Тьма веков

Тропинку припорошило снегом, небо осыпалось крупными хлопьями. Тёмное, заспанное солнце клонилось к закату. Вдали показался огромный чёрный булыжник, один на всю округу, он будто надгробная плита торчал из пологого холма.

– Пришли, – буркнул Олави. – Будь вежливой, старуха заносчива, но справедлива. И не глазей на её ногти, она этого не любит.

Мария кивнула, и они устало побрели к холму. В огромном камне высекли глубокий проём, а в нём на толстых петлях висела железная дверь. Олави с силой ударил кулаком, изнутри отозвалось гулкое эхо. Шаман ударил ещё сильнее и с той стороны послышался скрипучий старушечий голос:

– Угомонись, Паавинен! Иду уже, не надо мне тут грохотать.

Дверь со скрежетом отворилась, в проёме показалась высокая, невероятно худая фигура. Внутри отторженца был длинный коридор, несравнимо длиннее самого камня, он простирался на добрые полкилометра. Из дверного проёма наружу лился холодный бело-лунный свет.

Мария глянула на руки старухи: каждый узловатый палец карги заканчивался изогнутым, острым на вид серпом. Тут же вспомнилось наставление Олави, и дворянка поспешила отвести взгляд.

– Чего припёрся?

– Что-то ты не особенно гостеприимная сегодня, Калма.

– Так а ведь ты хоть раз пришёл просто так? Поболтать, вечер старухе скрасить? Нет! Всё за чем-то ходит, за делами! Того и гляди, скоро в привычку войдёт.

– Будет тебе, хранительница. Я ведь не с пустыми руками.

– Ещё бы… – ответила Калма сердито.

Олави скинул заплечный мешок, достал из него матерчатый свёрток и передал старухе. Калма аккуратно развернула ткань, её пальцы были удивительно ловкими, будто и нет длиннющих ногтей-серпов.

– Кованые гвозди и столярный клей! А я как раз думала гробы подлатать, ах, балуешь, Паавинен. Ладно, проходите – чего встали?

Дверь ухнула и захлопнулась. Коридор уходил глубоко под землю, воздух был тяжёлый, спёртый, снизу тянуло могильным духом.

– Сына, значит, ищешь? Правильно, что ко мне сначала. Только у мертвецов ты зря пыталась спросить, они хоть и знают о твоём сыне, но где он сказать не могут, ибо здесь они обречены вечно плутать по своим дорогам, от костра к костру. Так, пришли.

Они остановились посреди просторного земляного грота. Под потолком, плотно подогнанные друг к другу, торчали крышки гробов. Только сейчас Мария осмелела, чтобы разглядеть старуху: та была высоченная, самый высокий мужик ей по пояс, тощее тело обмотано чёрными тряпками, иссушенное чёрное лицо с острым подбородком и длинным-предлинным носом. Калма склонилась над дворянкой и жадно втянула воздух.

– Швецией пахнешь, хоть и русская. Сын твой с коммунистами тёрся, их запахом напитался. Тяжеловато будет найти. Та-ак.

Калма выпрямилась во весь рост и стала похожа на чёрный тополь. Руки её слепо шарили по потолку.

– Вроде здесь похожий запах есть… – Калма дёрнула крышку гроба и на пол посыпались мертвецы, целый дождь – один за другим. Среди них были люди в простой крестьянской одежде и солдаты в финской и советской форме. Они медленно, словно сонные мухи, шевелились на утоптанном земляном полу.

– Узнаёшь кого-нибудь? – спросила Калма.

Мария, охваченная ужасом, наблюдала, как покойники хватают ртом воздух, барахтаются, перепачканные в земле. Эти мертвецы были ещё ужаснее тех, что она видела возле ледяных костров: гнилые, беззубые, с обнажёнными костями и вываливающимися внутренностями.

– Чего застыла, Мария? – Калме чиркнула ногтем-серпом по ржавой каске одного из солдат. – Узнаёшь кого?

Мария, не в силах вымолвить и слова, отрицательно замотала головой.

– Куда поползли, касатики, а ну живо домой! – старуха не церемонилась. Она сгребла мертвецов в охапку, будто соломенные куклы запихала их обратно в гроб и с силой захлопнула крышку.

– Тут нет моего Лёшеньки. – сказала Мария бесцветным голосом. – Он ко мне во снах другой приходит, без земли и червей… возле костра.

– А! Они во сне могут прийти такими, как захотят, облику верить нельзя. То, что сын твой здесь – это я знаю, не могу не знать. А вот где именно, тут искать надо. Так, что тут у нас? – Калма дёрнула очередную крышку, мертвецы со звонкими шлепками посыпались на землю. Но и в этот раз никто из них не признал в Марии мать. Ошарашенные, растерянные покойники расползались в стороны, источая невыносимый смрад. Искалеченные, вывернутые наизнанку, ополовиненные тела оставляли за собой грязные и мокрые следы.

– Снова нет? – Калма почесала подбородок кончиком ногтя. – Значит и в других братских могилах его не будет. Не чую больше похожего. За подарки спасибо, но больше помочь ничем не могу.

Старуха запихивала в гроб последнего мертвеца: тот растопырил изуродованные ноги и руки, отказываясь возвращаться в могилу. Калма сердито цокнула, да рассекла бедолагу пополам одним взмахом ногтя.

– Вам к Туонен-укко надо… Жаль мне тебя, Мария. От тебя праведным светом пахнет. Нет помысла чище, чем желание матери спасти своё дитя! Будь готова ко всему, Мария. Туонен-укко всегда требует высокую цену! А теперь уходите. – Калма открыла одну из крышек гробов и с лёгкостью забросила в разверзшуюся черноту сначала Марию, а затем и Олави.

***

Бездна, чернота и сырость, а затем белый свет. Мария и Олави очнулись в овраге: снега по пояс, за шиворот попало и в сапогах мокро. Повсюду горят костры мертвецов. Обитатели Туонелы лениво наблюдали за тем, как толстяк и худосочная женщина нелепо барахтаются в снегу. В этой части царства мёртвых обитали души предков, благообразные старики и пухлощёкие женщины. Они умерли задолго до того, как крестился первый финн. Говорят, среди них был и сам Вяйнямёйнен, герой древних мифов, первый живой человек, рискнувший войти во владения бога Туони, или Туонен-укко, как его чаще называли. Местные духи не были пленниками Маналы, но провожали счастливую вечность. Здешние реки переполняла рыба, в лесу в достатке водилась птица, олени и кабаны. Сей край не походил на те мрачные, безысходные земли, что видела Мария в начале своего путешествия. Здесь находился особенный, северный рай.

– А, Паавинен пожаловал. – Сказал крепкий седобородый старик в белой рубахе. Он сидел возле костра, и здешний огонь согревал. – Всё тебя к мёртвым тянет, не живётся по-человечески.

– Не по своей воле, в этот раз. Нужно одного рюсся найти. У Калмы его нет.

– Так вам к отцу Туони нужно. Он-то знает наверняка.

– Ох, спасибо тебе, дедушка. Без тебя бы точно не справился! – съязвил Олави. – Всё, бывай, некогда болтать с тобой.

– Иди-иди, шаман. Надоел ты уже, приходи пореже что-ли.

На том и распрощались.

Олави и Мария шли молча: белая излучина дороги петляла меж соснами, взбиралась на холмы и спускалась в овраги. Удивительные по своей красоте места! Даже праздничная Лапландия, дремлющая под снежным покрывалом, не могла сравниться со светлой частью Маналы.

– Зачем ты ему нахамил, Олави? Могли бы и дорогу спросить у дедушки…

– Много ты понимаешь! Здесь мы сами дорогу найдём. Это в тёмных краях Маналы всё устроено так, чтобы мертвецы плутали, мучились и не могли сбежать. Здесь духи всегда могут найти любую дорогу – стоит им пожелать. Им даже разрешается покидать мир мёртвых и навещать живых. Вот только время тут по-другому устроено. Тебя сюда никто не звал, ты ничего не знаешь про этот мир, поэтому и выводы мне твои не нужны. Хочешь увидеть сына?

– Хочу… Больше всего на свете хочу!

– Тогда иди следом и помалкивай. Увязалась на мою голову!

Мария послушалась. Слёзы душили, хотелось кричать от страха и отчаяния, неизвестность угнетала: найдёт ли Туони её Лёшеньку? Покажет ли где лежат его кости, там, посреди лапландских лесов? Найдутся ли у матери силы собрать останки сына и похоронить по православному обычаю.

Марии казалось, будто они с Олави стоят на месте, а дорога сама несёт их сквозь тёмный ельник, сквозь холмы и сугробы, через заиндевелые камни. Снежная излучина нырнула под землю, повела шамана и дворянку сквозь толщи почвы, одежда цеплялась за корни, земля сыпалась за шиворот. Дорогой дождевого червя они добрались до просторного земляного грота. Здесь было тепло и пахло грибами.

Когда глаза привыкли к темноте, Мария различила коренастую фигуру верхом на троне, сделанном из огромного узловатого пня.

– Здравствуйте! – сказал некто и встал с трона. Он медленной, вальяжной походкой двинулся вниз по земляным ступеням и остановился в полушаге от Марии и Олави.

– Ах, где мои манеры, – спохватился большой человек. – Вы же не привыкли к темноте.

Он щёлкнул пальцами, и каждый корень, каждая узловатая палка, что торчали из глиняных стен, превратились в факелы. Грот наполнился тяжёлым оранжевым светом.

– Значит, за сыном пришла?

Мария молчала. Страшный чёрный человек, замотанный в грязные шкуры, ходил вокруг неё и шумно нюхал воздух.

– О, владыка Туони, – сказал Паавинен с почтением. – Дозволь я за неё говорить буду. Несчастная баба и так всего насмотрелась.

– Ну…

– Отпусти её сына из Маналы. Не место ему здесь, пускай в свой христианский ад уходит. Ты его крестила? – Олави обратился к Марии, и та закивала в ответ. – Значит вероотступник, предатель. Отпусти его душу, Туони. Я для тебя дюжину жертвенных костров разведу, всё в один день, клянусь!

– Дюжину? Дюжина это хорошо. Но только правила одни для всех: всё, что попало в Маналу в ней и останется, разве что только обмен возможен…

Мария встрепенулась, в её глазах загорелся огонёк надежды.

– Я на всё согласна, Владыка, что угодно отдам, лишь бы сын не мучился…

Туони широко улыбнулся, сверкнув острыми зубами-иглами. Длинный крючковатым пальцем он крутил завитки бороды и гадко причмокивал.

– Обмен должен быть равноценный, русская. Оленя на оленя, собаку на собаку, человека на человека…

– Забери меня, Туони! Только сына отпусти, умоляю тебя… – женщина упала на колени и зарыдала.

От возмущения у Олави перехватило дыхание: если русская обменяет себя на сына, кто же поможет его сестре вернуть ферму? Обманула… Рюсся есть рюсся, хоть в масле изжарь!

– Идёт! – Туони хлопнул в ладоши. – Мне здесь как раз женщины не хватает. Одна солдатня в последнее время: кто в бою погиб, кто замёрз насмерть. А баба это хорошо… Будешь мне кровяной суп варить! В пещере будешь подметать, ты вроде ещё ничего, и в койку тебя можно!

Мария всхлипнула и понуро опустила голову. Олави злобно выпучил глаза и покраснел как варёный рак. Он крепко сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не наподдать обманщице как следует.

– Рюссссяяя… – только и смог прошипеть Олави.

Туони метался по углам. Совсем как большой пёс он копал ямки, совал в них нос и принюхивался. Бегал по стенам, потолку, спрыгивал обратно на пол.

– Нашёл! – воскликнул Туони. – Здесь его костёр!

Туони стал копать яростнее: комья чёрной земли летели в стороны, ямка превратилась в яму и в пещеру хлынул холодный голубой свет. На мгновение в земляном потолке показался кусочек хмурого северного неба, затем что-то шлёпнулось оземь. Яма затянулась, словно зажившая рана. В куче грязи зашевелилось, сырая почва чавкала и булькала, из неё, совсем как бабочка из кокона, выбрался парнишка лет двадцати в грязной изодранной шинели. Он поднял голову, протёр запястьями глаза и виновато улыбнулся.

– Мама!

– Алёшенька, сынок! Господь всемогущий, я тебя нашла. – Мария прижимала голову сына к груди, его волосы пахли могилой

Радость встречи оборвал Туони. Он грубо отпихнул Марию от Алексея. Зубами-иглами владыка впился в шею женщины и принялся сосать кровь. Кожа Марии тут же сделалась белой как простыня, по её одежде побежала ледяная корка.

Туони продолжил своё колдовство. Он сгрёб парня в охапку, с силой надавил ему на скулы, заставляя раскрыть рот. Алёша повиновался, он крепко зажмурился, чувствуя как в него вливают что-то горячее. Туони изрыгал кровь его матери.

– Владыка! – взревел Олави. – Рюсся меня обманула! Она обещала помочь, а сама… – у толстяка сбилось дыхание. – А сама себя обменяла.

– Не тяни время, шаман. Утомили вы меня сегодня! Говори – чего надо или проваливай.

– Ты сам говорил о законах Маналы. Равноценный обмен! Я привёл сюда человека, я должен отсюда уйти с человеком. Эта женщина меня обманула, а значит, я могу забрать мальчишку себе.

– Х-ха, справедливо. Но зачем тебе этот молокосос?

– Я старый, мне осталось недолго, владыка. Скоро останусь в Манале навсегда. Боги не послали мне женщину, чтобы зачать потомка. Не случилось у меня детей, некому знания передать. Времени осталось – как раз молодого шамана воспитать. Забери его память, она мне ни к чему.

Мария, обескровленная мёртвая Мария, стояла в стороне и не смела пошевелиться от горя и ужаса. Только сейчас она начала понимать что произошло.

– Алёша! – вскрикнула Мария.

Парень оглянулся, посмотрел на мать большими серыми глазами и не узнал её.

– Где я? – спросил он у Олави.

– Ойва, сынок, это доброе место, к нему привыкнуть нужно. Пойдём, нас дорога ждёт!

– Папа?

– Пойдём, пойдём! Но мы ещё вернёмся, когда придёт время учиться у духов.

Мария хотела броситься следом, но железная воля хозяина Маналы держала её на месте. Она понимала, что, возможно, ещё не раз увидит Алёшеньку, но это будет уже не её сын.

Шаман и молодой парень в рваной шинели прошли сквозь земляную стену и были таковы. Факелы погасли, всё вокруг опутали тьма и холод…

***

Бабка спрыгнула с саней, её безразмерные валенки хрустко примяли снег.

– Ну Рисстин, ну дуралей! – ругалась Ханнеле по-саамски. – Как ты на это согласился? О чём думал, когда её в лесу оставлял, она же городская!

– А что я? Она денег дала… Нет, ну могла бы и не идти, я тут причём?

Бабка махнула рукой и торопко зашагала сквозь сугробы. Рисстин словно виноватый пёс плёлся следом.

– Ну прости Ханнеле, ну не подумал.

– Бог простит! И у Марии прощения просить будешь, если жива осталась…

И будто в насмешку бабкиным словам среди вековых елей, опершись спиной о камень, сидела мёртвая дворянка.

Ханнеле сунула ладонь за пазуху и нащупала православный крест, правой рукой перекрестилась.

– Померла, горемычная… Глупая, сквозь лес за старым бродягой увязалась. Замёрзла…

Рисстин, стоявший всё это время в сторонке, почесал опухшее от пьянки лицо, протёр запястьями глаза и увидел далеко за деревьями две фигуры: коренастый и широкий в плечах человек вёл за собою длинного, худого как жердь спутника.

– Да это же Паавинен! Эй! Олави, иди сюда, Олави! Помощь нужна…

Двое остановились, глянули в сторону Рисстина и Ханнеле, спустя всего мгновение коренастый громко свистнул, и в небо взмыла стая ворон. Когда в лесу снова воцарилась тишина, а птицы разлетелись в разные стороны, парочки и след простыл.

– Чертовщина! – сказал Рисстин и перекрестился.

Они с Ханнеле закинули закоченелое тело на сани, развернули упряжку и дали оленям кнута. Нужно добраться в Киттиля до темноты.

Александр Лебедев

Маленький Арье и его ангел-хранитель

Женская кровь была, почему-то, менее соленая, чем мужская. А кровь младенцев противно пахла молоком, напоминая о мерзкой молочной каше, которой пичкала маленького Арье тетушка Ципи по утрам. К сожалению, этот привкус теперь должен был сопровождать мальчика всю оставшуюся ночь, потому что младенец, как назло, был последним в очереди. Утерев окровавленный рот рукавом курточки, Арье с досадой сплюнул сгустки детской крови на пол разгромленной квартиры и прорычал:

– Надеюсь, ты насытился?

Ответа не последовало. Значит, насытился, решил мальчик и вышел из квартиры, осторожно перешагнув через растерзанный труп юной матери, которая, к слову, даже не пыталась защитить своего ребенка, швырнув его в лицо своему убийце и бросившись бежать. Далеко она, конечно же, убежать не смогла, и теперь распласталась в нелепой позе, с развороченными ребрами, в луже собственной крови и нечистот, вырвавшихся из так некстати лопнувшего кишечника.

Когда собственная кровь в жилах перестала кипеть, а глазам вернулось обычное зрение, ни капли не помогавшее найти в кромешной тьме нужную дорогу, Арье стало больно. Не физически, конечно, но в душе. Он плохо понимал, что он делает посреди Кракова, абсолютно один, и почему его руки перепачканы чем-то липким и красным. И что за странный вкус у него во рту? Неужели он разбил губу или прикусил язык? Арье, однако, несмотря на полную дезориентацию, каким-то образом дошел до четырехэтажного доходного дома, на углу улицы Святого Себастьяна, и незаметно забрался по стене в окошко своей комнаты на втором этаже. После чего, внезапно, наступило утро, застигшее его в собственной постели, в пижаме, под теплым мягким одеялом. Снизу доносились шаги и тихое пение тетушки Ципи, готовившей, судя по ужасному зловонию, своё фирменное блюдо – овсяную молочную кашу.

– Ари, малыш, ты что, опять воротишь нос от моей стряпни? – с наигранным возмущением воскликнула тетя, плюхнув в фарфоровую чашку, стоявшую перед мальчиком, большую плошку овсянки. Вытерев обжигающие брызги с лица, Арье принялся усердно ковырять дурно пахнущую пищу ложкой, с раздражением выслушивая очередную повесть тетушки о воспитанных английских детях-аристократах, которым эта тошнотворная каша подается каждый день и, нет никаких сомнений, именно её употребление делает их столь умными, сильными и успешными.

– Погляди на Британскую империю, над которой никогда не заходит Солнце! – особенно убедительным тоном воскликнула тетушка, широким жестом проведя по воображаемой карте мира.

В этот момент в столовой появился чем-то весьма озабоченный папа мальчика, в нечищеном полицейском мундире, что говорило о его весьма раннем отбытии по срочным делам, еще до пробуждения Арье. При виде своего младшего брата тетушка всплеснула руками и, поняв по его лицу, что сейчас не время лезть к нему с расспросами, удалилась на свою зловонную кухню. Арье, однако, ничего такого не понял и потому поспешил узнать у отца, что приключилось такого особенного, что его, главного начальника полиции Казимежа, так рано вызвали на работу.

– Ничего страшного. Плохие люди хотели сделать кое-какую гадость, но мы их нашли и арестовали, – ответил папа, изобразив натянутую улыбку на необыкновенно бледном лице.

– Кушай свою овсянку, и поедем, я отвезу тебя в школу.

– На автомобиле?! – не веря своему счастью, воскликнул Арье, который ничто на свете не обожал больше, чем полицейский «фиат», на котором его отца возил по всяким важным делам угрюмый шофер с одним глазом. «Фиат» приятно пах бензином и кожей, а из окна можно было корчить рожи соседским хулиганам, Кшиштофу и Ойзеру, которые постоянно его задирали.

– На автомобиле, – глухо отозвался папа и отправился в ванную, чтобы привести себя в порядок.

Арье, на радостях, проглотил разом всю кашу, после чего вынужден был провести несколько минут в уборной, изрыгая пищу английских аристократов обратно, что лишний раз доказывало вранье тетушки Ципи про её пользу. Ведь всем известно, что тошнить может только при отравлении. Однако мысли об автомобиле полностью затмили все физиологические проблемы, и, спустя четверть часа, мальчик был одет в школьную форму и, становившееся маловатым, серое пальто.

Вдруг раздался низкий, басовитый, звонок телефонного аппарата, висевшего на стене в кабинете.

– Пан Кацизне, слава Богу, вы не уехали! Это Мацей Берут! – выпалил взволнованный голос на том конце провода, когда отец Арье взял трубку.

– Простите, пан комиссар, тут ужасный инцидент на Йоселевича, в доме, рядом с будкой хромого сапожника Друцкого. Убийство. Семью молодую с грудным ребенком, будто звери порвали. В точности, как тех двух ребят накануне. И знак такой же, кровью, на стене, рядом с останками. И там, понимаете, ситуация с местными… Без вас никак.

– Боже мой… – произнес папа и вздрогнул, – Сержант, опечатайте место преступления и никого не подпускайте к нему!

– Слушаюсь, пан комиссар. Но вы бы подкрепление запросили в городском управлении. Тут толпа собралась…

– Без паники, я уже выезжаю.

По лицу отца Арье понял, что поездка на автомобиле сегодня откладывается, но не стал обижаться, а смиренно, как и подобает хорошему любящему сыну, произнес:

– Все нормально, папочка? Я, пожалуй, не буду тебя отвлекать и пешком дойду, как обычно.

– Что? – переспросил ошеломленный папа, оборачиваясь. Смерив сына настороженным взглядом, он покачал головой.

– Сиди дома, и чтобы носа на улицу не показывал. Ципи! Закрой, пожалуйста, за мной дверь на все засовы! Даже разносчикам не открывай!

– Конечно, папочка, – закивал мальчик, понимая, что происходит что-то из ряда вон выходящее. И принялся раздеваться под взволнованные оханья тетушки.

Полчаса тряски по узким улочками еврейского квартала, и полицейский «фиат» уперся в разношерстную толпу, перегородившую дорогу. В основном здесь были пожилые граждане, которые, несмотря на возбужденный вид, не представляли никакой угрозы правопорядку. Когда комиссар выскочил из машины, то не услышал никаких гневных криков или призывов к волнениям. Напротив, стояла гнетущая тишина, еще более усиливающаяся из-за перешептывания столпившихся здесь людей. При виде начальника полиции по толпе прокатился приглушенный ропот, затихший где-то за углом.

На вопросы Кацизне все только отворачивались в сторону, и ему пришлось пробираться сквозь гущу людей, которые провожали его презрительным молчанием. У трехэтажного, покрытого трещинами, кирпичного дома с закопченными печными трубами, толпа была особенно плотной, обступив полукругом вход в него. Дверь в подъезд загораживали двое полицейских из местного участка, которые держали наизготовку винтовки и неуверенным тоном безуспешно требовали зевак разойтись.

– О, выкрест ублюдочный пришел, – раздался скрипучий голос из ближайших к входу рядов.

Кацизне обернулся, метнув гневный взгляд в толпу, но понять, кто именно сказал эти обидные слова, не представлялось возможным. Перекинувшись парой слов с усталыми постовыми, стоявшими у входа на часах, комиссар вошел в старый дом. Продираясь сквозь плотный, пропитанный холодной сыростью и смрадом неисправной канализации, воздух, он поднялся на третий этаж по прогнившей лестнице и очутился у выломанной двери, сразу за которой начиналась кровавая баня.

– Не слишком похоже на случай с мальчуганами с Богуславского переулка, – заметил красноглазый, не спавший уже больше суток, криминалист, комично выглядевший с кисточкой и лупой на фоне комнаты, в которой стены, пол и потолок были обильно залиты кровью. Криминалист, осторожно ступив на порог квартиры, с инфантильным выражением лица рассматривал картину, от которой даже у комиссара пробегал мороз по коже.

– Здесь явно поработало какое-то дикое животное, как и в случае с мальчиками, – задумчивым тоном добавил эксперт, решительно пряча свои инструменты обратно в карман шинели, – Но, если мальчиков оно просто убило, то в данном случае животное питалось. Внутренности вывернуты наизнанку, но не съедены. Мышечные ткани, на первый взгляд, тоже на месте. Хотя, тут такой бардак. Точнее сказать может только патологоанатом.

– Вы очень помогли, пан Залевский, – сказал Кацизне скорее из вежливости, и указал на загадочный символ, глубоко высеченный на стене у окна и щедро залитый кровью для большей яркости, – Что скажете по этому поводу?

– Та же метка была нарисована на мосту, под которым нашли мальчиков. Вероятно, в Кракове завелся таинственный потрошитель, владеющий диким животным. Тигром или медведем, – не задумываясь, ответил криминалист и, хитро прищурившись, посмотрел на комиссара, – Мне кажется, неспроста всё это произошло в Казимеже. И символ на каббалистический похож. Или розенкрейцеры какие-нибудь, что, суть, одно и то же. Немало среди евреев любителей мистики, знаете ли.

– Мне следует радоваться, пан Залевский, что я старше вас по званию и ваши тонкие намеки меня, вроде как, не касаются? – нахмурился Кацизне, понимая, к чему ведет поляк.

– Вы – не из этого народа, пан комиссар. Да я и не обвиняю всех местных жителей. Но всем известно, что оккультные практики до добра не доводят. Мы же с вами, пан комиссар, рационалисты и придерживаемся научного мировоззрения. А человек, ведущий беседы с невидимым существом, не застрахован от того, что однажды невидимое существо начнет разговаривать с ним. И не важно, бородатый мужик на облаке это или император Наполеон Бонапарт. История знает немало примеров мистического опыта, переживаемого серийными убийцами, насильниками и прочими злодеями. Потому советую поспрашивать у старейшин, не были ли связаны жильцы квартиры с какой-нибудь оккультной чертовщиной. И про этот символ тоже. Очень уж он зловеще выглядит.