Когда я буду морем

А старинный камень и по сей день стоит в небольшой деревушке в Корее.

Кто-то пустил слух, что если потрогать волшебный камень, то сдашь любой, даже самый трудный экзамен, и со временем его серые грани отполировали до блеска детские ладошки.

Стайками бегут дети мимо волшебного камня в школу, в жаркую погоду они играют у его подножья, укрываясь в громадной тени, их веселые голоса и споры часто звучат рядом. Неустанно журчит река, и тихо шелестят деревья, словно переворачиваются листы книг.

Часть II. КАРАФУТО

Указ

Ок Суль шла вдоль лесного ручья, вслушиваясь в его неумолчное бормотание; влажная земля, рыжая от прошлогодней хвои, слегка пружинила под комусинами. Оставляя легкие, чуть косолапые следы, Ок Суль спустилась к небольшой запруде. Подвернула рукава чогори, склонилась над прохладной гладью и всмотрелась в колышущееся отражение черноглазой молодой женщины с заплетенными и убранными наверх косами. Глаза ее были невеселы. Ок Суль зачерпнула пригоршню холодной воды, умылась. Возле ручья дышалось легко, и она запела едва слышно «а-ри-ран, а-ри-ран…», но осеклась – в этом лесу слова любимой песни звучали чуждо.

Казалось, совсем недавно она любовалась горами, что окружали ее родную деревню в Кёнсан-Пукто, юго-восточной провинции Кореи, выходящей к морю. Весной склоны переливались маслянистым клейким блеском молодой листвы, в жаркие месяцы становились темно-зелеными, осенью превращались в картину, расписанную широкими мазками в багряно-красные и охристо-желтые цвета. Зимой голые ветки деревьев расчерчивали небо, словно иероглифы, выписанные тушью на уроке каллиграфии, рисовые поля чернели, отдыхая.

Времена года сменяли друг друга, и шестнадцатилетняя Ок Суль знала, что нет силы, могущей изменить неуклонный ход природы. Другое дело – людские судьбы.

Отец рассказывал, что когда-то их семья была зажиточной. С утра до вечера он и его братья работали на ухоженном до последнего колоска поле, издавна принадлежавшем семье.

Но времена меняются, новые военачальники собирают армии и завоевывают земли, великие правители лишаются власти, а человек, как травинка, то гнется под ураганными ветрами, то распрямляется, покоряясь судьбе, предначертанной свыше.

Япония захватила Корею после русско-японской войны, выторговав право вершить ее судьбу в хитросплетенных переговорах, в коих вовек не разобраться простому человеку. Еще через пять лет, в 1910 году, премьер-министр Кореи Ли Ван Ен подписал Указ, начинавшийся словами: «Его Величество Император Кореи полностью и бессрочно передает Его Величеству Императору Японии все суверенные права на управление Кореей».

Японцы принялись устанавливать свои порядки незамедлительно. Новая власть объявила, что для столь необходимого государственного учета нужен точный «земельный кадастр», для чего крестьяне должны предъявить неведомые никому планы межей и другие бумаги.

Растерянный отец Ок Суль поначалу пытался приводить доводы про старинные обычаи и про то, что никаких свидетельств не нужно, когда есть уговор между соседями о границах, но его никто не хотел и слушать. Заступиться за неграмотных крестьян было некому.

«Когда множатся законы и приказы, растет число воров и разбойников», – говорил Лao-цзы.

Не нужно бряцать оружием, чтобы безнаказанно захватывать земли, разоряя тысячи семей и превращая одну страну в придаток другой. Издавай один декрет за другим, в которых не всякий грамотей разберется, и, прикрываясь заботой о порядке, твори истинное беззаконие.

Не прошло и года, как семья Ок Суль лишилась прав на принадлежащую из поколения в поколения землю. Они превратились в бесправных арендаторов и больше половины урожая должны были отдать новому хозяину, господину Морисита.

Склонив голову, выслушал отец приказ генерал-губернатора. Солдаты с нагайками сопровождали японского землевладельца. Тот оглядел работников, потрогал аккуратные черные усики рукой в лайковой перчатке и объявил, что отныне рабочий день составляет 14 часов. И что корейские лодыри – это мятежники. И что неповиновение будет караться так же, как и оскорбление достоинства подданного японской Империи, – палочными ударами. От двадцати до ста. Обычно на семидесятом ударе изменники захлебываются собственной кровью. В этом месте господин Морисита улыбнулся и позволил себе немножко пошутить:

– Корейцы держатся дольше, чем собаки, той хватает всего пятнадцати ударов. Это лучше, чем видеть, как твои жена и дети умирают голодной смертью.

Брат Ок Суль поднял глаза на засмеявшегося помещика, но отец сильно дернул его за руку, клоня к земле. Свист нагайки отправил их на поле. С той поры они батрачили от зари до зари. Тяжелый труд – лучшее лекарство от тоски по прежним временам.

Ок Суль родилась в 1923 году, тринадцать лет спустя после подписания бесславного указа. Она с рождения знала, что люди не равны друг другу. Они, корейцы, – люди второго сорта.

Японцы, верные сыны божественной Империи, оказывают им милость, позволяя растить на полях рис и овощи для бесстрашных воинов. Им, корейцам, позволялось оставлять себе пятую часть урожая, чтобы прокормить ораву своих детей и не умереть с голоду лютой зимой. Мешка проса хватало, чтобы протянуть до весны. С наступлением тепла, шатаясь под пьянящим ветром, женщины и дети отправлялись в окрестные леса искать коренья и пробивающиеся из-под земли молодые травы. Благодарение небесам, это было не запрещено.

В шесть лет Ок Суль знала, где растет дикий вьющийся виноград с кислыми ягодами, где можно собрать ароматный лимонник для чая, который любит отец, где под высокими соснами растут грибы, из которых получается вкусная похлебка, если положить в нее сою и побеги дикого лука.

Шумной детской оравой они убегали в лес, держась ближе к друг другу, чтоб случайно выскочившая дикая кошка или хищная лисица не испугала малышей, разжигали костер, запекали сладкую ююбу или толстые стебли лопуха.

Однажды Сан Иль, сын живущего по соседству крестьянина, вымазал сажей лицо и принялся изображать тигра под хохот и визг малышни. Младший брат Ок Суль звонко смеялся, когда его ватная поддевка задымилась от попавшей искры и вдруг занялась сильным огнем. Дети завизжали, Сан Иль бросился к нему, повалил орущего малыша и покатился с ним по земле. Они закашлялись от едкого дыма, брат захлебывался горючими слезами, но опасность миновала. С тех пор сердце тринадцатилетней Ок Суль принадлежало только Сан Илю.

Его семья жила очень бедно, и родители Ок Суль были не очень рады сватовству голоштанного жениха. Но мать резонно заметила отцу, что хотя Сан Иль не старший сын и не унаследует родительский дом, но и долг заботиться о родителях мужа до самой их кончины не ляжет на плечи Ок Суль и ее мужа. А какая мать не хочет облегчить судьбу дочери? Про себя же мать подумала, что ей всегда нравился трудолюбивый и приветливый соседский парень. Это будет хороший брак.

На свадьбу отец выменял несколько мер риса, мать достала из сундука давно приготовленный наряд. Односельчане приносили маленькие подарки – меру проса, пару гын кукурузы.

Братья Ок Суль сколотили длинные столы, но места всем все равно не хватило, и молодежь толпилась у крыльца дома. Во дворе слышался смех, вился дымок самокруток, сновали женщины, уставляя бесчисленными блюдами низкие столы. Услышав голос отца, засмеявшегося чей-то немудрящей шутке, Ок Суль встрепенулась, подняла голову, но тут же низко склонила ее перед очередным гостем. Отец редко смеялся, но в день ее свадьбы скупая улыбка ненадолго согнала привычную горечь с его лица, и оно оказалось неожиданно молодым.

В семье мужа ее приняли как дочь. Старший сын уже был женат, и Ок Суль быстро поладила с заносчивой невесткой. Она делала ее работу и свою и не раз благодарила небо за благополучное замужество.

Она никогда не хотела покидать родные края, да разве судьба спрашивает тебя? Как щепочку, бросает в стремительную волну, и барахтаешься ты в бурной воде, швыряемый из стороны в сторону, стараясь выплыть, пока не пристанешь к берегу.

Она хорошо помнит, как в теплый весенний день, через полгода после свадьбы, по деревне протарахтели мотоциклы, за которыми, смеясь, побежали дети.

Японские солдаты согнали жителей на площадь, и господин Морисита, оглядев смирно стоявшую толпу, объявил, что Империя призывает своих подданных послужить ее величию. Каждая семья по своей воле отправит одного сына на остров Карафуто. Там, в новых владениях Его Величества Императора, они будут работать на лесозаготовках, строить железные дороги и аэродромы и добывать уголь в шахтах. Труд их будет по достоинству оплачен, и, хорошо поработав, каждый сможет обеспечить своей семье приличное существование. Те же неблагодарные, кто не внемлет призыву, будут считаться неблагонадежными. Они и их родные будут внесены в черные списки, и тогда, видит Бог, их участи не позавидует самая что ни на есть жалкая шавка, выпрашивающая объедки с его стола.

На сборы даются целых три дня. Великая японская Империя заботится о ничтожных корейцах, словно о своих детях, иначе, будь на то его воля, – сегодня же погрузил бы всех в теплушки и отправил на новые земли.

Люди потрясенно молчали. Японец взмахом трости нетерпеливо дал понять, что можно расходиться, и со смехом показал на плачущую старушку с трясущейся головой – посмотрите на эту деревенщину! И что за люди они такие – корейцы. Так и не научились с истинным мужеством сносить повороты судьбы, вот уж действительно – второй сорт, недочеловеки. Что ж, на Карафуто их научат работать, и они славно послужат великой стране.

Через пять лет, в августе 45-го, господин Морисита внезапно увидит слепящий свет и в одну секунду превратится в горстку пепла, оставив безутешными горячо любивших его жену и детей. Атомная бомба, сброшенная с американского самолета Enola Gay, названного в честь матери командира экипажа, подтвердит, что насилие все еще является излюбленным аргументом в людских спорах. На самые ужасные деяния готов пойти человек, оправдываясь приверженностью великим идеям. Множа зло и стремясь к своей выгоде, он забывает о неизбежном законе кармы, работающем с отсрочкой, но не теряющем своей неотвратимости.

А пока господин Морисита оглядел склонивших головы крестьян и махнул им нетерпеливо: идите же, дурни!

Толпа медленно разошлась, и деревню наполнили крик и плач. Войдя в дома и закрыв двери, матери с воем валились на пол, отцы садились, понурив плечи. Как выбрать из детей того, кого ты пошлешь на чужбину? Кого из них вписать в вербовочные списки?

Отец Сан Иля добрел до дома, присел на порог. Выкурил самокрутку, не поднимая глаз от земли. Вошел в дом, усадил сыновей за стол и, не отрывая взгляда от стиснутых добела кулаков, глухо сказал, что старший сын должен остаться с родителями, чтобы по старинному обычаю быть им надежной опорой до конца дней. Младшие сыновья слишком малы, не выдержат долгой дороги и тягот переселения. Значит, выходит по всему, поехать должен средний сын. Он ничего не наследует, так что пусть попытает счастья на чужбине.

Сестры Сан Иля испуганно жались к печке, глядя на плачущую мать, старший брат выскочил во двор и с искаженным от ярости лицом принялся исступленно рубить дрова. Впоследствии он станет членом сопротивления и закончит свои дни на стылом полу андонской тюрьмы.

Свекор поднял глаза на побелевшую Ок Суль и сказал негромко: «Иди, дочка, попрощайся с родителями».

Она кинулась из дома, вихрем пронеслась по безлюдной улице, сбросила у входа чипсины, вбежала в просторную кухню, наполненную ароматами перца и соевой пасты. В глазах ее стояли готовые пролиться слезы. Мать, ворочавшая кастрюли на печи, обернулась к ней и, поняв все в мгновение ока, закричала, сползая на пол. Отец бросился ее поднимать, бормоча, что такова судьба и нужно подчиниться неизбежному. Мать, не слушая, судорожно обнимала Ок Суль, и та, вытирая глаза рукавом, утешала ее, говоря то, во что сама не верила, только б не видеть кривившийся в беззвучном рыдании рот:

– О-ма, не плачьте. Говорят, там хорошо платят. О-ма, мы вернемся через год.

Отец согласно кивал:

– Надо смириться. Японцы – наши хозяева, им лучше знать, как нам жить. Такая уж видно судьба. Время пролетит быстро. Это не на всю жизнь.

Да, не на всю жизнь. Когда-нибудь она вновь увидит родные горы, знакомые с детства соломенные крыши с торчащими печными трубами, засмотрится на волов, тянущих повозку по зеленым рисовым полям. Когда-нибудь она вновь склонится в низком поклоне перед родителями. При мысли об отце у нее сильно щемит сердце. Никогда не видела она его плачущим, но в тот день его голос дрожал, словно натянутая струна. Быть хорошей женой наказывал он ей, послушной и заботливой. Мать же только исступленно обнимала дочь, глаза ее были сухи. Закрыв за собой дверь родительского дома, Ок Суль услышала сдавленный вопль и короткий вскрик отца.

Ок Суль поднялась и отряхнула травинки с одежды. Не нужно думать о грустном. Плохие мысли, словно несвежая еда, отравляют тело, притягивают несчастья. Сегодня утром странная тошнота подкатила к горлу, и она схватилась за стену, глотая воздух и судорожно дыша. Дурнота отступила, но тоскливое чувство не отпускало целый день. Ок Суль перешла ручей, стараясь не поскользнуться на мокрых камнях, собрала кислицу и щавель, уложила зеленые травы в белую тряпочку и, осторожно ступая, вышла на дорогу.

Шахта

Под утро заметно похолодало. Проснувшийся Сан Иль с головой укрылся старым одеялом, уткнулся носом в ладони, согревая дыханием ледяные пальцы.

Из соседней комнаты донеслось слабое хныканье, тихий успокаивающий шепот и через несколько мгновений – мерное причмокивание.

Сан Иль открыл глаза, сел на край циновки, поводил плечами, взглянул в окно. В небе занималась бледная заря, пропитанный угольной пылью туман серой занавеской преграждал путь солнечным лучам.

Печь, отдавшая ночью весь жар, казалось, источала холод. Сан Иль кочергой выгреб золу, сложил сухую щепу шалашиком, чиркнул спичкой. Огонек занялся, затрещал. Сан Иль подождал, когда пламя разгорится как следует, подбросил пару поленьев, прикурил папиросу и закрыл чугунную дверцу.

Неслышно ступая по земляному полу, на кухню прошла жена.

Не просыпав ни рисинки, Ок Суль насыпала чашку пыльной крупы в чугунок, плеснула сверху ковш ледяной воды и принялась мыть. Три раза она зачерпывала воду из чана и сливала ее, пока та не стала прозрачной. Закрыла крышку и поставила кастрюлю на середину раскаленного черного жерла.

Печка мерно шумела. Благодарение судьбе – на Карафуто у них есть своя крыша над головой. Не всем так повезло, только семейным разрешали селиться отдельно. Многие односельчане, одинокие парни, живут в промозглых бараках, спят по десять человек в крошечных комнатушках, словно в тюремных камерах.

Из-под крышки чугунка полезли мутные пузыри. Жена быстро сдвинула посудину на край и затрясла рукой, дуя на обожженные пальцы.

Из соседней комнаты донеслось сонное хныканье, и Ок Суль, на ходу снимая теплую кофту, ушла. Вернулась, завязывая тесемки чогори, и заправила прядку волос за ухо.

– Замерзли ночью? – спросил Сан Иль.

– Немного. Ничего, скоро согреемся, – сказала жена.

Сан Иль набросил ватник на плечи, вышел, сильно толкнув плечом дверь. Вернулся с двумя ведрами угля, и блестящие черные куски с грохотом посыпались в цинковое корыто. До вечера хватит.

Вскоре на печке забулькала похлебка из корешков травы и соевой пасты. Ок Суль попробовала горячее варево, покачала головой, достала завернутую в белую тряпочку сушеную зелень, добавила несколько веточек в суп и отставила на край печки настояться. Она положила на струганый стол хащи, легким точным движением поправила, чтобы лежали ровно, рядом пристроила начищенную золой алюминиевую ложку. Набрала суп в глубокую тарелку, в чашку помельче выложила ппап. Деревянной лопаткой вкруговую выровняла горку из риса и ячменя, чтобы та была красивой, постучала лопаткой о край кастрюли, стряхивая лишние рисинки, и закрыла крышку. На расписную плошку выложила зеленую кимчхи. С плавным наклоном головы пригласила:

– Покушайте.

Сан Иль поворошил кочергой горящие поленья, закрыл чугунную дверцу и поднялся с низкой скамейки. Поджав ноги, сел возле низкого стола и принялся за еду.

Впереди его ждали двенадцать часов работы в шахте.

Уголь на Карафуто залегает неглубоко, после русских осталось несколько заброшенных рудников. Говорят, что на них работали преступники, сосланные на остров русским царем. Давно это было, и теперь лишь черные дыры в горных склонах, похожие на большие норы, да узкие тропы, по которым когда-то волокли нагруженные углем салазки, напоминают о прежних временах. Наверное, добывали немного.

Японцы взялись за дело по-другому. Они сразу проложили железную дорогу, построили электрическую станцию. Говорят, что двигатель для нее привезли аж из Германии. Вот только добывать уголь нет другого способа, как лезть человеку в глубь земли и долбить киркой угольные пласты.

Каторжная это работа.

Сначала Сан Иль с десятком таких же рабочих ждет вагонетку. Они слышат ее приближение задолго до того, как она, раскачиваясь на поворотах, подъедет к руднику. Тяжело груженная вагонетка еще тормозит на рельсах, когда звучит громкая команда, и Сан Иль бросается наперегонки с другими шахтерами к вагонетке. Он взгромождает грубо окоренное бревно на плечо и, сгибаясь под тяжестью, несет его в штольню. Там он подпирает бревном стену и тотчас со всех ног бросается за следующим. Медлить нельзя. Японцы установили строгий план по выработке и жестоко карают за невыполнение.

Следующее бревно он ставит через два метра. Некоторые рискуют и ставят через три–четыре метра, а то и через пять. Но это опасно – порода может обвалиться, и тогда не миновать увечья, а то и смерти. Сан Иль не рискует, помнит о семье.

После того, как опоры поставлены, Сан Иль берется за кирку и принимается крушить породу. Соленый пот стекает по лицу, недавно появившийся надсадный кашель заставляет его пару раз остановиться и отхаркнуть слюну, но он с сипением вдыхает побольше воздуха всей грудью и вновь машет киркой.

Время от времени мимо проходит мастер, поощрительно осклабившись и кивая головой.

К концу смены спина и плечи наливаются свинцовой тяжестью, но Сан Иль не волочит ноги, идет ровно, не шатаясь, иначе ему сразу найдут замену. Работа шахтера – тяжкий труд, но разве не для этого они и были рождены? Их участь – горбатиться без продыху до конца своих дней.

В конце месяца счетовод-японец, перебирая тонкими пальцами мятые бумажки и тусклые монетки, выдаст четверть зарплаты, остальное переведут на счет в отделении Почтового банка Тойохары.

Сан Иль числится в лучших работниках, он не жалеет себя, и вскоре на счету накопится приличная сумма. В японском банке деньги в целости и сохранности, как в самом надежном сейфе, хоть век пройдет – не обманут, получишь заработанное до самой последней монеты.

Сан Иль вычерпал суп до капли, доел кашу до последнего зернышка, отодвинул тарелку. Все-таки на Карафуто платят хорошо, можно заработать целых две иены в день. Дома, в деревне, о таком заработке и мечтать было нельзя. Конечно, работа тяжелая, но он справится, силы есть. И жена – рачительная хозяйка, они почти не голодают.

Ок Суль налила в чашку кипяток, развернула ручкой вправо, чтобы было удобнее брать. Он, хлюпая и громко втягивая воздух, выпил горячую воду и поднялся, чувствуя благодатное тепло в животе.

Провожая его, жена наклонила голову и певуче пожелала:

– Чаль-гатта-осео.

Он коротко ответил: – Иеее.

Вышел на улицу и смешался с толпой.

Ок Суль несколько мгновений смотрела мужу вслед. Холодный сквозняк ледяной змейкой пополз по ногам, и она прикрыла дверь, подошла к печи и погрела руки.

Скоро сын проснется, она посадит его на спину, туго обвяжет широким платком и примется за домашние дела. Днем немного потеплеет, и она отправится за продуктами. По дороге она будет кланяться встречным соседям и знакомым, и сын, с любопытством выглядывая из-за плеча, будет низко кланяться вместе с ней. Так прививается уважение к соседям.

В лавке ей выдадут крупу, которую нужно растянуть на месяц. На рынке она купит немного овощей и крепко посоленной рыбы. Вернувшись домой, заквасит кимчхи из редьки и рыбы, приготовит кактуги. После скудного обеда возьмет нитку с иголкой и примется чинить старую одежду. На сыне одежда будто горит. Не успевает Ок Суль поставить одну заплатку, как рядом появляется другая прореха. Недавно она удачно выторговала на рынке большой кусок миткаля в обмен на несколько чашек ячменя. Если хорошо постараться, то из него получится выкроить две пары штанов – большие и маленькие.

Целый день она будет хлопотать по дому, а вечером, когда стемнеет, опустит отяжелевшее тело уснувшего сына на циновку, укроет потеплее и сядет перебирать крупу. Она будет отделять мелкие камешки, мусор и пыль от рисовых зерен, поглядывая в окно и настороженно прислушиваясь к каждому звуку.

Иногда приходится ждать подолгу. Как в тот осенний день, когда во время разгрузки вагонетки Сан Иль оступился и упал. Тяжелое бревно покатилось под ноги шедшему следом пареньку, волокущему увесистый кряж на худеньких плечах. Тот по-заячьи вскрикнул и рухнул на землю, когда неумолимая громадина раздавила его пальцы и сбила с ног.

Подошедший надсмотрщик распорядился доставить пострадавшего в лазарет. Сан Иль взвалил тщедушное тело на плечи, чтобы отнести самому, но взмах плетки приказал опустить плачущего парня на землю, и Сан Иль отправился таскать бревна дальше.

Целый месяц после этого муж почти не спал. Поднимался ночью, выходил на улицу, глядел на низкое ночное небо и до рассвета сидел на крыльце, смоля одну за другой самокрутки. Засыпал лишь под утро. Совсем почернел.

В одну из таких ночей она неслышно вышла к нему на крыльцо, накинула ему на плечи одеяло и сказала: «Того парня недавно отправили домой, в Корею». Он вскинул глаза: «Кто сказал?» Ок Суль едва слышно ответила: «Бабка Ен Хай, повитуха. Встретила ее в лазарете, она помогает тамошнему доктору». Сан Иль помолчал, отбросил тлеющий окурок и зашел в дом.

Не сразу, но со временем сон вернулся к нему. И трава, что бабка Ен Хай сунула в руку, велев заваривать и давать мужу пить каждый вечер, помогла. Ок Суль возблагодарила небеса за благосклонность судьбы. Она знала, что случится с ними, лишись Сан Иль здоровья или что еще хуже – разума. Без кормильца им не выжить. Замерзнут ли они в лютые холода или умрут от голода – никому до этого не будет дела. Мало ли корейцев гибнет на Карафуто каждый день: кто тонет в ледяной до судорог воде, сплавляя бревна по бурной реке, кого заваливает в шахте, и тогда остается уповать лишь на то, что судьба сразу лишила жизни бедолагу, а не обрекла на мучительную смерть от удушья обездвиженного калеку… Она не будет думать об этом. Плохие мысли не всегда сбываются, но всегда отбирают силы.

Недавно японец-надсмотрщик, всегда отмечавший старательного Сан Иля, завел разговор с предложением остаться еще на год после отбытия повинности. Обещал прибавку.

Вечером Сан Иль рассказал ей об этом предложении и, помолчав, добавил, что решил согласиться.

Все-таки на Карафуто платят хорошо. Когда-нибудь они смогут накопить достаточно денег и вернутся в Корею. Хорошо было бы отделиться от родительского дома, а если совсем повезет, отправить сына учиться. Образование – это лучшее, что могут дать родители детям.

Карафуто – благодатная земля. В окрестных лесах много трав и ягод. Ранней весной пробивается из мокрой земли ядреная хрустящая черемша, потом можно будет собирать калужницу, пока она не расцветила желтыми цветочками быстрые ручьи и болотные заводи, став ядовитой. В мае в пищу пойдут побеги папоротника, растущего в сумрачном лесу во влажной тени. Прямые зеленые стебли с похожими на скрюченных зародышей листьями можно отварить и припустить в капельке масла, добавив чесноку и соли.

 Вот только сил трава не дает, сын растет плохо. Пожалуй, она сегодня отдаст Нэ Сану свою порцию риса. Она обойдется.

Женщины – они сильные, когда знают, во имя чего.

Ужин

У мамы моей были

густые смоляные волосы —

до пят!

По утрам

она их старательно

расчесывала белым гребешком,

ярким месяцем

блуждавшим

в волосах, как по небу!

И я не замечал,

как таяла дивная лунная ночь.

Роман Хе

Утром, уходя на работу, Сан Иль предупредил жену, что вечером придет не один.

Гостя полагается встречать лучшими блюдами, поэтому она решила сварить к ужину суп из свежей камбалы – невиданная роскошь по нынешним временам. Добавила зеленый лук и редьку, полюбовалась на танцующие в кипящем бульоне красные крупинки острого перца.