, вспыхнув своим характерным оптимизмом, как старая сухая ветка быстро отгорела, начала чахнуть, болеть. Через год она умерла, оставив меня совершенно одну в большом доме. Это произошло во сне, она просто не проснулась. Я полдня пробродила по пустынным комнатам, запухшая от слёз, не понимая, что мне делать, куда бежать и к кому взывать о помощи. Но случилось чудо. Как только я очухалась от горя, то достала последние деньги из наших общих с бабушкой сбережений. И как только я направилась в ближайшее бюро похоронных услуг, меня перехватил на выходе из усадьбы один человек. Он был из числа сопровождающих нас с бабушкой через загадочные тоннели. Он и организовал последующие похороны. Вначале привезли длинный узкий контейнер. Тот самый ужасный короб, но предназначенный не для хранения чего-то ценного для жизни, а тот, в котором и увозят умершего на поля погребений. После чего отвезли в нём окоченевшие останки моей худенькой бабушки туда, откуда нет возврата. Мне тот человек объяснять так ничего и не пожелал, не взяв с меня за хлопоты ничего. Напротив, передал матерчатую небольшую сумку с деньгами, сказав, что мы с бабушкой забыли их у одного из провожатых в той суете, пока располагались на новом, а в действительности на старом и давно покинутом месте. Я и не подумала ему возражать, поскольку у меня не было ничего лишнего. Я решила, что деньги были переданы Тон-Атом напоследок бабушке, а она по старости своей о них забыла. Вот люди и вернули то, что были должны. Мне было проще так думать и не грузить свою голову раздумьями о том, могло ли быть иначе. Денег было достаточно, чтобы какое-то время о них не думать, а мне окончательно проснуться для наступившей и совсем другой жизни.

Я была к тому времени наполовину седая, как пожилая женщина, не будучи ничуть старой. Я хорошо помню, что собственную седину я разглядела в старом зеркале в старом том доме. И удивилась её обилию, её неожиданности, вздрогнув всем своим существом. А где же обещанное Тон-Атом ослепительное будущее с тем, кого никак не могла увлечь женщина, смотрящая на меня из мутной глубины зазеркалья? И я заплакала настолько горько, насколько и бесполезно. Промаявшись около года одна без бабушки, я решила продать усадьбу Тон-Ата. Я и понятия не имела, насколько это непросто сделать. По неопытности я сразу нарвалась на чиновников-мошенников, продав огромный земельный участок очень дёшево. Старый же дом с роскошным садом лишь чудом удалось перехватить из их загребущих неправедных рук неизвестному для меня благодетелю. Он прислал своего агента, сообщившего, что я могу тут жить столько, сколько захочу. Но я совершенно не хотела оставаться в огромном, страшном своей пустотой, доме. Была и ещё одна причина моего бегства оттуда. Неизвестные мне люди приходили в дом под видом друзей неизвестного благодетеля, распоряжались там, ведя свою тёмную и непонятную жизнь. Появлялись, ночевали или жили в заброшенных комнатах некоторое время, а потом исчезали опять. Не проявляя ко мне ни малейших чувств, ни плохих, ни хороших, как будто я была безликим стражем старой усадьбы, неведомо кому принадлежащей. Бабушка смогла бы поставить их на место, а я нет. Да и сам дом навевал тоску и нежелание там хозяйничать. Запущенный, старый, многокомнатный, так и не ставший мне родным. Все мои вещи так и стояли не разобранными. Меня сковала унылая апатия ко всему. Каждый день я думала, вот завтра всё изменю, разберу, наведу порядок, но день приходил, уходил, а ничего не менялось. Я жила как на заброшенном вокзале, в пустынном зале ожидания, выбрав для жизни всего одну комнату. Да и ту мне было лень прибрать или устранить вездесущую пыль. Я всё жила как в некоем ожидании перемены своей судьбы, как в бесцветном, запылённом, узком переходе куда-то, где всё изменится. И в то же время я не верила в перемены к лучшему. Я считала себя отжившей, застрявшей в этом переходе без шанса как вернуться назад, так и продвинуться вперёд.