Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Я немного постоял, собираясь с мыслями, а потом оделся и с полотенцем в одной руке и шампунем в другой спустился в подвал. В коридоре висел пар, я подергал дверь в душ, оказалось заперто. Я скоро выйду, послышался из-за двери женский голос. Ладно, я привалился к стене и стал ждать.

Дверь рядом открылась, и лохматый парень моего возраста высунул из-за нее голову.

– Привет, – поздоровался он, – мне показалось, тут кто-то ходит. Меня Мортен зовут. Это ты въехал на первый этаж?

– Да. – Я пожал ему руку, и Мортен засмеялся, он так и топтался в трусах.

– Чем занимаешься? – спросил он. – Учишься?

– Я только что приехал, – ответил я, – буду учиться на писательских курсах.

– Интересно! – сказал он.

В эту секунду дверь ванной открылась и оттуда вышла девушка лет двадцати пяти. Большое полотенце она навертела на себя, а маленькое намотала на голову. За ней выплыло облако пара.

– Привет. – Она улыбнулась. – Попозже познакомимся. Но зато ванную я тебе освободила!

И она удалилась.

– Хе-хе, – ухмыльнулся Мартин.

– Ну а ты сам, – начал я, – учишься?

– Потом поболтаем, ты давай мойся, а то опять займут.

Пол в душевой оказался каменный и, в тех местах, куда не попадала вода, ледяной. В стоке скопились волосы, на которых поблескивали остатки шампуня. Одна панель на стене слегка отошла, а дверь, изначально белую, снизу покрывали черные пятна. Зато вода была горячая, и вскоре я уже стоял с намыленной головой и тихонько напевал почему-то «Ghostbusters».

Я вернулся к себе и решил больше никуда не выходить, потому что не знал, когда именно придет Ингве, но это не огорчало, по телу разлился покой, но иной, чем накануне, я разложил кухонные принадлежности, убрал в шкаф одежду, развесил оставшиеся постеры, написал список того, что нужно купить, когда получу стипендию. Покончив с делами, я встал на пороге и попытался взглянуть на комнату глазами Ингве и Асбьорна. На столе – пишущая машинка, смотрится неплохо. Постер: амбар и ярко-желтые колосья под американским, почти черным и тревожным небом, – хорошо, источник вдохновения. Фотография Джона Леннона, бунтаря из четверки «Битлз», тоже неплохо. И коллекция пластинок на полу у стены, обширная и внушительная даже по меркам Асбьорна, который, насколько я понял, в этой теме шарит. Портила картину моя библиотека – всего семнадцать книг, и мне было не с чем сравнить, чтобы предугадать, какое впечатление какие книги произведут. Впрочем, Соби Кристенсена – а у меня имелись его «Битлз» и «Улитки» – любят все. И Ингвара Амбьёрнсена, его у меня было целых три романа: «23-й ряд», «Последняя охота на лис» и «Белые негры».

Я положил на стол раскрытый «Роман с кокаином» и бросил рядом пару номеров «Виндюет», один из журналов раскрыл, другой не стал. Три раскрытые книжки – это уж чересчур, словно я нарочно готовился, а вот две раскрытые и одна закрытая – в самый раз, никаких подозрений.

Спустя час, когда я пытался что-нибудь сочинить, в дверь позвонили. На лестнице стояли Ингве и Асбьорн, и, судя по виду, засиживаться не собирались.

– Круто, что ты в Берген приехал, Карл Уве, – улыбнулся Асбьорн.

– Ага, – согласился я, – проходите!

Я закрыл за ними дверь, а они остановились посреди комнаты и огляделись.

– А у тебя тут хорошо, – сказал Ингве.

– Угу, – промычал Асбьорн, – и вообще в таком месте жить круто. Но знаешь что?

– Что?

– Вот этот постер с Джоном Ленноном – лучше сними его. Он не катит.

– В смысле? – удивился я.

– Таким в школе страдают. Джон Леннон. Черт-те что. – Он заулыбался.

– Ты тоже так думаешь? – Я повернулся к Ингве.

– Ясное дело, – подтвердил он.

– А что мне вместо него повесить?

– Да что хочешь, – ответил Асбьорн. – Хотя бы нашего кантри-энд-вестерна. Бьоро Холанна, например.

– Мне вообще-то битлы нравятся, – сказал я.

– Да ладно, – не поверил Асбьорн, – только не битлы.

Он повернулся к Ингве и снова улыбнулся.

– Ты вроде говорил, твой младший братишка хорошую музыку слушает? И что у него собственная программа на радио?

– Никто из нас не совершенен, – сказал Ингве.

– Вы садитесь, – пригласил я.

Хотя меня и задел этот разговор и кровь ударила мне в голову, но стоило Асбьорну высказаться насчет постера, как я тотчас же и сам увидел, до чего тот по-школьному выглядит, и все равно меня распирала гордость от того, что эти двое сидят у меня в квартирке, среди моих вещей.

– Мы собирались дойти до центра и взять по латте или чего-нибудь наподобие, – сказал Ингве, – пошли с нами?

– Может, лучше тут кофе выпьем? – предложил я.

– Нет, в «Опере» уж точно лучше, – возразил Ингве.

– Ну да, разумеется, – сказал я, – тогда подождите, я оденусь.

Когда мы вышли на крыльцо, и Асбьорн, и Ингве надели солнечные очки. Мои остались в квартире, но вернуться за ними я постеснялся, так что махнул на них рукой и зашагал с Асбьорном и Ингве вниз по мокрым улицам, блестящим в лучах солнца, которое пробивалось сквозь прорехи в тучах.

Асбьорна я видел всего раз-другой, и толком мы с ним еще не разговаривали, однако я знал, что Ингве прислушивается к нему, а значит, и мне тоже надо к нему прислушиваться. Я заметил, что он много смеется, а затем резко умолкает. Волосы у него были короткие, на полноватых щеках намечались бакенбарды, а глаза были внимательные и добрые. Порой в них появлялся задорный блеск. Как и Ингве, в тот день он оделся в черное: черные «левисы», черная кожаная куртка, черные «мартенсы» с желтой строчкой.

– Круто, что тебя в Академию писательского мастерства приняли, – сказал он, – а Рагнар Ховланн просто офигенный. Ты его читал?

– Вообще-то нет, – сказал я.

– Почитай обязательно. «Полет над водой» – лучший норвежский студенческий роман.

– Серьезно?

– Ага. Или лучший норвежский бергенский роман. Совершенно за гранью. Да, Ховланн правда сильный. И ему Cramps нравятся. А это уже немало!

Я заметил, что они вообще часто говорят «за гранью».

– Да, – согласился я.

– Cramps ты слышал.

– Ясное дело.

– У тебя же завтра учеба начинается? – спросил Ингве.

Я кивнул:

– Честно сказать, я слегка переживаю.

– Тебя же приняли, – успокоил меня Ингве, – а они знают, что делают.

– Надеюсь, – сказал я.

* * *

Днем кафе «Опера» смотрелось совсем иначе, чем вечером. Сейчас здесь сидели не студенты с кружками пива, а разношерстная публика, в том числе дамы за пятьдесят, с чашкой кофе и пирожным. Мы нашли столик на первом этаже возле окна, повесили куртки на стулья и пошли заказывать. Я был на мели, поэтому Ингве взял мне латте, а Асбьорн заказал себе эспрессо. Увидев, как ему передают маленькую чашечку, я тотчас же вспомнил: именно такие чашечки подали нам с Ларсом, когда мы пересекли итальянскую границу, – в них нам принесли кофе такой крепкий и концентрированный, что пить его оказалось решительно невозможно. Я тогда выплюнул его и посмотрел на официанта, но тот не обратил на это внимания, ведь он все сделал, как полагается. А вот Асбьорну, похоже, такой кофе нравился. Он подул на черно-коричневую жидкость, сделал глоток и, поставив чашечку на блюдце, посмотрел в окно.

– А ты Юна Фоссе читал? – спросил я его.

– Нет. А что, хорошо пишет?

– Без понятия. Но он у нас тоже будет вести.

– Я знаю, что он пишет романы, – сказал Асбьорн, – модернист. Из Западной Норвегии.

– А почему ты меня не спрашиваешь, читал ли я Юна Фоссе? – поинтересовался Ингве. – Я тоже, между прочим, книги читаю.

– Ты про него никогда не говорил, вот я и решил, что ты его не читал, – нашелся я. – А ты что, читал его?

– Нет, – ответил Ингве, – но вполне мог бы.

Асбьорн рассмеялся:

– Нет, вы точно братья!

Ингве достал мундштук и закурил.

– Все еще косишь под Дэвида Силвиана? Не надоело? – поддел его Асбьорн.

Ингве покачал головой и медленно выпустил дым.

– Я тут искал очки, как у Силвиана, но, когда услышал, почем оправа, сам чуть не оправился.

– О господи, Ингве, – протянул Асбьорн, – пока что это твоя худшая шутка. Что уже говорит само за себя.

– Сам знаю, – засмеялся Ингве, – но из десяти шуток одна или две обязательно окажутся удачными. Проблема в том, что пока доберешься до хороших, придется перебрать плохие.

Асбьорн повернулся ко мне:

– Однажды Ингве осенило и он заявил, что аэропорт в Йолстере непременно надо назвать Аструп[10]. Он тогда ржал так, что аж из комнаты выскочил. Над собственной шуткой!

– Так шутка-то охрененная, – сказал Ингве и засмеялся. Асбьорн тоже. Потом, словно по щелчку, умолк. Вытащил пачку сигарет – я заметил, что он курит «Винстон», – прикурил и вторым глотком осушил чашечку эспрессо.

– А Ула приехал, не знаешь? – спросил он.

– Ага, уже некоторое время назад, – ответил Ингве.

Они заговорили про учебу. Большинства имен, которыми они сыпали, я никогда прежде не слышал, а когда тема незнакомая, разговор не поддержишь, хоть собеседники и упоминали известные фильмы и группы. Беседа едва не переросла в перепалку. Ингве считал, что ничего настоящего или истинного в принципе не существует, все вокруг – сплошное позерство, и привел в пример Брюса Спрингстина. Его естественность такая же деланая и искусственная, как эксцентричность и пафосность Дэвида Силвиана или Дэвида Боуи.

– Разумеется, – согласился Асбьорн, – тут ты, понятно, прав, но это не значит, что естественности не бывает?

– Это у кого же ты ее нашел, например? – спросил Ингве.

– У Хэнка Уильямса.

– У Хэнка Уильямса! – фыркнул Ингве, – да он весь – сплошная мифология.

– Какая же?

– Мифология кантри.

– Господи, Ингве, – сказал Асбьорн.

Ингве посмотрел на меня:

– В литературе – то же самое. Между бульварными и интеллектуальными романами нет никакой разницы, это одно и то же, вся разница в ауре, а она задается публикой, которая это дело читает, а не самой книгой. Никакой «самой книги» вообще не существует.

Об этом я не думал, поэтому промолчал.

– А комиксы как же? – прицепился Асбьорн. – Что «Дональд Дак», что Джеймс Джойс – без разницы?

– Строго говоря, да.

Асбьорн рассмеялся, Ингве улыбнулся.

– Но ведь и правда, – снова заговорил он, – уровень произведения и автора определяются приемом публики, на этом авторы и пытаются сыграть. И неважно, в каком жанре они работают, – все равно это лишь поза.

– Ты как раз занимаешься у себя в отеле приемом публики, тебе и карты в руки, – сострил Асбьорн.

– Да и прикид на тебе – от слова «прикидываться», – добавил Ингве.

Они опять засмеялись, а потом умолкли. Ингве встал и принес газету, я последовал его примеру, мы перелистывали страницы, а я все никак не мог унять волнение: воскресный вечер в Бергене, я сижу в кафе в компании двух продвинутых студентов, и это не исключительный случай, я тут не в гостях, я сам – часть этого, и от волнения читать почти не получалось.

Через полчаса мы ушли, они собирались к Уле – тот жил где-то позади Григхаллена, Ингве и меня звал, но я отказался, мол, мне надо подготовиться к завтрашнему дню, хотя на самом деле меня распирала такая радость, что я решил побыть в одиночестве.

Мы расстались в конце Торгалменнинген, возле бара под названием «Диккенс», они пожелали мне удачи, Ингве велел позвонить и рассказать, как все прошло, я попросил у него немного денег – точно в самый последний раз! – Ингве кивнул и выудил из кармана пятидесятикроновую бумажку, и я быстро зашагал по большой центральной площади, под дождем, потому что, хотя солнце и золотило дома на склоне, надо мной было тяжелое, иссиня-черное.

Добравшись до дома, я не только снял плакат с Джоном Ленноном – я порвал его в клочки и выкинул в корзину. Затем решил позвонить Ингвиль и предложить ей встретиться на выходных, как раз отличный повод, и я пребывал в прекрасном, легком настроении, и эта легкость словно упрощала мне путь к Ингвиль, ведь именно о ней я думал, шагая по крутым улочкам, словно моя сущность не знала лучшего способа разрядить возбуждение после встречи с Ингве и Асбьорном, чем заменить его еще большим, но иного рода: нестерпимое возбуждение при общении с Ингве и Асбьорном происходило из текущего момента, обреталось здесь и сейчас, а возбуждение и напряжение, которое вызывали во мне мысли об Ингвиль, относились к будущему, к тому, что случится позже, когда неловкость исчезнет и я окажусь рядом с ней.

Она и я.

Мысль о том, что такое и впрямь возможно, что это не обманная мечта, оглушила меня.

Снаружи снова наползли тучи, проблески солнца исчезли, капли дождя разбивались о мостовую. Добежав до телефонной будки, я положил на телефон бумажку с номером общежития в Фантофте, бросил в щель пятикроновую монетку, набрал номер и прислушался. Ответил молодой мужской голос, я попросил позвать Ингвиль, он ответил, что здесь никого с таким именем нет, я сказал, что она должна была въехать, но, наверное, пока не въехала, – а ведь верно, сказал он, одна комната пустует; я извинился за беспокойство, он ответил, ничего страшного, и я положил трубку.

* * *

Около семи в дверь позвонили. Я открыл. На лестнице стоял Юн Улав.

– Привет! – удивился я. – А как ты меня нашел?

– У Ингве узнал. Впустишь?

– Да, конечно!

Я не видел его с самой Пасхи, когда мы ездили в Фёрде, где я и познакомился с Ингвиль. Он учился здесь, в Бергене, на юриста, но, насколько я понял из почти получасового его рассказа, немало времени и сил уходило у него на работу в организации «Природа и молодежь». По натуре он всегда был идеалистом: однажды летом, когда мы жили у бабушки с дедушкой в Сёрбёвоге, – нам тогда было лет двенадцать-тринадцать, – как-то раз мы слезли с велосипедов и стали обсуждать местных девчонок, я назвал одну из них тошнотной, и тут он перебил меня, выпалив: «На себя посмотри!» Чтобы скрыть смущение, я сделал еще несколько кругов на велосипеде.

Я навсегда запомнил тот момент, его внимание к остальным и стремление защитить их. Мы поболтали, выпили кофе, он пригласил меня в гости к себе, он жил неподалеку, я, естественно, согласился, и вскоре мы уже спускались с холма.

– Ты летом с Ингвиль не виделся? – спросил я.

– Пару раз, мельком. Как у нее дела? Вы же переписывались, да?

– Ага. Переписывались. Она скоро тоже в Берген приедет, хочу с ней встретиться.

– Что, зацепила?

– Это слабо сказано, – признался я, – у меня таких чувств ни к кому еще не было.

– Вот ужас-то. – Он рассмеялся. – Ну вот мы и пришли. – Он остановился у одной из дверей высокого длинного кирпичного здания напротив канатной фабрики. Деревянные лестница и крыльцо придавали зданию какой-то беззащитный, почти убогий вид. Квартира состояла из двух крохотных комнатушек, туалет располагался в общем коридоре, душа не было. Когда Юн Улав отлучился в туалет, я ознакомился с его коллекцией пластинок, небольшой и собранной бессистемно, некоторые были приличные, некоторые – паршивые, некоторые – из тех, которые покупали все, стоило им выйти, парочка по-настоящему хороших, например Waterboys, парочка похуже, к примеру The Alarm. Такое собрание бывает у тех, кто сам по части музыки не особо, но не хочет отставать от других. Впрочем, когда-то Юн Улав выступал в группе, играл на саксофоне, именно он в детстве обучил меня основному ритму на ударных, как соединять вместе тарелки, малый барабан и большой.

– Надо будет нам с тобой выбраться куда-нибудь, – сказал он, вернувшись, – и приятелей моих позовем.

– Это все те же, что и раньше?

– Ага. Надеюсь, они никуда от меня не денутся. Идар и Терье – с ними я в основном и общаюсь.

Я встал:

– Ладно, договоримся. Мне пора, завтра первый учебный день.

– Кстати, поздравляю с поступлением! – сказал он.

– Да, это приятно, – ответил я, – но я что-то переживаю. Я даже не знаю, какой там уровень.

– Да просто пиши дальше, и все, – разве не это от тебя требуется? По крайней мере, то, что я читал, написано хорошо.

– Надеюсь, все обойдется, – сказал я. – Ну ладно, увидимся!

* * *

Ночью я проснулся, оттого что кончил, несколько секунд полежал в темноте, раздумывая, надо ли мне встать и сменить трусы, но уснул. Без десяти шесть я снова открыл глаза. В этот же миг на меня навалилось осознание действительности, я вспомнил, где нахожусь, и желудок свело от тревоги. Я закрыл глаза и попытался заснуть, но тревога была слишком сильной, поэтому я встал, обернул вокруг бедер полотенце, спустился по холодной лестнице и прошел по холодному коридору в холодную ванную. Простояв полчаса под горячей водой, я вернулся к себе в комнату и оделся, тщательно и сосредоточенно. Черная рубашка и черный жилет с серой вставкой на спине. Черные «левисы», ремень, черные ботинки. Побольше геля на волосы, чтобы стояли, как полагается. Я достал припасенный пакет, который дал мне Ингве, и положил туда блокнот и ручку, а для внушительности еще и «Голод».

Я убрал постель, сложил диван, выпил чашку чая, щедро положив туда сахара, – завтрак все равно в горло не лез, – сел и уставился в окно, на сверкавшую в солнечных лучах телефонную будку, тенистую лужайку в парке за ней, деревья и гору над ними с рассыпанными по склону домами, на которые тоже падала тень, затем встал и поставил пластинку, пролистал несколько выпусков «Окна», дожидаясь девяти утра, когда пора будет выходить. Занятия начнутся только в одиннадцать, но я собирался сперва пройтись по городу, может, посидеть с книжкой в кафе.

По улице прошел трубочист с длинной щеткой-тросом, свернутой колесом на плече. На лужайке дремала кошка. По дороге на склоне, позади домов, мелькая между ними, проехала скорая помощь, медленно, без сирен или мигалок.

Тогда, в тот самый момент, мне показалось, будто мне все подвластно, будто границ для меня не существует. Не в писательстве, это было нечто иное, в отсутствии преград, словно встань я в эту секунду и пойди вперед, то дошагал бы до края света.

Это ощущение длилось с полминуты. Потом оно пропало, и как я ни старался вернуть его, оно испарилось, как сон, неумолимо исчезающий, хоть ты и силишься его ухватить.

* * *

Через несколько часов я бродил по улочкам неподалеку от центра, переполненный довольно приятным волнением, да, легкостью и радостью, каким-то удивительным было солнце и жизнь на улицах вокруг. Поднимаясь к площади Клостере, где некогда стояло средневековое аббатство, я замечал высокие стебли травы по обочинам и невысокие голые скалы между домами, они словно связывали город с дикими горами вокруг и с морем внизу, со всем, не тронутым людьми, с тем, что вписывает город в пейзаж, лишая отдельности, замкнутости на себе, которую я видел здесь в первые два дня, и от осознания этого меня накрыло еще одной волной радости. Повсюду лил дождь, повсюду светило солнце, и все было связано со всем.

Ингве хорошо объяснил мне дорогу, я без труда отыскал улицу, прошел по узенькому переулку, мимо странных домишек, маленьких и покосившихся, и там, внизу холма, возле самой воды, располагалась Верфь. Кирпичное здание, какие строили в девятнадцатом веке, даже с фабричной трубой. Я подошел к входу, дернул дверь; она оказалась открыта, и я вошел внутрь. Пустой коридор с дверьми, никаких табличек. Я двинулся по нему. Из одного помещения вышел мужчина лет тридцати в больших темных очках и заляпанной краской футболке. Художник.

– Я ищу Академию писательского мастерства, – сказал я, – не знаете, где она?

– Без понятия, – бросил он. – Точно не тут.

– Вы уверены? – переспросил я.

– Разумеется, – ответил он, – иначе бы не говорил.

– Ясно, – пробормотал я.

– Но ты зайди с другой стороны, может, там. Там какие-то кабинеты.

Я последовал его совету – поднялся по лестнице и открыл еще одну дверь. Коридор с фотографиями Верфи эпохи ее расцвета, в самом конце – винтовая лестница.

Открыв очередную дверь, я попал в следующий коридор, одно помещение оказалось открытым, я заглянул внутрь – мастерская, я развернулся и пошел назад, до вестибюля, где наткнулся на женщину, наверное чуть за тридцать, в голубом пальто, с полноватым лицом, большими глазами и слегка неровными зубами.

– Вы не знаете, где тут Академия писательского мастерства? – спросил я у нее.

– По-моему, наверху, – ответила она, – ты учиться пришел?

Я кивнул.

– И я тоже. – Она тихонько засмеялась. – Я Нина.

– Карл Уве, – представился я.

Я поднялся следом за ней по лестнице. Через плечо у женщины была перекинута сумочка, и обыденность всего ее вида, не только пальто, сумки и маленьких дамских сапожек, но и волос, заколотых, словно у девочки девятнадцатого века, – все это разочаровывало; я ожидал чего-то бунтарского, дикого, мрачного. Уж точно не заурядности. Если они принимают сюда заурядных, возможно, я и сам тогда заурядность.

Женщина открыла дверь, и мы оказались в просторном помещении со скошенными стенами и тремя большими окнами с одной стороны. С другой были две двери, между ними – книжный шкаф, а посреди – расставленные подковой столы. За ними сидело трое, а перед ними стояло двое мужчин. Один – высокий и худой, в пиджаке с закатанными рукавами – с улыбкой посмотрел на нас. На шее у него поблескивала золотая цепочка, а на пальцах я заметил несколько колец. Второй, пониже, но тоже в пиджаке и с небольшим животиком, выпирающим из тесноватой рубашки, быстро взглянул на нас и отвел взгляд. Оба с бородой, одному было лет тридцать пять, другому – он скрестил руки на груди – около тридцати.

Они, похоже, нервничали, по крайней мере, весь их вид свидетельствовал, что находиться здесь и сейчас им неохота. Но выражалось это диаметрально противоположным образом.

– Добро пожаловать, – приветствовал нас высокий. – Рагнар Ховланн.

Я пожал ему руку и представился.

– Юн Фоссе, – произнес второй. Стремительно, точно сплюнув.

– Садитесь, – пригласил Рагнар Ховланн. – Если хотите кофе, вон термос. А вон там вода.

Говоря, он переводил взгляд с меня на женщину, но едва закончив, тут же отвел глаза. Голос у него чуть дрожал, как будто, чтобы произнести все это, ему потребовалось сделать над собой усилие. В то же время вид у него был хитроватый, точно он знает нечто, остальным неведомое, и про себя почти смеется над нами.

– Пока что я ничего из ваших книг не читал, – сказал я ему, – но я работал учителем, и мы занимались по одному из ваших учебников.

– Очень странно, – сказал он, – я не написал ни единого учебника.

– Но на нем было ваше имя, – растерялся я, – я уверен. Рагнар Ховланн, верно?

– Так и есть. Но учебники я не пишу.

– Но я же видел, – уперся я.

Он улыбнулся:

– Это вряд ли. Если, конечно, где-то в мире не обретается мой клон.

– Да точно говорю, – сказал я, но поняв, что ничего не добьюсь, положил на стул пакет, подошел к термосу, взял одну из составленных пирамидкой пластиковых чашек и налил кофе.

Я видел его имя на учебнике, отчего же он не желает сознаваться? Ведь нет ничего постыдного в том, что ты написал учебник для начальной школы? Или все же есть?

Я уселся, закурил и пододвинул пепельницу. Сидевшая напротив темноволосая женщина средних лет наблюдала за мной. Перехватив мой взгляд, она улыбнулась.

– Эльсе Карин, – представилась она.

– Карл Уве, – сказал я.

Рядом с ней читала книгу девушка лет двадцати пяти, светлые волосы, стянутые в хвост, придавали ее лицу напряженность, маленькие поджатые губы – строгость, а брошенный на меня короткий взгляд, в котором я уловил недоверие, только усиливал впечатление.

С другой стороны от девушки сидел парень, ее ровесник, высокий и тощий, с маленькой головой, торчащим кадыком и характерно выпяченными губами, в его облике проглядывало что-то официальное и заурядное.

– Кнут, – представился он, – рад познакомиться.

В кабинет вошли еще двое, бородатый мужчина в очках, клетчатой фланелевой рубахе, голубой куртке спортивного покроя и коричневых вельветовых брюках; я подумал, что он похож на продавца в букинистическом магазине комиксов или вроде того. Вместе с ним зашла девушка, невысокая, в черной свободной куртке, черных брюках и массивных черных ботинках. Волосы у нее тоже были темные, и за то короткое время, что я смотрел на вошедших, она дважды успела откинуть их назад. Зато губы у нее казались чувственными, а темные глаза походили на два уголька.

– Петра, – сказала она, выдвигая стул.

– А меня зовут Хьетиль. – Мужчина лукаво улыбнулся столешнице.

Девушка два раза моргнула и растянула губы к клыкам, словно собираясь зарычать.

Чтобы не пялиться на них, я стал смотреть в окна на фьорд, на противоположной стороне которого виднелся док, где ржавело большое судно. Дверь опять отворилась, и на пороге появилась женщина лет тридцати – тридцати пяти, худощавая и излучающая уныние всем своим обликом, кроме глаз, живых и радостных.

Я глотнул кофе и снова исподтишка взглянул на брюнетку. Черты лица тонкие и правильные, но аура тяжелая, почти суровая. Она посмотрела на меня, я улыбнулся, но ответной улыбки не последовало, и я, покраснев, затушил окурок в пепельнице, достал блокнот и положил на стол перед собой.