Чужбина с ангельским ликом

Она подняла заплаканное лицо. Привстала и, сев на скамью, спокойно мне сказала, – С чего ты взяла, что я умру? Я и не собираюсь. Глупышка.

Он резко встал и ушёл от нас к деду. Вести свои нудные расспросы об Империи Архипелага и о Пауке. Я слышала, как забубнил дедушка, всё так же издеваясь над ним.

– Я буду с тобой. Не плачь! – она обняла меня, обволакивая душистым облаком, спасая от страшного и непонятного мира вокруг.

– Покажи ту пропасть, где сидит зверь, который охотится за тобой. Я забросаю его камнями. Я знаю, где горы, мы летаем там с дедушкой на крыльях, которые он прячет в пеньках. Он хранит их в маленьких контейнерах, а пеньки пустые внутри. Он их достаёт, что-то нажимает, и они делаются большими. Он крепит их мне на спину, потом одевает нас незримой сферой, и мы летим. Я могу взять самый большой камень и стукнуть того зверя по голове. Только скажи, где пропасть, я найду. Я уже знаю горы…

– Какой зверь? Какая пропасть? О чём ты? – не понимала мама, – никто за мною не охотится. Ты что? Что несёт тебе этот старый безумец?

– От чего же лечит тебя папа? От каких ран? Ты же говорила сама…

– Зачем ты подслушиваешь? Ты же ничего не поняла. Это метафоры, а не буквально. Ты неуч. Тебя ничему тут не учат. Почему я не взяла тебя к себе сразу? Зачем всех слушалась? – И она обняла меня, прижимая своё чудесное лицо ко мне. – Совсем скоро я заберу тебя к себе. Отдам в хорошую школу. Я слишком долго была занята лишь собою. А уж он-то и тем более. Вообще тут пришелец. Что он тебе даст?

Но это «совсем скоро» так и не наступило. Совсем скоро мамы уже не было в живых. Она была в числе тех несчастных людей, которые находились по долгу службы и работы на территории Телебашни, разрушенной сверху упавшим на неё загадочным объектом. Там всё сгорело, и в числе выживших были лишь двое неизвестных бродяг-мутантов, как говорил всезнающий сосед-лесник, у которого были друзья из очень компетентных сфер, как он выражался. Как они туда забрели, неизвестно, но это случалось временами, когда и в столицу забредали жители загадочных запретных территорий и пустынь, вовсе и не пустых, а часто лесистых и дремучих, набитых обитателями. Тех, не умеющих даже говорить мутантов, полуобгоревших, доставили в тюремный госпиталь, и что там с ними было дальше, лесник не знал. В провинции же у нас говорили, что это был гнев Надмирного Отца, который Он обрушил на самое сердце развращённой столицы в назидание богачам и тем блудницам, которые вещали из Телебашни и дразнили бедных людей образами недоступной им роскоши и красоты, в чём купались сами. Соседи считали, что и мою маму, коли уж она туда попала, постигла эта справедливая кара. Ребёнок же никогда не был ей нужен. Что мы и потеряли? Ведь остался небедный отец. Так состоялось моё первое столкновение с жестокостью мира Паралеи и со смертью.

Отца было невозможно узнать после гибели мамы. Он резко похудел, от чего глаза его стали казаться ещё больше на осунувшемся лице. И ёршик волос стал серебристым вместо золотистого. И у меня обострилась жалость к нему, впервые возникшая в тот день, когда он умолял маму открыть ему тайну некой Нэи. В день, когда я почувствовала, что мама также виновата перед ним и передо мною. Их вина была одна на них двоих. Чья половина была меньше, чья больше, они так и не разобрались промеж себя. Тем более я не могла этого понять, видя их очень редко. Из-за того, наверное, что мама унесла с собою часть своей вины, он уже и не казался мне настолько неправым.

В этот день он тоже сидел на скамье, той же, где сидел и с мамой, уронив голову в ладони. Я подошла и встала напротив. Он поднял лицо и обхватил меня двумя руками, прижимая к себе.

– Если бы я мог всё изменить, но каким образом? – спросил он у меня. – Я повторяю всё те же ошибки, я обречён на их повторение данным мне безумием и беспамятством. Или это и есть наказание? Я жалею о том, чего не исправишь. Всегда. И всегда поступаю так, о чём жалею опять. Я любил и терзал, терзаясь сам. Я не могу объяснить себе этот мир вокруг. Никто и никогда не возвращает нам прошлого, не даёт его исправить. Не даёт права на ошибку. И в сущности, те люди, которые поступают всегда правильно, тоже всё делают случайно, просто удачный итог их деятельности, их слепое попадание в цель, признают качеством их бесспорного ума, их проницательности, их прозрения. Но так ли это? Потерять такую женщину, где я найду другую? – и он говорил со мной, как со взрослой, или же правильнее сказать, сам с собою. Проговаривал вслух сам себе свои оправдания. Он, как и мама, страдал тем же самым вывертом психики, что именуют нарциссизмом. Он грузил дочь-подростка личными проблемами, избавиться от которых и сам, давно взрослый человек, был не в силах. Но других родителей у меня не было.

Тут произошло то, что и происходило со мною, не часто, но с определённой периодичностью. Как правило, подобные картинки и ощущения тоже! Возникали внутри меня, когда тот или иной человек приближался довольно близко. Не физически так было, а скорее, информационно в моё сознание вдруг начинали перетекать мысли и образы этого человека, становясь всё равно что моими. Я увидела девушку на мосту. Но сам мост был уже бесполезен. Русло было сухим. Кочки жёсткой травы, камни и невнятный мусор устилали ложе исчезнувшей реки. Неровности, перепады высот, рытвины – местность удручала тоской, как будто некая невидимая сущность незримо и неслышно плакала где-то поблизости. Сама девушка была светлой и нежной. От неё исходило ощутимое тепло, и едва она придвинулась ко мне, я сразу же прониклась к ней родным доверием. Как будто шелковистый и очаровательный зверёк коснулся моей кожи. Вернее так, как будто на самой девушке была накидка из удивительного меха или перьев. Словно бы вашу кожу кто-то очень бережно погладил, вызвав мурашки от возникшей приятности, от желания повторного прикосновения…

Лицо её слегка расплывалось, то есть не поддавалось тщательному рассматриванию, как бывает во сне. Но было оно милым и знакомым. При том, что девушки этой я не знала. Мне хотелось стоять с нею бесконечно долго, хотя умершая река вызывала чувство тревоги и сожаления, поскольку во мне одновременно существовала память о её, устремлённых к горизонту, потоках. Я знала, кто эта девушка. Знала, что её образ вошёл в меня из информационного поля отца, сидящего рядом. Что я увидела его сегодняшний ночной сон, о котором он и сам пока что не забыл. Я увидела также ещё одну особу, узкое лицо которой было неприятным, глаза колючими и даже злыми. Именно она оттащила того, кого я чувствовала, как себя, не будучи им, от той девушки к обрывистому берегу, в котором торчала одна из опор, держащая мост. И тотчас же ноги стали вязнуть в противной раскисшей глине, хранящей остатки прежней речной влаги… Возникла потребность скинуть с себя противные ощущения, и я вернулась в наш сад – в ясную реальность, где не было места всей этой гнетуще-туманной чепухе.

– Найди Нэю, – сказала вдруг я. – Ты же видишь её в своих снах… Я рада, что тебе удалось одолеть тот скользкий обрыв и не свалиться вниз. А та река, на берегу которой ты и увидел её впервые, вовсе не исчезла. Она так и продолжает свой бег к горизонту. Она по-прежнему глубокая и очень широкая. Скажи, а это та же самая река, что протекает рядом с нашим домом? – и ответила сама себе, – Кажется, нет. Наша река не протекает через пределы столицы, она течёт через наш городок, выходя из лесов. Рек же вокруг так много…

Он вздрогнул и обернул ко мне изумлённое лицо, не сумев так быстро овладеть собственной мимикой, как отлично умел это проделывать почти всегда. – Где? Я не знаю, где искать. Да и есть ли она? Я забыл её. Не помню её лица. Она могла измениться. Постареть. Здесь рано все стареют.

– Мама же не старела.

– Мама была нездешней. Ты это понимаешь? Её не могло здесь быть, но она была. Хотя теперь, когда её нет, я уже не верю в то, что она была. Я приезжаю сюда, и каждый раз думаю: сон! Ничего и никого не было. Но вхожу, и вот ты. Моя прекрасная девочка, которую я забывал на годы. Разве ты простишь мне? Я до сих пор не прощаю своей матери её холодности, что она проявляла ко мне в детстве. А сам? Не верь тому, кто будет уверять тебя, что можно жить без любви. Не может человек жить без любви. Когда вырастешь, никогда не люби похожих на меня. Люби добрых, способных на верность. И сама не мучай никого.

– Ты мучил маму? И Нэю тоже?

Он прижал лицо к моему телу, к груди, спрятал его. И я невольно потянулась погладить его серебристый ёршик волос. Он был забавно колкий и шёлковый одновременно, и я провела по его голове, не скажу, что с любовью, но с удовольствием. Прощать его окончательно я не собиралась, но жалость была.

– Если бы я нашёл Нэю, я полюбил бы её и постаревшую, – сказал он. – Она настолько добрая, что смогла бы полюбить и тебя. И глаза её такие родные и земные. Но где она? Мама не захотела мне рассказать ничего. Её тайну. Я даже уверен, что и Хагор всё знает. Но он никогда и ничего не скажет мне. Он не способен прощать, как и Гелия. А Нэя способна прощать.

– А ты способен прощать?

– Нет.

– И я нет.

– Ты? Что и кому ты можешь или не можешь простить? Ты же девочка. Ты ещё не обидела никого, и тебя кто тут обижал? Но ты старайся в жизни не причинять никому зла, и избегай тех, кто носит зло в себе.

Получалось, что я должна была избегать его. Я же считала его во всём виноватым. Но я об этом не сказала. Зачем? Я почти всегда молчала. И он считал, что это местное влияние. «Они все тут немые», – говорил он. – «И ты выросла такая же».

– Гелия ни разу не приснилась мне, – сказал он. – Даже уйдя, она не желает утешить меня хотя бы иллюзорным бликом, брошенным в мой сон…

«Ещё чего, утешать тебя»! – подумала я, но опять промолчала.

– Нет, – продолжал он, – она не приходит, чтобы явить мне своё стойкое и ледяное непрощение. В ней никогда не было любви ко мне. Но почему так? За что я-то любил её столь безумно? И ведь буквально безумно. Что я творил раньше… – и он умолкал, воззрившись мне в глаза безумными глазами очень красивого зелёного цвета. Во время своих признаний он и выглядел безумным.

– Теперь ты улетишь на свои звёзды? – спросила я, ничуть не огорчаясь по этому поводу. Что бы я и потеряла, не будь его? Мне казалось, что ничего.

– Как я могу оставить тебя здесь одну? Ты шутишь? – Он смотрел так, будто искал в моих глазах соринку, – ты должна переехать жить ко мне.

– И не мечтай, – буркнула я, – я хочу тут. Я не привыкну нигде.

– Ты привыкай пока что к мысли, что ты будешь жить со мной в городе в лесах. Там есть и подземный город, выходящий в горы. Ты видела разве горы? Это же красота, мощь!

Я видела и не раз, летая туда с дедушкой, но отцу зачем было знать?

– Мне не нужна никакая Нэя, – ответила я, – и никто не заменит мне маму. А себе ищи, мне всё равно. Мамы уже у меня не может появиться. Я … – тут я неожиданно пролилась обильными слезами.

Он в растерянности посадил меня к себе на колени и, прижав к себе, стал целовать мои волосы и лоб. Не скажу, что меня это сблизило с ним. С тем же эффектом меня могли бы целовать и соседки, не жалеющие мою маму ни при жизни, ни после гибели, уверяющие, что гибель людей вТелебашне это кара Надмирного Отца. Но почему, думала я, Надмирный Отец, любя их, злых шептуний, должен был не любить и карать мою прекрасную маму?

Взросление как первое прикосновение к душе отца

Дедушка в тот день даже не вышел к отцу. Вернее, его и не было в доме. Он где-то пропал. Думаю, в горах. Он вернулся потом вскоре. Бабушка же никак не проявила своего отношения к смерти мамы, в том смысле, что она не уронила и слезинки. Но, может быть, она и плакала у себя в своей комнатке ночью. Потому что однажды я проснулась от её стонов за стеной. Она словно вопрошала кого-то, хотя я знала, что там не было никого, кроме неё.

– За что ей досталась такая жизнь? Почему я не удержала её вместе с Хагором, почему обольстилась, как и она, тем, кого приняла за Ангела с небес? Разве он был Ангел? – она обращалась уже ко мне. Я стояла за перегородкой у неё. – Мерцал своим костюмом и блеском глаз, похожих на волшебные кристаллы своим прозрачным цветом. Он дарил надежду на то, что Миссия будет выполнена. И она будет выполнена! Но какой уже ценой? Если они допускают своё совершенство ценой страданий других, разве это совершенство? – она прижала маленькие огрубевшие ладони хлопотливой садовницы к лицу, скрыв его. Я разглядывала её белоснежные плечи, рассыпанные по подушке белейшие волосы. Не могли такие упругие плечи, гладкий лоб, алые губы с безупречным овалом лица, вся её красота, вместе с чистотой и пышностью волос, принадлежать старушке. Кем она была? Впервые я задала себе такой вопрос. Она попросила сдавленно, – Уйди! Оставь!

И я ушла, не понимая, плачет она или просто бормочет невнятицу, как было ей и свойственно временами.

Не жалея ничуть отца, я не умела равнодушно видеть слёзы, тем более слёзы мужские. А он плакал, хотя и не понимал, что плачет.

– Кого жалеешь, себя или её? – спросила я у него.

– Разве это вопрос ребёнка? – ответил он.

– А где ты видишь ребёнка? – удивилась я, считая себя давно взрослой.

– Кто ты? Кто была Гелия? Я понимаю, что в тебе нет ничего ко мне, но я и не жду от тебя любви. Я-то все равно буду тебя любить и ради тебя останусь здесь. Но ты даже и не поймёшь, что это за мука для меня. Я мог бы улететь в будущее, в ясный мир, но я остаюсь. И это не жертва, это долг, который я всё равно не смогу уже отдать полностью. Как? В прошлое нет дверей.

То, что я опишу дальше, не было его рассказом в буквальном смысле. Скорее, я сама прочла то, что увидела в его вдруг распахнувшейся душе. Скорее, он сам был погружён во все эти образы, и они наслаивались друг на друга, то проявляясь, то тая как облака.

– Там, на Земле, у меня долги, и там я их уже никому не верну. Возможно, там и сохранилась та же декорация жизни, почти такая же, ну разве с небольшими изменениями, но там уже нет того времени, в котором страдала и бродила одиноко та девушка, что ожидала моего возвращения к себе каждый день и каждую ночь. Она мерцала своими старомодными вышивками на белой кофточке, пронося своё красивое, как мало у кого и бывает, тело между этими декорациями, всегда одна, потому что не хотела быть занятой, чтобы всегда иметь эту возможность – броситься мне на шею, всё вернуть. А я, зная это, думал, что так будет продолжаться вечно, и стоит мне захотеть, как я приду и верну её в любое время… А эти наши прозрачные перламутровые рассветы… Она жила в Подмосковье. Как они были непереносимы ей, настолько молодой и уже заброшенной в пустых декорациях! Но она продолжала ждать, веря, что каждый очередной такой рассвет одарит её чудом воскрешения нашей любви. Всё это она сама мне рассказала, когда появилась здесь на Паралее в одном странном видении, поскольку сам я и не был никогда способен на такое вот воображение. Таких видений было у меня несколько. Я думал, что тронулся умом, но потом оказалось, тут со многими такое бывает, просто люди стесняются в этом признаться. Как будто некий планетарный дух из милости к нам, пришельцам, даёт возможность выхода на информационные уровни Земли, тогда и посещают эти призраки. Только её, прежней, уже нет, как и того времени, и никогда не будет…

– У тебя нет передо мной никаких долгов. И о каких декорациях ты печалишься? Из маминого театра? Почему они на твоих звёздах, если мама жила здесь? – Я не нуждалась в его долгах, что он значил для меня теперь? Когда с ним рядом не было моей мамы. Я впервые вдруг подумала о том, насколько мужчины преувеличивают свою значимость для детей в то время, как без них можно прекрасно и обходиться. Мне он был не нужен никогда. Я тосковала только о маме. А вместо него у меня был дедушка. Он и был моим отцом.

– О каких декорациях ты спросила? О чьих долгах? – изумился он моему вопросу и потёр свои виски, что было у него знаком растерянности. – Разве я что-то говорил? Твоё поведение пугает меня.

– Чем же?

– Хотя бы тем, что ты так стремительно повзрослела. А я, оказывается, всё ещё живу в иллюзии, что ты совсем маленькая.

Я промолчала, сползла с его коленей и стала ворошить короба с диковинной едой, которую он привёз. Они стояли на траве у крыльца. Я зарылась в них так самозабвенно, что и забыла о его страдании. В коробах было много всего вкусного, особенно деликатесов, о которых тут никто и не подозревал, а я привыкла к ним с детства.

– Принеси мне воды, – попросил он, не вставая сам.

– Пить или просто? – Для питья воду мы брали из подземного источника, скрытого в колодце, бывшего тут единственным на всю улицу. Воду из этого источника приносил дедушка в огромных бутылях. Часто ему подвозил их и лесник, его друг и вечный должник, на своей тележке, запряжённой той самой лесной лошадкой – персонажем моих детских грёз. А умывались мы, беря воду из бассейна, который наполняли дожди в осенний период и те, которые периодически шли летом. Дедушка знал секрет очистки дождевой воды, в которой я купалась в тёплую погоду.

Отец встал и сам пошёл к садовому бассейну, где и умыл лицо. Я на его глазах, не стыдясь его ничуть, стащила тунику и полезла купаться. Так мне захотелось.

– Ты становишься очень красивой. Нереально хороша! – он изучал меня, так же не стыдясь, не видя в моей наготе ничего предосудительного. – Но ты будешь, всё же, другая чем мама.

– Лучше? – спросила я.

– Другая совсем. Не похожа ты на неё.

– Конечно. Все говорят, что твоё порождение. Ноги длинные как у болотной птицы.

– Кто же так говорит?

– Бабушка, кто же ещё.

– А говоришь все.

– Ну и соседи. Говорят, что я не местная.

– Мама, что ли, их местная была? Или Инэлия из их породы? Как она, кстати, пережила всё? Я так ни разу и не увидел её после. Она прячется от меня.

– А чего ей переживать? Если она и прежде видела маму редко.

– То есть? Хочешь сказать, что и ты не переживаешь особенно-то?

– Мои переживания принадлежат только мне. У тебя и своих мучений довольно, чтобы я добавляла тебе своих.

– Всё же ты мало похожа на ребёнка.

– О каком ребёнке ты всё время говоришь?

Он засмеялся, оценив мои слова как своеобразный юмор. Я купалась и с визгом стала его брызгать, может быть, желая его отвлечь от явных и острых переживаний. Всё же я не могла его не жалеть, даже не любя, как себя уверяла. Понимая его тоску по маме, я не понимала, чего он хотел от неё при жизни, столь странно и жестоко относясь к ней, если верить дедушке. А дедушке я верила. Он никогда не обманывал меня.

Отец рвал цветы с делянок бабушки и бросал их в воду, стараясь в меня попасть, и радовался, если ему это удавалось. Я тоже вошла во внезапную и милую игру и ловко увёртывалась, даже забыв на мгновение о нашем общем горе. Вот бабушка будет рада, думала я, увидев, что он творит с её любимыми цветами. Маленький бассейн вскоре весь был усыпан белыми и розовыми лепестками, а клумбы бабушки являли печальное зрелище растительного побоища. Он стащил висевшую на металлической проволоке сохнувшую и выстиранную белую штору, отделяющую обычно комнату дедушки от того закутка, где спала бабушка, и закутал меня, вытирая воду. И в этот момент его ласковой заботы я ощутила почти родное чувство к нему, к человеку умеющему, оказывается, быть и заботливым и мягким, только где были эти его проявления раньше?

– Моя малышка, ты одна у меня тут и есть, – сказал он, растирая мне спину. После чего небрежно бросил штору на траву, мокрую после дождя.

– Вот бабушка порадуется ещё и шторе вдобавок к погубленным цветам, – и я засмеялась.

Он тоже заулыбался и стал целовать мою макушку после того, как натянул мне хламиду через голову, одевая меня как маленькую. Хотя с ним рядом я и была маленькая. У меня возникло желание прижаться к нему, что я и сделала и, прижавшись, опять заплакала, жалея, что мамы нет рядом, и она не увидит его столь трогательной заботы обо мне. Того, чего ей всегда хотелось. Его любви ко мне, в чём она меня уверяла, но чего я никогда не наблюдала с его стороны. Он никогда не ласкал меня. А сейчас, поймав себя на этих мыслях, я сразу почувствовала прежнее отчуждение от него с горькой обидой за прошлое и за утраченную маму, будто это он виноват в том, что её нет. Но он был виноват, она была обречена и без той катастрофы в столичном центре. И жить она давно уже не хотела. Даже ради меня. Самое непонятное во всей истории заключалось в том, что её не должно там было быть. Но её вызвали туда. Кто? Зачем?

– Паук это, – шептал мне дедушка, казавшийся безумным, что всегда происходило, когда он со страхом говорил о Пауке, также казавшемся мне выдумкой его больного сознания.

– Он Гелию погубил, чтобы ударить мне в сердце, заманил её туда умышленно…

Отец же со своей стороны был уверен, что в гибели мамы никто не виновен, поскольку ужасный взрыв был вызван причиной, скрытой за пределами самой планеты. Хотя оба знали, и дедушка, и отец, что в тот день маму увёз в Телецентр некий Тон-Ат, который также там погиб, как считалось. Кажется, он консультировал одну из телепрограмм, в которой мама была ведущей, зачитывая малоинтересные большинству народа тексты о загадочных явлениях окружающего мира. Поскольку прозябало это большинство в сущем невежестве и потрясающем безразличии к этим самым тайнам мироздания.

После гибели мамы дедушка старался не встречаться с отцом. Заранее предчувствуя его неожиданные визиты, дед исчезал всегда, говоря, что видеть моего отца ему невозможно. Нет сил. Саму катастрофу как умышленное злодеяние дедушка приписывал тому, кого считал наделённым сверхъестественными способностями, то есть Пауку. Зачем тому Тон-Ату понадобилось в тот день увлечь туда маму, дедушка не знал, но не исключал того, что Тон-Ат только маскировался под врача, используя для своих целей и маму. «Зачем она была ему? Актриса и пустышка»? – спрашивал отец у дедушки, – «или они в своём Архипелаге решили освоить театральное мастерство для услаждения досуга»? «Да ты и тупой»! – злорадно восклицал дедушка, – «Как же её доступ в самые сокровенные глубины вашего подземного города? Её использовали втёмную, это если не травмировать тебя ещё больше. Или же она сознательно вам, землянам, вредила, мстя уже персонально тебе, это в случае, если тебя не щадить. Она была шпионкой, и в то время, как вы отлавливали пустяшных диверсантов в горах, только и способных нанести вам ущерб, сопоставимый с укусом летающей пещерной собаки, по вашим лабиринтам бродила та, кого все считали твоей женой, и скрадывала ваши самые важные секреты беспрепятственно! И никто уже не проверит, был ли Тон-Ат сам в числе погибших или успел заблаговременно удрать оттуда. Гелия была уже не важна, а может и опасна. Она знала те загадочные тоннели, что выводили в Архипелаг, также хорошо, как и дорогу до своего дома. А догадайся ты обо всём»? – И поскольку дедушка весьма часто противоречил сам себе, говоря то так, то этак об одном и том же событии, отец презрел его версию событий. Повзрослев, я стала скептически относиться к его рассказам, невольно веря отцу, уверявшего некогда маму, а потом и меня, что дедушка страдает серьёзным умственным недугом, сочиняя новеллы на ходу и не отличая сон от яви.

Мы сидели с отцом на скамейке, и он, обняв меня, и от того смягчённый и успокоенный по сравнению с тем, каким приехал, целовал мои волосы, руки и называл розовым бутончиком, говоря, что я буду красавицей. И уже красавица. Он добьётся, чтобы меня пустили на их Землю, где он даст мне сказочные возможности для моего счастья и моей реализации. Сколько бы детей у него не появилось впоследствии, я останусь его любимой дочерью. Самой любимой.

Наверное, и я начинала любить его, гладя в ответ рукав его рубашки и затрагивая кисть руки, и возможно, смогла бы полюбить и простить в дальнейшем. Но в «Садах Гора», как называли город в лесу земляне, я узнала о его отношениях с Нэей, там возникшей, и опять возненавидела его, не простив ему того, что он так быстро утешился и забыл маму. Но это было уже много позже.

Поняв, что мужчины не способны на долгую любовь и на длинную скорбь, я изменилась отчасти и к тебе, мой любимый и утраченный, и вообще к вам, людям. И это ведь тоже причина, почему я выбрала то, что я и выбрала. Свой путь, уводящий меня из мира человеческой, скоро меняющейся суеты в мир, куда не смогла в своё время вернуться бабушка, не захотела отчего-то мама, но куда ушла я, в своё Созвездие Рай. Хотя никакого Рая там и не оказалось. Но об этом я узнала тогда, когда возврата уже быть не могло. В прошлое нет дверей, как говорил мой отец.

– Мне его было жалко, – сказала я дедушке, – он плакал. От одиночества.

– А кто его породил, его личное одиночество? Не хочу я нырять в тёмные глубины этого человека, но кому прощение, кому и воздаяние. И не думаю я, что горе станет его очищением. Он легко это горе отринет и вряд ли изменится. Или думаешь, что, проявив проблеск чувства к сироте, он стал и святым? Тем более, что эта сирота его родная дочь! Святая ты, моё дитя, потому что тебя мутная слеза его ввергла в сострадание. И ты уже дала ему своё прощение. Ибо раскрыла сердце для любви ему. И не Гелию ему жаль, а себя только, дорогого себе и неоценённого ею. Но лишнее говорю я тебе, дитя моё чистое, и низок этим сам. Хочу отнять у него даже самый слабый блик любви. Но не жалей его в том, что якобы не любит его никто. Напротив, чрезмерно уж любят, и многие такие находятся. Это он не любит никого. Не умеет.