Тьма веков

– Йехуда поделился со мной этой тайной. Арморос, по преданию, жил в его роду, и передавался из поколения в поколение, подобно священному дару. Арморос был оружием отмщения. Оружием мощным, кровожадным и беспощадным. Оружием против врагов его обладателя. И, как надеялся каждый из предков Йехуды, оружием против врагов еврейского народа. Честно говоря, я считал, что это – одна из каббалистических легенд, выдуманная если не самим Йехудой, то одним из его учителей. Или учителей его учителей. Не каждый может вместить в себя всю полноту божественного откровения. Потому и его понимание передается, порой, в такой извращенной форме. Не все сфирот происходят от Эйн-Соф – так говорил Йехуда. Он говорил о гвуре – суде и справедливости. И о том, что архангел Габриэль, ведая о бедствиях, что выпадут на долю еврейского народа, заключил Армароса в оковы, которыми стало человеческое тело, дабы в момент отчаяния он служил хозяину. Однако, Армарос помогает не бескорыстно. Он требует жертву, и не одну. Он кровожаден. И его мечта – вырваться на свободу. Йехуда говорил, что если его хозяин будет использовать силу демона из корысти или личных мотивов, то Армарос будет оправдан, а народ, на защиту которого он и был поставлен – осужден. И Армарос соберет свою кровавую жатву среди народа Израилева.

– Конечно же, нам неизвестны пределы замысла Творца, и подогнать каждое событие и каждую легенду в границы Талмуда невозможно, – продолжал Соломон, еще немного передохнув, – Скажи мне, мальчик. Что сделали тебе те ребята, погибшие три года назад?

– Они на протяжении многих месяцев встречали меня по дороге в гимназию. Смеялись, обзывались, отбирали мой обед. Оскорбляли меня, потому что я – еврей, – ответил Арье, медленно подбирая слова, так как в голове его творился сущий бардак. Таинственное проклятье, кровавые сны, кровожадный демон, папа, убивший дедушку. И смерть мамы, возле которой был найден тот же самый знак. Неужели он убил и ту, что даровала ему жизнь? Но почему? Что это было? Демон воспользовался детской вспышкой гнева?

Перед мысленным взором Арье вдруг предстал директор гимназии Турович и его медленно отрывающаяся от тела голова. Значит, и это был не сон…

– Он исключил из гимназии всех евреев, – бесцветным тоном ответил Арье на вопрос о мертвом директоре, – И с начала учебного года делал всё, чтобы все возненавидели меня, а потом избавиться от последнего еврея в его элитной школе.

– Ты говорил с духом? – спросил Соломон.

– Не знаю, – Арье помотал головой, опустив глаза в пол, – Всё было как во сне. Я помню, как меня вызвали к директору. А потом я проснулся в своей кровати и весь вчерашний день для меня – череда тусклых кадров, как в том дешевом кинозале в Дыбниках…

И тут мальчик не выдержал, рухнул в объятия отца и расплакался. В слезах он кричал, что больше никогда не даст демону овладеть собой, и что хочет уехать как можно дальше отсюда, и что ему надо оставить человеческое общество и уединиться на необитаемом острове, подобно Робинзону Крузо. А папа обнимал его и гладил по голове, тихо шепча на ухо слова утешения. Неизвестно, сколько времени продолжалась эта душераздирающая сцена у постели обессиленного тяжелой беседой патриарха. Однако она прекратилась в один миг яркой вспышкой и оглушительным звоном, наполнившим голову Арье.

Некоторое время он ничего не видел и не слышал, чувствуя лишь острую боль в виске. А когда восприятие окружающей действительности вернулось к нему, он узрел дуло револьвера, направленное в его голову и широко раскрытые глаза отца. Инспектор явно ожидал совершенно иного результата, и, не знал, то ли радоваться своему промаху, то ли жать на спусковой крючок повторно. Тяжелая борьба между двумя этими решениями застыла в его глазах. Застыло и всё вокруг. Время остановилось.

Казалось, даже лучи света, исходившие от электрического светильника, висевшего на стене у кровати раввина, повисли в воздухе, наполненные маленькими искрящимися пылинками. Но кровь у Арье продолжала течь. Она вытекала из глубокой борозды, которую пуля прочертила чуть выше виска, собиралась в тонкую струйку над ухом и, сбегая вниз по мягкому пушку, пробивавшемуся на щеке, устремлялась к шее, где исчезала под пижамой.

– Он предал тебя, – сказал очень печальным тоном знакомый голос, и сердце мальчика неприятно кольнуло.

– Какой отец пойдет на убийство собственного сына? – спросил голос и, не дожидаясь ответа, продолжал, – Будь у меня возможность иметь детей, я считал бы их высшей драгоценностью, дарованной мне Творцом.

– Т-т-ты демон? – спросил Арье, которого лихорадило от суммы переживаемых им эмоций, в которых он даже не мог разобраться. Его детский, еще, разум отказывался выстраивать какую-то логическую модель из той взрывной смеси событий и информации, что обрушилась на него в эту ночь. Всё, чего он хотел – проснуться в своей кровати и набить рот овсяной кашей. Черт возьми, он бы съел всю кастрюлю и поблагодарил бы тетушку Ципи на чистом английском, и даже спел бы ей песенку про ягненка и Мэри.

– Я – твой лучший друг. Охрана и опора. Не слушай этого старика. И уж тем более не слушай своего предателя-папашу. Увы, никого, кроме меня, у тебя не осталось в целом мире.

– Ты заставляешь меня убивать детей. Почему? – спросил Арье, которому, вдруг, происходящее показалось столь сюрреалистичным, что стало казаться слишком ярким сном. Поэтому бушевавший мгновение назад в его душе страх сменился любопытством, как часто бывает у молодых людей его легкомысленного возраста.

– Они не умирают. Их души – бессмертны. И они всего лишь освобождаются, возвращаясь на небеса, к Творцу, в объятия ангелов. Лучшая участь, нежели муки, что они переносят в этом бренном мире.

На Арье нахлынули обрывки смутных воспоминаний, как он прогрызал кожу на огромном, вздувшемся животе, из которого комично выпирал не менее огромный пупок. И как этот живот лопнул, обдав его лицо горячей слизью. И зубы Арье вцепились в маленькую окровавленную ручку, рвущуюся наружу сквозь разорванную женскую плоть. Тошнота подкатила к горлу. Мальчик почувствовал ужасную слабость и закрыл глаза. Но тут же открыл, потому что в темноте образ нерожденного младенца, которого он сам, своим зубами, рвал на части, предстал особенно ярко.

– Ты сделал меня чудовищем в обмен на защиту, – произнес медленно Арье, пытаясь сдержать рвоту.

– У всего есть своя цена, Арье Кацизне. Ты сам направляешь меня против своих врагов. Я же всего лишь прошу немного еды взамен. Разве какие-то, незнакомые тебе люди, которые, к тому же, презирают тебя и твоего отца, имеют для тебя значение? Оглянись, Арье. Ты узнал достаточно, чтобы использовать мою силу во благо. Во благо целого народа. Или целого человечества. Ты очень умный мальчик, и, задумайся, нет ли в твоих способностях и успехах толики меня. Хорошо подумай, кто взрастил твои таланты и нашел твои сильные стороны? Это был я, Армарос. Твой ангел-хранитель.

– Но эти люди… Ты даже не дал мне выбора! Ты заставил меня делать страшные вещи! Я не злой! – вскричал Арье, сжимая кулаки и шаря глазами вокруг в безуспешных попытках отыскать адресата своей ярости.

– И я не злой. Я просто выполняю свою часть сделки. Ты задаешь мне цель. Я – вкушаю милое моему вкусу блюдо.

– Ты – дух. Привидение. Зачем тебе еда?

– Я питаюсь не плотью и кровью. Это ты их пробуешь на вкус. Мне же нужна боль. Страдания. Их крики. Их ужас. Что может быть аппетитнее того страха, животного, беспредметного, которое испытывает дитя, внезапно вырванное из уютного, мягкого, теплого чрева родной матери? Его бытие столь нерасторопное и безмятежное. Все что он знает – это мерный стук сердца матери, её дыхание и нежные слова, которые шепчет она малышу перед сном. И вот, он внезапно обрушивается в бездну оглушительной боли. За секунду он переживает то, что могло растянуться в садистскую, медленную, многолетнюю пытку. Пытку земной жизнью. Но, освобожденный, он уносится ввысь, в сады вечного блаженства, и с благодарностью взирает на своего освободителя – тебя. И, обрати внимание, он там оказывается не один. Малыш воссоединяется со своей семьей. И не как бесформенный кусок мяса, умеющий только чревоугодничать и испражняться, доводя до белого каления окружающих своими нечленораздельными претензиями, а как осознанная, сформированная личность. Это величайшее чудо – чудо смерти.

Арье не осознал и половины того, что сказал ему демон. Однако, взращенный на хорошей литературе и знакомый с высокой поэзией, он легко уловил извращенную философию своего незримого собеседника. Пусть ему было всего тринадцать, но он, и правда, обладал некоторыми талантами и выдающимися способностями, позволявшими ему быть на шаг впереди своих сверстников. Потому он смог окончательно побороть свой страх, нерешительность и смятение, и, поглядев в глаза отца, сказал:

– Я вижу, что папа готов убить меня. Я не могу позволить ему это сделать, но я не хочу спастись ценой его жизни. Я люблю моего папу. Можешь ли ты просто предотвратить мою смерть? Я всего лишь хочу домой. Хочу оказаться в своей постели. И хочу пойти в школу… Хотя, нет, сегодня суббота…

– Ты можешь использовать мой дар так, как тебе заблагорассудится, – ответил Армарос и добавил, – Но моя защита по-прежнему имеет цену.

– Хорошо, – согласился Арье с чувством глубокого облегчения, – Делай своё дело.

«Но это будет последний раз», – твердо решил мальчик, заведомо прося прощения у своих следующих жертв.

– Я – всего лишь инструмент, – ухмыльнулся незримый собеседник. И время вновь пошло вперед…

За следующие восемь лет еще не раз незримый хранитель заставлял замирать всё вокруг и говорил со своим хозяином. Говорил долго, если можно так выразиться относительно остановившегося времени. Когда Арье впервые разбили отчаянно влюбленное сердце, и когда отец вернулся из Казимежа раненый еврейскими активистами, протестовавшими против дискриминационной политики. Когда хулиганы из Дыбников подкараулили его по пути из гимназии и закидали лошадиным дерьмом у всех на глазах. Когда в Краков вошли немецкие войска, и когда было раскрыто еврейское происхождение его семьи и их переселили в гетто. Когда в гетто его отца повесили другие узники, так и не простившие ему предательства общины, о сути которого Арье так и не смог ничего узнать. «Он заслужил это. Херем на нем». – сказал ему сердитый одноглазый старик и смачно плюнул в еще извивающуюся в агонии жертву. Плевок этот, от чего-то, черный, завис на полпути между вытянувшимися, покрытыми коростой, губами предводителя линчевателей и отцом, но и тогда Арье отверг предложение Армароса.

С каждым разом демон был всё настойчивей. Он уже не предлагал, а требовал. Он угрожал. Он давил на жалость. Каждый раз время останавливалось в момент еще ужасней, нежели предыдущий. Но Арье, с мрачным упрямством и обреченностью говорил Армаросу «нет».

– Стой! – взвыл Армарос так громко, что у Арье, давно уже не мальчика, заложило уши.

– Хватит! – вопил падший ангел, и, казалось, Арье различал на, расцарапанной тысячами ногтей, кирпичной стене камеры смутные очертания человеческой фигуры.

Он огляделся. Вокруг него стояли его товарищи по несчастью. Другие, не знакомые ни с его жизнью в Кракове, ни с историей его отца, и, потому, не испытывавшими к нему того презрения и ненависти, как соседи по краковскому гетто. Скелеты, обтянутые кожей. Со следами многолетних истязаний. С лицами, не выражавшими ничего. Вообще ничего. Наверное, и его лицо тоже теперь было таким же примитивным, как у грубо сделанной куклы. Чтобы балующийся с ним хозяин мог самостоятельно придумать ему какие-то чувства и эмоции. Вложить свои слова в его уста. Накормить понарошку кашкой или оторвать руку. Или запереть в этой камере с расцарапанными стенами.

– Прикажи мне! – кричал демон, и голос его уже не был приятным и учтивым. Словно хор охрипших стариков в сопровождении тысяч несмазанных дверных петель, подумал Арье. Без тени иронии. На неё он уже был не способен.

– Ты возьмешь на себя их кровь тоже! Сотни тысяч уже погибли! А погибнут миллионы! Миллионы, и это только из твоего народа! Я дан народу израилеву как избавитель! Как проклятье на головы их врагов! А ты бездействуешь, обрекая их на истребление! Прикажи мне!

Арье закрыл глаза и увидел взрывающийся, как переспелый арбуз, лиловый живот, из недр которого к нему тянется маленькая красная ручка. И ощутил вкус крови на губах. Крови, отдававшей молочной кашей тетушки Ципи.

– Прикажи…!

– Почему ты заставил меня убить мою мать?

Демон затих. И Арье ясно услышал его тяжелое дыхание. И почуял его. Горячее, пахшее золой. Не угольной. Не древесной. Золой, которую он выгребал уже несколько месяцев из крематория и вез на тележке в дальний конец лагеря, к вагону. Вагон, в свою очередь, увозил золу куда-то на запад. Удобрять фермерские земли. Наверное.

– Она знала, что именно сделал Йехуда Бен-Хаим, – ответил Армарос, с большим усилием произнося каждое слово, – И она хотела убить тебя.

– Ты лжешь!

– Возможно.

– Отправляйся в ад!

– Не могу. Ты можешь передать меня только своему потомку.

– Не можешь? – Арье удивился. Он давно не удивлялся, и, потому, удивился еще и тому, что в его душе осталось место для чувств.

– Ты умрешь вместе со мной?

– Я не позволю этого. Мы можем вечно пребывать в этом моменте. Пока я не смогу убедить тебя отдать мне приказ.

– И ты убьешь тысячи солдат? Убьешь Гитлера? Убьешь всех на нашем пути к свободе?

– Да…

– А потом я проведу остаток своей жизни, выплачивая кровавую цену? Каждую ночь вгрызаясь в чрево очередной еврейской матери? Ломая ребра еврейских детей? Отрывая головы еврейских отцов? И насыщая тебя их болью и страданиями?

– Что?

– За каждого ты просишь втройне. Я уже уяснил тот урок. Миллионы погибнут. Если не все. И ты, насытившись, моими же руками уничтожишь народ, который тебе было поручено защитить. О да, демон, я всё понял.

– Освободи только себя. Я перенесу тебя, куда захочешь. Не убивай никого из твоих врагов. И наблюдай, как пощаженные тобой уничтожают твой народ. И не в течение многих лет, а сейчас, сегодня. В один момент.

– Нет, демон. По твоему не будет. Нацисты – всего лишь люди. Их когда-нибудь победят другие люди. Люди сами решают свои проблемы. Люди гибнут и рождаются. Люди порождают зло, но сами же его и останавливают. А ты, демон, то зло, которое они никогда остановить не смогут. Зло, которое неподвластно законам природы и неуязвимо для человеческого разума. Зло, собирающее кровавую жатву, и никто не в силах его остановить. Такое зло я не могу выпустить в этот мир. Пусть, даже, и ценой жизни миллионов.

– Ты не понимаешь…

– Понимаю. Оставь меня.

– Нет, я буду здесь целую вечность. И ты, целую вечность, будешь в плену этого момента, взирать на кирпичную стену в ожидании смерти. Но смерти не будет. Буду лишь я!

– Пусть так. Я сделал выбор, – стальным тоном произнес Арье и обещанная демоном вечность моментально закончилась.

Газ убивал медленно, и еще долго, прежде чем последний раз закрыть глаза, Арье мог с упоением наблюдать, как на расцарапываемой стене, среди голых, бьющихся в конвульсиях, тел, корчится в муках умирающий демон, чей силуэт становился всё отчетливей и ярче. Наконец массивная фигура в черных одеждах вырвалась из стены, разметав задыхающихся людей, и рухнула на колени перед своим хозяином. Нечленораздельный вопль вырвался из бездонной черной глотки, и демон растворился в воздухе, подарив последний миг удовлетворения и покоя Арье, с легкой душой отправляющемуся на облачко к дедушке.

Александр Лебедев

Мальки

«Накануне, следуя миролюбивой политике и предупреждая возможные провокации со стороны сопредельных государств, развязавших междоусобную войну, были приведены в высшую степень готовности части вермахта и СС, дислоцирующиеся вдоль границ Чехословакии и Польши. Польское руководство, введенное в заблуждение касательно своих возможностей, и рассчитывающее на захват чехословацких территорий без каких-либо на то оснований, стоит теперь на краю масштабного кризиса, отражая удары с юга и востока. Напротив, мы видим, как торжество здравого смысла и стремление к сотрудничеству укрепило взаимное доверие между нашим фюрером, Адольфом Гитлером, и лидером Чехословакии, Эдвардом Бенешом, взявшим на себя обязательства по мирному реформированию…»

– Фрау Баммер, скажите пожалуйста, это берлинское радио? – с наигранной строгостью спросил Шмитц, отрывая взгляд от прекрасного вида на Линцевский замок, открывавшийся с другого берега Дуная за двадцать лет до того, как через реку начали возводить новый мост по личному указанию Гитлера.

– Простите, криминаль-инспектор, – разволновалась секретарша, и от того её голос задрожал, – Я решила послушать венское. Сейчас же переключу…

– Нет, что вы, моя дорога фрау Баммер. Я всего лишь хотел высказать своё удивление по поводу неуклюжих речевых оборотов, в которые диктор пытался заключить суть радикальных изменений внешней политики нашего рейха. Но, раз радио венское, то переживать не стоит. Думаю, в Вене Геббельс еще не довёл работу пропагандистской машины до ума.

– Ой, господин Шмитц, вы такие разговоры со мной ведете… Я же всего лишь ваш секретарь.

– Боитесь провокации, фрау Баммер? – Шмитц нахмурил одну бровь, пристально взглянул на бюргершу, и рассмеялся.

– Фрау Баммер, запомните. Как только вам покажется, что я начинаю вас в чем-либо подозревать, смело сыпьте крысиный яд в ваши бесподобные венские вафли. Вы ведь меня так прикормили, что я даже под страхом смерти не смогу перед ними устоять.

– Ой, инспектор, вы слишком добры.

– Только к верным сынам и дочерям Германии, – ответил, добродушно ухмыляясь, Шмитц, и вернулся к разглядыванию фотографического альбома, изъятого накануне в квартире некоего еврея Шонберга, проживавшего на Леденграссе, в самом центре Линца. Даже в городской ратуше не было столько исторических фотографий Линца, сколько хранил у себя старый иудейский пройдоха, решивший, что раз смог скрыться от вездесущей службы безопасности рейхсфюрера СС, то и единственный на весь рейхсгау Верхний Дунай сотрудник гестапо его не найдет. А Шмитц, таки, нашел. В пику проклятым СД, из-за которых ему в Линце заниматься было нечем, кроме как листать конфискованный альбом и слушать венское радио.– Пойду, прогуляюсь, фрау Баммер, – учтиво сообщил Густав секретарше и, озаренный её сердечной улыбкой, вышел из кабинета. Спустившись по широкой лестнице в вестибюль, он наткнулся полицейских в старых серых мундирах, которые тащили под руки, совершенного голого и обритого, юношу. Тот инфантильно упирался и что-то грустно мычал. Весьма озадаченный увиденным, криминаль-инспектор проследовал мимо.

На улице царила осенняя прохлада. Набегавший с Дуная ветерок, пропахший тиной, лениво ворошил опавшую листву на Клостерштрассе, где в здании полицейского комиссариата Линца расположился отдел гестапо, состоявший ровно из одного криминаль-инспектора. Помимо Шмитца здесь же обитали обыкновенные муниципальные полицейские, работа у которых была куда интересней, по мнению Густава, некогда начинавшего карьеру в уголовной полиции Дрездена. Услышав жужжание взлетающего с аэродрома, на востоке Линца, самолета, Шмитц задрал голову, в бессмысленной попытке разглядеть его сквозь серую пелену, застилавшую небо. С грустью подумал о том, что было бы неплохо сейчас отправиться на крылатой машине куда-нибудь в горячую Бразилию или безмятежную Скандинавию. Потом тряхнул головой, выбросил в урну так и не зажженную сигарету, и побрел назад, к альбому и безмятежности своего кабинета, пропахшего рагу и карамелью по вине бесподобно готовившей фрау Баммер.

В вестибюле Шмитц вспомнил про странного юношу и, чтобы хоть как-то разогнать скуку, поинтересовался у дежурного, куда его отвели. Проследовав в указанном направлении, Густав оказался в кабинете обермейстера Мозера, веселого сорокалетнего толстячка, в чью компетенцию входил муниципалитет Урфар, к северу от Линца. Мозер, по обыкновению, развалился в кресле, и что-то отчаянно искал в беспорядочной стопке бумаг на своем столе. В углу, в компании молодого кандидата, сидел юноша, наготу которого заботливо прикрыли бордовым шерстяным одеялом. Оно было ужасно колючим, и задержанный плакал, вяло пытаясь выбраться из-под него, но полицейский не давал ему этого сделать.

– Криминаль-инспектор Шмитц! – прокаркал Мозер, вскакивая при появлении сотрудника гестапо, – Чем могу быть вам полезен?

Густав смущенно кивнул обермейстеру, и тихо сказал:

– Садитесь. Я тут не потому, что кто-то из вас заподозрен в еврействе или коммунизме.

Мозер изобразил весьма натянутую улыбку и сел, но уже не так вальяжно, как раньше.

– Кто этот загадочный молодой человек? – спросил Шмитц, указывая пальцем на плачущего юношу.

– Не имею возможности знать, господин криминаль-инспектор. Был найден на Гроссамберг-штрассе. Без одежды и документов. Ни слова по-немецки связать не может. Да и вообще, кажется, человеческой речи не знает. Может быть, душевнобольной. Я только что звонил в лечебницу, и эти психиатры твердят, что ничего не знают. У них беглецов не зарегистрировано.

– Позволите, я взгляну? – спросил Густав. Мозер, наслышанный о гестапо, всё еще никак не мог привыкнуть к неожиданной вежливости и учтивости грозного служителя политической полиции. Потому он опять инстинктивно вскочил и выпалил:

– Конечно, господин криминаль-инспектор! Ригль! Сними одеяло с задержанного!

Ригль повиновался, и обнаженный юноша, облегченно вздохнув, уставился заплаканными синими глазами на Шмитца, нервно улыбаясь подрагивающими кончиками рта. Густав произнес «Кто ты?» на немецком, английском и русском, но юноша никак не отреагировал на его познания в иностранных языках, и даже не открыл рта. Лишь наивными детскими глазами смотрел прямо в цепкие и колкие глаза сотрудника гестапо.

– Будто собака, – пробормотал Шмитц, отводя взгляд. Он быстро осмотрел тело юноши и задумчиво произнес:

– Выглядит, как настоящий ариец.

– Что вы хотите этим сказать, господин криминаль-инспектор?

– Ригль, поставьте его на ноги. Да, вот так. Смотрите, господин Мозер, наш молодой человек, можно сказать, идеален, – Шмитц, взял со стола длинное чернильное перо и, используя его в качестве указки, стал объяснять суть своих слов, – Взгляните на этот череп. Плечи. Туловище. Никаких изъянов. Никакой кривизны. Идеальные жировые складки. Нет излишнего веса, но нет и признаков голода. Нет родинок, родимых пятен, лопнувших сосудов, прыщей и корост. Я не вижу следов оспы или других заболеваний. Зато есть след от противотуберкулезной прививки на плече. Удивительная предусмотрительность со стороны… Опекуна этого странного молодого человека.

Мозер, максимально напрягая все свои извилины, старательно всматривался в каждую деталь, указываемую ему Шмитцем, и не менее старательно поддакивал на каждое его утверждение.

– А вот, гляньте, Мозер. Ригль, и ты тоже, – Густав просиял, обрадованной неожиданной и интригующей находке, – Клеймо! Настоящее, выжженное клеймо за ухом! Мозер, вы уже начали заполнять бумаги на этого гражданина?

– Да, да, конечно! – выкрикнул, обермейстер, вздымая над головой серый лист протокола, в котором виднелось всего две строчки.

– Отлично, господин Мозер. Так пишите. За правым ухом присутствует круглое клеймо, размером с монету в десять рейхпфеннигов.

– …рейхпфеннигов, – повторил обермейстер, в бешеном темпе царапая бумагу химическим карандашом.

– Клеймо старое. Вероятно, поставлено в глубоком детстве. В круге присутствует надпись. На английском языке. Фрукты.

– Фрукты? – переспросил Мозер, чуть было не написавший это, совершенно не подходящее случаю слово, в протокол.– Fruit – по-английски значит «фрукты», – подтвердил Шмитц, чувствуя, как его охватывает ликование. Будучи взращен на детективах и приключенческих романах, юный Густав мечтал о таинственных и захватывающих приключениях. И вот, посреди серой линцевской безнадежной скуки на него свалился мычащий юноша с клеймом. И в этом юноше, с литературной точки зрения, было прекрасно вообще всё. Таинственность – на месте. Удивительно? Конечно! Лишенный одежды, в октябре, в достаточно оживленном районе, не в джунглях каких-нибудь. Откуда он тут мог взяться никем не замеченный ранее? К тому же у него не было ни намека на переохлаждение или простуду. Значит, его держали где-то неподалеку, и он сбежал. Либо, его везли куда-то, и потеряли. Это удивительное появление вкупе с клеймом за ухом и отсутствием всякого человеческого разума найденыша намекали на определенное злодейство, длительное время творимое над этим человеком. Определенно, юноша стал жертвой чьего-то злого гения. Или не гения. Но злого – это точно. А еще этот не характерный для Линца запах…